Припылённое родство

То, как быстро Серёжа одержал победу над Облонским, к его изумлению, опечалило его. Он готовился к длительной осаде, которая должна была бы полностью захватить его, но двоюродный прадед не стал ему сопротивляться, и теперь, когда Серёжа уже вписал своё имя в завещание старого князя, ничего не защищало его от бесперспективности его затеи. Конечно, у него теперь были средства на то, чтобы сбежать куда-нибудь с Ани, но разве эти деньги давали хоть самую маленькую гарантию, что сестра вовсе захочет его видеть, не то что уехать с ним. Он снова упал духом, и виной тому был его бесплодный успех. Что он купил себе за богатства Облонского? Пожалуй, только сострадание общества к его будущим бедам. «Несчастный месье Каренин, ведь он ждал наследство, впрочем, в его нынешнем положении ему не помогут никакие сокровища», ― вскоре будут шептаться. Хотя пусть шепчутся, пусть сплетничают, пусть Алексей Кириллович обгладывает то, что осталось от репутации их семьи ― возможно, если он с достоинством, переходящим в безразличие, перенесёт все светские гонения, то Ани простит его и поверит в то, что он всегда больше дорожил ею, чем их именем. Да, только его унижения и страданиях способны убедить её, что всё не так, как она считает, и не так, как ей внушает отец, а каких только гнусностей он не наговорит этому наивному ребёнку ― всё равно что целый ров вокруг неё. Та старая жалость к Ани, которая саднила ему сердце, когда он ещё не ослепил себя в погоне за зрелостью, вернулась, но он уже мог объяснить её некогда загадочную природу, гимназистом он это чувствовал, а теперь осознал: Ани никто на самом деле не любил. Наверное, никто не был к Анне так щедр в своём прощении, как её сын, не смевший прикоснуться к её памяти хоть одним упрёком, словно от его укора её образ мог развеяться, как горстка золы, но слова тёти Долли о том, что мать так и не прониклась родительскими чувствами к Ани, он вспоминал со злобным недоумением. ― Как же так, мама? Я пробовал её не любить, но у меня ничего не получилось. Разве можно предпочитать меня ей? ― изумлялся он, уже вслух обращаясь к покойной матушке. Он всерьёз сравнивал себя с уже взрослой сестрой так, словно их мать была ещё жива. Сперва Серёжа замечал нелепость своих речей, но усталость, сделавшаяся его тираном, своим высочайшим указом позволила ему не обращать никакого внимания на то, что он стал заговариваться. Для него было сродни наслаждению вот так отпускать с привязи логики свои мысли и следить за тем, как они забредают, куда не следует. Вероятно, свободе своих рассуждений он был обязан и подымавшемуся к вечеру жару. В прежнюю эпоху его жизни, то есть пока он ещё не был со смертью на короткой ноге, он бы остался на несколько дней дома и пил микстуру от простуды, однако в стенах этого особняка теснилось слишком много воспоминаний и призраков, чтобы он не своротил с ума, проведя тут взаперти столько времени. Слуги, по большей части Афанасий и Наташа, предпринимали робкие попытки намекнуть ему, что у него очень больной вид и не лишними будет позвать врача, но Сергей Алексеевич только шутил о том, что зря старики болтают, будто бы после отмены крепостничества уже не сыскать ни преданного камердинера, ни заботливой горничной. Он ведь прекрасно знал, как он может умереть ― его убьёт на дуэли Вронский, и так как он мнил себя уже как бы заангажированным, словно девушка на танец, пулей или саблей Вронского, ему казалось, что ни простуда, ни какой-нибудь идиотский несчастный случай не представляют для него опасности. Обязанