Припылённое родство

― Тише-тише, это просто кошмар, ― разбился сон Серёжи о елейный голос. Краснота и страшные вопли ещё душили его, их хватка не ослабевала, но вместе с тем он уже различал склонившуюся к нему девушку, её пальцы на своей щеке и ряд тугих светло-рыжих буколек с одной стороны её встревоженного лица. ― Опять мама? ― с сочувствием спросила она. ― Нет, сестра, ― сказал он, откидывая как-то нескладно приделанную сегодня к шее голову обратно на подушку, громко зашуршавшую вокруг него. Он вспомнил, где он теперь, и где он был до того и в последний месяц, и где была Ани, и ему стало жутко от того, насколько мало общего было в этих ответах. ― Я её совсем одну оставил. ― Ждёт тебя дома? ― прошептала она, кажется, чуть улыбнувшись, но Серёжа глядел мимо неё в сторону маленького трюмо с какими-то яркими баночками, привлечённый не любопытством, а только контрастом цветов в том углу комнаты. ― Она с отцом живёт, ― возразил он, подумав о поджидающей его на лестнице сестре с грустью, умертвившей раздражение и стыд, ранее единолично владевших памятью об этом эпизоде. ― С тем офицером? ― уточнила Леди со своим чуть мурлыкающим акцентом, сильно ослабевшим со вчерашнего вечера. ― С моим отцом, ― поправил её Серёжа. ― Ты вчера говорил, что у тебя ни отца, ни матери, ― изумилась Леди. Она искренне полагала, что ей удалось спрессовать его пьяные жалобы в более-менее цельное повествование, и потому так бестактно переспросила Серёжу о его круглом сиротстве, хотя это было против её правил никогда и никого не уличать во лжи. ― Так и есть, ― рассеянно согласился он. Опять прикрыв глаза, он надеялся на то, что ещё час сна сможет перебороть тупую боль в голове и противную сухость во рту, но тот же кошмар, словно притаившийся за его веками, или воспоминание об этом кошмаре не дали ему забыться: опять облитая кровью Ани рыдала и звала его. «Это ничего не означает, это лишь сон, который мне приснился после чёрт знает какой ночи, это ничего не значит, ― попытался он успокоить себя и воротить обратно к рёбрам провалившееся куда-то под перину и кровать сердце. — Ну не прячется же от меня мама по дому, значит, и это неправда, неправда, неправда! А если бы это в самом деле было так, если бы она была ранена, мне бы дали знать, отец бы за мной послал, ― суеверный страх отступил, обнажив другой, уже гораздо более осязаемый, и оттого более грозный. — Да разве он послал за мамой, когда я умолял об этом, захлёбываясь кашлем? Даже попа приводили меня причастить, то есть они верили, что я умру, но не позвали мою мать несмотря ни на что. Что же изменилось с тех пор? Она сорвёт голос, прося меня позвать, а о её смерти мне сообщит зарёванная горничная. И с этим извергом я бросил её». ― Полежи ещё, мы пока закрыты. А хочешь, оставайся ещё на весь день и на всю ночь, ― окликнула его Леди, растрёпывая гребнем свои букли до кудрей. ― Я спешу, мне нужно к Роману Львовичу, поговорить с ним, ― бросил Серёжа, застыв у стула и выжидая, пока действительность не перестанет раскачиваться из-за того, как он резко вскочил. ― Так он ещё не ушёл, он завтракает внизу, ― пропела Леди, и, видя, что его не переспорить, стала помогать ему одеваться. Серёжа, опротивевший себе за последние три недели, уже привык к тому, что все качества его характера, даже те, которыми он раньше гордился, заслуживают лишь порицания, но распекать себя за бездействие было ему в новинку, и эти новые укоры как-то по-особенному жгли и давили его. Ему было совестно за то, что он столько времени кичился своей героической готовностью принять бой и достойно перенести весь позор, совестно за то, что он, чуть не плача, умолял Вронского через Варвару Евгеньевну не медлить, когда надо было играть на его жестокости, совестно за участие Романа Львовича, совестно за вязкие поцелуи, за свои сетования и за голубую ленточку на длинной шее Леди. ― Ещё капель? Я тебе налила, как Агнессе прописывал доктор, да в тебе, наверное, три таких, как она. Ей возвращать флакон не надо, она один раз пила и вся пошла сыпью, потом чуть доктора не поколотила, кричала, что её кожа всю семью кормит, ― ласково предложила Леди, заметив, как он поморщился, когда она натягивала на его плечо жилет. И за милосердие этой англичанки, за то, что он её чем-то подкупил, и её теперь волновало, болит ли у него плечо, как ночью, ему тоже стало совестно. ― Терпеть могу, спасибо, ― кивнул он, вешая на руку фрак, который ему было бы невыносимо надевать не из-за раненного плеча, а из-за того, что это отняло бы ещё одну минуту, ещё одна минута миндальничания, когда ему надо было хотя бы разузнать всё для исполнения своего плана, чтобы не ненавидеть себя. Леди повела его по короткому узкому коридору к плавно стекающей с антресоли на первый этаж лестнице, откуда открывался вид на трапезничавшего в компании двух брюнеток Романа Львовича. Можно было вообразить, что глава семьи завтракает со своей супругой и их общей дочерью, которую любящие родители не захотели отправлять в спальню и оставили лежать на кушетке рядом с ними, раз уж бедняжке нездоровится, а гостей дома нет. ― Доброе утро, ― поздоровался со своим подопечным Роман Львович, оставшись недовольным его замученным видом и тем, как он вцепился в перила, но не показав этого. ― Роман Львович, ― с затаённой требовательностью позвал Серёжа и со вздохом прибавил, когда тот лениво повернул к нему голову: ― какой адрес у старого Облонского? ― Браво, ― с неподдельным восторгом воскликнул Роман Львович, энергично взмахнув руками вверх, как дирижёр, командующий оркестру начинать. ― Браво, Леди, браво! Что вы с ним сделали? Такое просветление за одну ночь! Браво, браво, вы просто кудесница! Когда станете богачом, Сергей Алексеевич, не забудьте купить Леди какие-то побрякушки с брильянтами, а лучше просто подарите ей эту сумму, ведь это она наставила вас на путь истинный, ― хохотал он. Совет Романа Львовича немедленно ехать к князю Облонскому был не лишён здравого смысла, хотя и был произнесён тем несерьёзным тоном, как бы приглашавшим собеседника самому решить, отнестись к его реплике как к шутке или как к вполне разумной рекомендации: дескать, мучающийся похмельем помятый Серёжа, который будет покорно лакать по заветам старого пьянчуги сначала рассол, а потом пробовать его любимые наливки, гораздо быстрее покорит своего родственника и угодит в его завещание, чем если он явится к нему нарядным, трезвым и почтительным, как только нанятый в дом лакей. Самому Серёже тоже хотелось покончить со всем поскорее, но его прыть и азарт были на привязи у другого желания — подняться обратно в комнату Леди , отшвырнуть на пол одеяло и пролежать так, не издав ни писка и не меняя позы, до завтрашнего утра, как она ему предлагала, потому визит, который должен был озолотить его и помочь улизнуть от злого рока, переносился на завтра. Дома его с докладом о том, что утром приезжала Алексей Александрович, встретил камердинер, которого это событие явно будоражило гораздо сильнее, чем его молодого хозяина. ― Я ему сказал, что рано утром пришёл посыльный, и вы сразу умчались, мол, дело государственной важности, когда вернётесь, не ведаем, и всё в таком роде, ― с заговорщицкой осторожностью перечисли он. Серёжа сознавал, что должен бы радоваться тому, что отец не узнает, где он провёл ночь, и быть благодарным своему камердинеру за то, что он покрывал его ― однако, ничего этого не было. ― Мне не жаль для тебя лишний рубль или выходной день, но плевать я хотел на то, что думает Алексей Александрович о моей нравственности, так что в следующий раз не трудись ему лгать, скажи, как есть: предаётся пороку Сергей Алексеевич, ― безразлично пробормотал он, заваливаясь на кровать. Афанасий не нашёлся с ответом, смаковать ехидство барина он не умел, и чтобы не грубить слуге, если тот забудется до такой степени, что выкажет ему свое неодобрение, Серёжа поспешил поинтересоваться, что, собственно, понадобилось его родителю. ― Он забрал драгоценности вашей маменьки, верно, для Анны Алексеевны, ― растеряно отчитался Афанасий, мимоходом рассматривая его лицо и задаваясь вопросом, уж не отравили ли Сергея Алексеевича, или он просто настолько хилый, что его так подкосил один весёлый вечер. ― Всё, ступай и не буди меня до утра, ― приказал ему Серёжа, сильнее ощущавший тошноту в присутствии какого-либо человека. Ему нужен был сумрак одиночества, чтобы без свидетелей, у которых он бы словно брал долговые расписки за свое безумие, ругать себя за медлительность и твердить сухими губами об отце потолку: ― Сумасшедший, сумасшедший, сумасшедший! Да он и Ани сведёт с ума, если ещё не свёл! Украшение их матери — украшение мертвой ― украшение самоубийцы, и их он будет надевать на неё, живую, тёплую. Серёжа чувствовал, что у него выступил липкий, как сироп, пот, будто он гнался за отцом в Петергоф, чтобы думать о нём, но его вдруг бросило в холод. Он уморит, погубит её вместе с Вронским, и как же ему тогда жить с её призраком, льнущим к нему с мольбами о помощи, как сегодня во сне? Как? Скорее, скорее к Облонскому, напиваться с ним до беспамятства, смеяться над его небылицами, оправдывать все прегрешения, бранить врагов, прятать его от сквозняков, кормить собственными руками, быть смешным и занимательным и обещать помолиться за него, когда ему будет делаться страшно ― как угодно лицемерить, но заполучить его деньги. Низко, тысячу раз низко, но лучше так, лучше переступить через свою брезгливость и развлечь старика на смертном одре, чем потом сожрать себя заживо за то, что он не спас Ани и не увёз её прочь на наследство Облонского. Он выкинул на прикроватный столик карманные часы, впивавшиеся ему в живот, когда поворачивался набок и, замерев так, со свисающей на пол ладонью, стал грезить о том, как они сбегут с сестрой куда-то вдвоём, но обычно чуждый праздности, он, тем не менее, воображал себя только дремавшим где-то, как теперь, словно и через месяц, и через год он будет таким же разбитым и уставшим. Мечты перетасовывались с картинами прошлой ночи и совсем пыльными воспоминаниями: ― Ты где был? — спрашивала его маленькая зазнайка, свесившись через перила. Ани раскачивается на качели и просит её подтолкнуть. Ани наново заплетает растрепавшуюся от ветра косу. ― Сергей Алексеевич, он всего лишь обрюзгший немолодой мужчина, а не дьявол в людском обличие. Думаю, у него проплешина и отдышка, ― говорит ему на ухо Роман Львович, чтобы не перекрикивать дробь лошадиных копыт о мостовую. ― Прочь! Прочь! ― захлопывает перед ним дверь Ани. ― Не хотите прятаться от графа Вронского — ваше право, но зачем так без остатка отдаваться тому, что ещё не произошло? Отвлекитесь. На празднике у Аркадия Ильича тётя жениха, такая ангелоподобная вдовушка, просто глаз с вас не сводила ― почему бы вам не закрутить с ней роман? Связь с вдовой это вообще сплошное наслаждение, ни тебе родителей, которые норовят женить каждого встречного на своей дочке, ни ревнивого мужа, хочешь балуйся с ней, а если вдруг прижмёт, можно потом и свадьбу сыграть — полная свобода действия, ― разглагольствовал Роман Львович, обмахиваясь похожим на крыло лебедя веером Аглаи, кутавшейся в боа из таких же белых пёрышек. ― Конечно, невелика победа обольстить мадам Львову, но ведь вам нужен не подвиг, а отдых, так что пусть вас не смущает то, что ей не достаёт лоска. В провинциальности есть своё очарование, знаете ли, такая деревенская неискушённость, к тому же есть что-то благородное в том, чтобы вырвать женщину из оков вдовства, вернуть ей вкус к жизни. Орфей освобождает Эвридику из царства мертвых, впрочем, кажется, вы сегодня не настроены говорить о высоком. Ани щурится на солнце и загибает поля шляпы, чтобы не обгореть. Ани ныряет с разбегу в воду. ― Каждому действию есть равное противодействие, это закон Ньютона, ― витиевато доказывает ему Леди, что все образуется, когда они уже остаются наедине. Ани придирчиво сравнивает эскизы обоев в коридор. Ани позирует в саду для портрета. Ани кружит по пустой набережной на велосипеде. Ани, лёжа на полу, дразнит кошку мотком пряжи. Ани читает в гамаке. Ани показывает своим детям могилу их дяди… Этот мерцающий, пёстрый бред убаюкивал его, ему чудилось несколько раз, будто кто-то приоткрывал дверь в его спальню, но ему не хватало сил шелохнуться, чтобы проверить правда ли кто-то к нему заглядывал или это новая кульбита его полусна. Он не видел ни как стемнело, ни как рассвело, но камердинер всё равно с трудом растолкал его на службу. «Ещё несколько часов и я проспал бы уже целые сутки. Пока даже не представляю, как выглядит мой двоюродный дед, а у меня уже прорезались замашки человека, уверенного в своём безбедном будущем», ― сердито подтрунивал над собой Серёжа, пытаясь забить сарказмом мечту после ванны опять лечь в постель. Так как причин спешить в пустой дом, превратившийся для него во что-то вроде музея его бед, у него не было, он часто задерживался в министерстве, и предыдущие недели работы легко могли скрыть один день полного безделья. Поливание головы почти кипятком, остывшей водой и потом одеколоном немного взбодрили Серёжу, потому он не собирался рисковать и укладываться спать прямо на столе, как невыспавшийся гимназист на парте, так что можно было потратить время на внутренний спор о том, стоит ли ему заранее придумывать, как себя вести с князем, или импровизировать ― благо, у этой дискуссии не было конца и его мнение раскачивалось бы туда-сюда, как маятник под циферблатом. Но не успел он даже начать, даже ещё раз возмутиться, перед кем ему придётся заискивать ради спасения сестры, как в дверном проёме показалось рыжая голова Филиппа Филипповича: ― Сергей Алексеевич, вас к себе вызывает господин Маев, ― чинно произнес он, и уже как бы от самого себя, а нет от помощника заметного государственного мужа, прошептал: ― Он не в духе, чуть указы полистал и сразу велел мне вас к нему привести. Вспыльчивый нрав Владимира Александровича был хорошо известен в их учреждении и служил предметом шуток у старожилов, которых держался Каренин, снискав себе таким образом славу подхалима у младших сослуживцев. «Наверное, сердится на министра или опять приревновал Лукрецию Павловну к одному из её старых поклонников», ― заключил он, не придавая никакого значения красноречивым, как у глухонемого, гримасам Филиппа Филипповича, сопровождавшего его к Маеву. ― Добрый день, Владимир Александрович, мне сказали... ― немного отстранённо начал Серёжа, входя к ощетинившемуся в кресле Маеву. ― Вам сказали? Вам сказали! Знали бы вы, что мне о вас сказали! ― завопил Маев и, очевидно, ценой неимоверных усилий на секунду замолчал, побагровев так, будто не озвученные ним тут же претензии превратились в лишнюю кровь и ударили ему в лицо. ― Закройте дверь и сядьте! Никак не ожидавший, что гнев Владимира Александровича будет направлен на него, Серёжа машинально повиновался. В ином состоянии он бы успел удивиться тому, что обзавёлся врагом, который, скорее, не ради выгоды или мести, а ради забавы оклеветал его, пока шагал по огромному кабинету Владимира Александровича к месту своей экзекуции. ― Что вы себе позволяете? Что за разбой в опере? Как вы посмели врываться к Вронским, а потом волочь в аванложу графиню? Весь Петербург гудит о вашем дебоше! ― бранился Маев, поддавшись вперёд к хмурому Каренину. ― Вы стали притчей во языцех, все только вашу идиотскую выходку и обсуждают! Зарезать вы Вронских хотели или, может, ограбить? Поразительно, что граф ещё вас на дуэль не вызвал, впрочем, всё ещё впереди. Вы вели себя с его матерью как с холопкой, ещё бы за волосы её тащили в аванложу, как служанку в камору! У Варвары Евгеньевны безупречная репутация, она честная, скромная женщина, вдова достойного человека, всю жизнь себя блюла, и тут, пожалуйста, уже поползли слухи о том, что у неё молодой ревнивый любовник. Надеюсь, мне не нужно уточнять, кому молва прописывает связь с графиней? Нет, кто угодно, но не вы, я сам не верю в то, что говорю о вас! Так опозорить себя, наше министерство из-за пустяка. Куда девалась ваша хвалёная сдержанность? Что это у вас за затмения такие? Ещё и выбрали с кем искать ссоры ― с Вронскими! Вам нужно их десятой дорогой обходить. Никогда, слышите, никогда не должна ваша фамилия упоминаться в одном предложении с фамилией Вронские, неужели невдомёк? Ведь вы не болван, почему же мне приходится объяснять вам такие элементарные вещи, хотя зачем я всё это говорю? Поздно! Вы и так уже поставили себя в дурацкое положение и заодно скомпрометировали Варвару Евгеньевну. ― Владимир Александрович, ― с развязным, неприличным самообладанием обратился к нему Серёжа, уже справившийся и с испугом, и со стыдом за время тирады господина Маева, ― я признаться, задаюсь тем же вопросом: зачем вы мне это говорите и теряете на меня своё драгоценное время? Чего вы добиваетесь от меня? Насколько мне известно, когда свободный мужчина компрометирует своим поведением свободную даму, единственный способ для него загладить свою вину это просить руки опороченной ним особы, однако что-то мне подсказывает, что Варвара Евгеньевна, как не только честная и скромная, но и разумная женщина, откажет мне в этой милости. Если же вы считаете, что я нанёс непоправимый урон нашему учреждению своей несдержанностью, то я безропотно приму свою отставку. ― Отставку? Щенок! Я надеялся, вы всю свою дурь оставили позавчера в театре, а вы мне ещё и дерзить! ― окончательно разъярился Маев. Он стукнул с тиснутыми пальцами о стол, в ответ на его грубость взвизгнула стеклянная чернильница. Её тонкий, писклявый звон чуть усмирил его тем, как сильно он отличался от его свирепого баса, но он даже не сделал ни единого вздоха, как опять взорвался, посмотрев на усталое лицо Каренина: ― Что на вас нашло? Вы же всегда умели держать себя в руках, а тут полезли выяснять отношения на глазах у всего света. На сцене могла молния ударить, никто бы не заметил, все на вас глядели! В чём дело, вы мне можете назвать причину вашего бешенства? Ну не приревновали же вы Варвару Евгеньевну к этому опальному генералу? Какая пошлость, видать, какой-то дуре стало завидно, что не её в аванложу полоумный мальчишка заталкивает. Ну мало ли что себе кретины об этом фантазируют, вы хоть представляете, какие выводы люди поумнее сделают? ― Догадываюсь, ― печально ухмыльнулся Серёжа, которому отчаяние последних недель придавало храбрости. ― И ради чего это всё? Разве оно того стоило? ― уже сокрушался Владимир Александрович, когда в его негодовании, как в колесе, застряла жалость и остановила его. ― Ну что у вас за претензии к Варваре Евгеньевне и её детям? Что вами руководило, я в толк не могу взять. «А у меня была дуэль с вашим сыном», ― жужжало признание вокруг Серёжи как комар. Разоблачение сулило ему какое-то странное удовольствие, возможно, ему было бы приятно, если бы старший Маев не мучил его более своими трогательными попытками воззвать к голосу его разума, а возможно, он бы так сбросил с себя часть того оцепенения, которыми он платил за свои недомолвки со всем миром. ― Извините меня, ― с сожалением сказал Серёжа, прося прощения не за Мишу и не за оперу, а за то, что против своей воли заставил Владимира Александровича дорожить собой. ― Да бросьте вы, ― беззлобно ударил Маев по столу раскрытой ладонью. ― Что, что у вас случилось с Вронскими? Что произошло, объясните мне, ― не унимался он. ― Владимир Александрович, я знаю, что ваш интерес к моим делам вызван не страстью к сплетням, а желанием помочь мне, но поверьте, это не в ваших силах, потому не тратьте время на эту историю, пожалуйста, ― холодно отозвался Серёжа, соврав о том, что не подозревает своего начальника в банальном любопытстве. ― Ну что ж, вы не в вправе иметь от меня секретов, только касающихся вашей службы, ― якобы признал поражение Маев, с шустростью фокусника перешагнув к вопросам работы министерства. Этой темой он ещё надеялся расчистить себе путь к откровенности собеседника. ― Тогда о службе. Нужно отправить кого-то в Тулу с проверкой… ― В Тулу? ― рассмеялся Серёжа, закрывая кулаком рот. Невозможно, невозможно, чтобы ко всему прочему его ещё и отправили к ней в Тулу. Это уже походило на чью-то злую шутку, кто-то должен был за этим стоять, слишком много всего совпало для случайности. ― В Тулу! С проверкой прямо в Покровское на месяц или два, ― просипел он, и слова его комкал хохот. ― Ну в Тулу… Сергей Алексеевич, ― замямлил Маев, что случалось крайне редко. ― Я вас прошу, не надо в Тулу, не могу я в Тулу, ― прогудел Серёжа, переводя дух и не зная, опять его разберёт смех или он разрыдается. ― Да не вы в Тулу, Потрапов опять в Тулу поедет, а вы вместо него на четыре дня в… в… ― Маев зашуршал какими-то бумагами, пытаясь быстро отыскать название города, куда он собирался отправить Каренина, что правда, сейчас он предпочёл бы отправить своего подчинённого к врачу. ― А в Туле-то, разрази её гром, что? Губерния как губерния, а вы так, будто там война началась или холера бушует. Недоумение и возмущение подняли его на ноги и прижали к окну. Серёжа ничего не ответил о том, какую опасность для него представляла Тула: его начальник слишком многое понимал и слишком многое хотел понимать, чтобы какая-то дежурная ложь могла запретить ему дальше тревожиться за помешавшегося месье Каренина. Заботливый оформитель, как подумалось Серёже, нарочно подобрал именно в этот прожорливый гигантский кабинет такой прихотливый рисунок на пол, чтобы было не так стыдно опускать к нему глаза, когда тебя отчитывают ― распекайте меня, не распекайте, а паркета лучше нет во всём городе, могу поклясться… ― Ты себя губишь, ― скорбно заявил Маев и, как бы сам испугавшись своей правоты и отсутствия возражений, с горечью прибавил: ― Будто голодом тебя морят, бледный, весь осунулся, а ведь ещё совсем молодой. Я себе в двадцать шесть лет царём мира казался, думал, что не сделаю, всё по-моему будет, всё для меня. Что тебя с ума сводит-то? ― А когда мне нужно будет вместо Потрапова отлучиться из Петербурга? ― сухо поинтересовался Каренин, этим вопросом отсекая ещё одну голову нападавшей на него гидры, которую сам Маев, наверняка, величал не иначе как добротой. Хотя Серёжа думал, что Владимир Александрович будет его пытать, пока его не отвлечёт потребность заняться другими своими обязанностями, помимо воспитания своих подчинённых, однако в третий раз отражать атаки свойскости своего начальника ему не пришлось ― господин Маев не скрывал своего разочарования, но отпустил его. Слишком шумная, экзальтированная манера речи Владимира Александровича не способствовала тому, чтобы у него были секреты от восседавшего в его приёмной Филиппа Филипповича, по крайней мере обо всех скандалах и головомойках с участием Маева он был в курсе и иногда ободрял своих сослуживцев, если их общий начальник уж очень бушевал. ― Хорошо нам старикам читать молодёжи нотации, когда кровь уже не кипит, а дело-то молодое. Не расстраивайтесь, Сергей Алексеевич, ― добродушно подмигнула он вышедшему в приёмную Серёжа. ― Не буду, ― покачал головой Серёжа, вымучено улыбаясь в ответ Филиппу Филипповичу. И он не солгал. Он и до того сознавал, у него есть лишь одна дорога ― к Петру Облонскому, а сцена у Владимира Александровича лишь укрепила его в этом мнении. Не то чтобы он не верил в полуотеческие чувства Маева, но они его не впечатляли — всё это было славно, мило, но где гарантия, что когда в обществе забурлят уже совсем другие слухи, не просто намекающие на прошлое, а кричащие о нём, от этой симпатии будет хоть какой-то прок? Маев станет требовать от него стоицизма, мужественности и всех других качеств, которыми Серёжа и сам ещё двум днями ранее собирался ослепить Вронского, но вот благословения на позорное отступление от него не дождёшься, пусть Роман Львович утверждает обратное ― нет, он будет до последнего держать его в столице, а потом разозлится на то, что его протеже рвётся сбежать из Петербурга, и отправит его в отставку за то, что его больше заботит судьба его сестры и собственная совесть, а не туманные перспективы проснуться в один прекрасный день министром и послужить государству. Только к Облонскому ― был отныне его девиз, хотя его прежнее отвращение к затее с наследством лишь возрастало по мере того, как он понимал, сколь она необходима. Воображение создавало ещё более омерзительный образ князя Петра всякий раз, когда он вновь отлаживался представить его: то он был безобразным близнецом брата его матери ― так мог нарисовать Стиву человек, ненавидевший его всем своим существом, то каким-то чудовищно волосатым силачом, почти обезьяной, то обтянутым венами и дряблой кожей скелетом с ушами летучей мыши… Пьяный, лоснящийся, зловонный ― и перед ним он должен будет разыгрывать предупредительного правнука. Ах, тем, кого он правда уважал, тем, кем он по-настоящему дорожил, приходилось догадываться о его отношении к ним, а ему нужно убедить какого-то гадкого старика в том, что он полюбил его с первого взгляда! Кити, Кити, презрения которой он боялся настолько, что впал в исступление, когда решил, что его посылают в Тулу, Кити всерьёз размышляла о том, не ненавидит ли он её! Как же изобразить теплоту к человеку, к которому испытываешь лишь омерзение, если в её подлинности сомневались те, кого он обожал? Как рисовать по памяти, если не умеешь рисовать с натуры? «Да может, его в пору пожалеть? Он только одинокий безвольный старик, которому и жить-то осталось совсем немного, а не вурдалак», ― пытался вразумить себя Серёжа, вернувшись в свой кабинет. Прикосновение к документам на столе должно было излечить его своей материальностью от этого приступа мистицизма, когда двоюродный прадед виделся ему злым духом, коварным, жестоким бесом, но гладкая бумага стесала ему кожу, как наждак. Это он шёл на поклон князю Петру, и этому немощному жуиру куда сподручней было жалеть его, ведь это Серёжа будет перед ним пресмыкаться. Он отпрянул от стола, укрытого скатертью шершавых отчётов, и замер у окна, недовольный скромностью своих талантов к самообману. Искусственное сочувствие к его родственнику только сожгло величественную звероподобность его образа, и в копоти от неё он стал ещё хуже. «По какой причине я решил, что должен перед ним унижаться? Будь он купцом, который сам нажил своё состояние, то я был бы очень обязан ему, оставь он все свои капиталы мне, но он тоже когда-то просто унаследовала эти деньги. Вся его заслуга лишь в том в том, что он не проиграл некогда полученное наследство какому-то карточному шулеру или не спустил его на грандиозные попойки с претензией на хороший вкус. Я заодно с Ани и детьми тёти Долли его самый близкий родственник, и он просто не имеет права оставить своё богатство кому-то вне нашей семьи, потому что сам он их получил лишь благодаря тому, что он Облонский. Я иду не обольщать его, не красть его деньги, я иду лишь напомнить ему о своём существовании», ― сказал себе Серёжа, и все его сомнения смолкли, как шум деревьев, когда затихает ветер, заставлявший их приветствовать его восторженным гомоном, как солдат полководца. Всё вдруг стало просто, и осталось только ощущение чего-то лишнего на руках и ногах, будто его ладони и стопы кто-то замотал тоненькими цепочками, и духота, но на цепочки можно было просто не обращать внимания, а от духоты избавиться обычными проветриванием ― против угрызений совести ни то, ни другое не действовало. До трёх часов он заперся на замок в своём кабинете и, бесцеремонно передвинув своё кресло к окну, наблюдал за горожанами на улице и птицами среди белобрысых туч. Иногда Серёжа чувствовал, что то, он сейчас видел, клеймено ещё одним взглядом, что Владимир Александрович за два десятка стен от него тоже смотрит на конверт выбегавшего из министерства посыльного, на белоснежную гриву лошади, на цилиндр на лысой макушке Потрапова, и тогда его глаза ещё раз обводили весь пейзаж, словно ища то, что внушило господина Маеву, что его любимец себя губит. В половине же четвёртого он уже мялся на пороге дома князя Петра ― несмотря на то, он явился Облонскому так же уверенный в себе и своей правоте, как кредитор, пришедший забрать долг с положенными процентами, ему куда приятней было бы просто послать двоюродному прадеду письмо, где он бы разъяснил ему законность своих притязаний на его деньги и попросил бы включить его в завещание, но, увы, действовать так прямолинейно было нельзя, а для более тонкой игры у него слишком болела голова. ― Проваливайте или заходите, или я велю окатить вас водой с солью! Мне надоело на вас глядеть! Кто вы такой? ― прокричали откуда-то сверху. Серёжа запрокинул голову ― на балконе, скрючившись в его сторону, стоял высокий старик в цветастом халате самого воинственного вида. Такая расстановка сил избавляла его от надобности делать первый ход, однако, его робость, явно пришлась не по вкусу хозяина дома, понравиться которому и было первостепенной задачей Серёжи. ― Постой, ― весело приказал ему, по-видимому, князь Пётр, только он открыл рот, чтобы представиться. ― Я сам отгадаю, как тебя зовут. Фамилия у тебя Облонский, отчество ― Степанович, имя, не сердись, не назову: мать вас рожала, как кошка котят, помню только что-то Танчурочка, Танюрочка, да ты, всё же, верно, не Танчурочка, ― ухмыльнулся он, обтянув длинными губами зубы. ― Нет, я не Облонский, я… ― опять не успел отрекомендоваться Каренин. ― Байстрюк что ли? Вот паршивец твой папаша, а мне-то он врал, что у него внебрачных детей нету, ― заругался на всю улицу князь Пётр, впрочем, позабыв перестать улыбаться. ― Я не сын Стивы, ― ответил Серёжа, смущённый тем, какое потешное зрелище их дуэт представлял для соседей и случайных прохожих. ― Не сын Стивы? Тогда убирайся! ― Я не сын Стивы, я его племянник, ― отчеканил он, опомнившись благодаря досаде на манеру князя Петра постоянно перебивать его. ― Сын его родной сестры, сын Анны Аркадиевны, княжны Облонской, жены чиновника Каренина, Анна ― младшая сестра Стивы, моего дяди, ― словно отмычками вор, пытался Серёжа отворить каким-то уточнением дряблую память этого пропойцы. ― А-а, ― протянул князь Пётр, расправляясь во весь рост. ― Заходи тогда, ― бросил он со своих подмостков и скрылся внутри дома. Серёжа дёрнул за ледяную ручку входную дверь ― она не поддавалась, на рулады его стука тоже никто не отозвался. ― Что, не открывают? ― лукаво спросил князь Пётр, отворяя своему гостю и пропуская его в прихожую. ― Ты как сразу поднял ко мне свою физиономию, я в тебе узнал Стиву, сказал бы, что ты его племянник, а ты всё «нет» да «нет». Молодец, что в нас пошёл, ― резонно похвалил он своего двоюродного правнука, будто его схожесть с дядей очень нелегко далась ему или хотя бы была сознательным выбором. Маленькие аккуратные шажки Облонского в свою очередь уняли раздражение Серёжи: он понял, что хозяин дома не хотел над ним издеваться, а просто запамятовал о том, что прислуга закрывает все замки, а потом очень медленно спускался к нему по лестнице. Но этому мгновению обоюдного очарования не суждено было продлиться долго, в свои восемьдесят два года князь Пётр, никогда не отличавшихся обходительностью, стал бестактен, как дитя, и вульгарен, как студент первого курса: ― Это же мать твоя на себя белы руки наложила, да? ― переспросил он. Очевидно, он хотел продемонстрировать свою осведомлённость, но кроме её страшной смерти, об Анне ничего не помнил. ― Да, ― подтвердил Серёжа, повторяя себе, что терпит это лишь для того, чтобы участь их матери не постигла и Ани. ― Ай-ай-ай, ― ужаснулся князь Пётр, словно это было для него новостью. ― И любовник у неё был? ― Да, граф Вронский, ― как можно бесстрастнее отвечал Каренин. ― Ой, что же мы так про покойников болтаем? Нехорошо, помянуть бы их надо, ― оживился князь Пётр, как бы поражаюсь тому, какой остроумный способ искупить свою вину перед почившими братом и сестрой Облонскими он изобрёл. ― И в самом деле, ― с угрюмой покорностью согласился Серёжа, предупреждённый Романом Львовичем о том, что старик не упустит шанс напиться не в одиночестве. ― Давай, ― воскликнул князь Пётр, как будто это ему предложили выпить, и посеменил в ближайшую комнату. Одно в обители его родственника тешило Серёжу ― у него были очень совестливые горничные, содержавшие дом в пристойном виде, хотя вряд ли их барин за этим следил. Слоя пыли, пятен на коврах и кисловатого запаха, которые бы действовали угнетающе на такого чистюлю, как он, по крайней мере не было. ― Так, рюмка одна… а вот мой извечный соперник, любимец моей второй жены, ― церемонно достал Облонский из чайного сервиза две фарфоровые чашки и, вручив одну своему гостю, плеснул в них тёмную жидкость из графина. ― За Стиву, за его беззлобную душу, упокой её Господь! Они выпили, князь Пётр ― чуть не допив до дна, а Серёжа, не зная, что ему наливают, только пригубил, впрочем, так и не опознав, что он проглотил. ― За твою матушку, пусть на том свете ей будет легче, чем на этом, ― почти сразу же произнёс второй тост Облонский. «Если и существует тот свет, и мама наблюдает за всем, что происходит, вряд ли ей легче. Интересно, а если я застрелю этого Вронского на дуэли, она огорчится? Она же любила его…» ― притих Серёжа, уставившись на нарисованную внутри чашки розу, просвечивающуюся сквозь смесь очень сладкого вина и водки, или чем там его ещё угощали. Словно голодная, грусть, разбуженная тостом о его матери, бросалась на всё подряд, и ему вдруг стало тоскливо от того, какой профанацией показались бы их возлияния с князем Петром его умершей жене. Она берегла этот сервиз из своего приданного для гостей, наливала им своей рукой чай, может быть, гадала на кофейной гуще со своими подругами и хотела оставить его своей дочери, которой у неё никогда не было. ― Давайте тогда и за хозяйку этого сервиза, ― предложил Серёжа, поняв, теперь его очередь хоть что-то сказать. ― А можно и за неё, ― добродушно удивился князь Пётр, осушив ещё полчашки. ― Смекалистый, грех такого сына к родне посылать. Ну тебе же отец денег не даёт долги покрыть? ― уточнил он, заметив недоумение своего гостя. ― Или такие долги, что у него нет? ― Долги? ― опешил Серёжа. ― Я же не тётка в чепце, чтобы со мной всё вокруг да около, ― высокомерно захихикал князь Облонский, которому было приятно щегольнуть своей проницательностью пред этим юнцом, считавшего старого пьянчугу лёгкой добычей для своего ловкого ума. ― Я тебе дам денег, сколько нужно, даже не дам, а подарю, а ты с подробностями, не таясь, рассказывай, как ты наделал долгов, наверняка, там что-то весёлое. ― У меня нет долгов, ― смутился Каренин, понимая, что его двоюродный прадед промахнулся совсем чуть-чуть относительно мотивов его визита. ― Так ты просто так пришёл что ли? ― как-то разочарованно спросил князь Пётр, сморщенным пальцем подзывая слугу с тазом мутноватой воды, вероятно, той самой воды с солью, которой он угрожал Серёже. ― А чего ты сестру не взял, или она замужем? ― внезапно полюбопытствовал он, выгоняя жестом лакея, безмолвно оставившего таз у его кресла, обратно в коридор. ― Нет, она не замужем, ― ответил Серёжа, наблюдавший за тем, как при нём, пускай родственнике, но всё же практически незнакомце, парят ноги не с замешательством, а с завистью, потому что у него самого тоже как-то ломило кости. ― Мне про неё говорили… что её старуха Вронская как-то спутала с другой внучкой и потом даже плакала, и недавно ещё что-то… ― задумался Облонский, который хотел доказать пришельцу этими всплесками воспоминаний о его семье, что он не так уж пьян, хотя говорил он уже не так разборчиво, как в начале. ― Чахоточная она у тебя, потому не взял? ― Нет-нет-нет, что вы такое говорите! ― всполошился Серёжа, испугавшись этой старой сплетни, слившейся воедино с его недавним сном об Ани в крови, а ведь он когда-то видел замаранный кровью платок у больного чахоткой попутчика… ― В любом случае, ― чокнулся с ним князь Пётр, резко ткнув своей чашкой в его, ― за её здоровье. Как её зовут хоть? ― Анна, ― вздохнул Серёжа, боясь произнести здесь «Ани», как боятся вытаскивать в толпе важное письмо или драгоценность. ― А тебя? ― Сергей Алексеевич Каренин, ― назвался он, к своему изумлению, обнаружив, что за всё время их беседы с князем Петром, он так и не представился, как бы заражённый его пренебрежением к этикету. ― Сергеем Алексеевичем Карениным в завещании будешь, а я буду звать тебя Сержем. Ты удивлён? ― сонно возмутился князь Пётр. ― А я и обидеться могу. Хочешь наследство ― я его с собой в гроб не положу, но я не дурак. Ну пусть, пусть, будет, ― так же внезапно остыл он, как и вспылил, ― мне эти деньги своё послужили, пусть и тебе послужат. ― У Стивы ещё дети в Москве… ― хватился Серёжа, не веря тому, как всё просто получилось. Удача так редко улыбалась ему, что теперь он сомневался, не оскалилась ли она на него, повезло ли ему на самом деле. ― Им там к княжне Варваре ближе, а тебе по долгу службы надо в столице киснуть, ― перебил князь Пётр, дёрнув ногой в тазу, словно пытаясь забрызгать благородную щедрость своего наследника водой. ― А что, кстати, служба, расскажи, кого подсиживаешь? ― Начальник мне сегодня объявил, что я себя гублю, ― признался Серёжа, у которого вместе со лбом и плечом ныла и эта фраза Владимира Александровича. ― Так выпьем и за это, ― проурчал князь Пётр, потянувшись к графину.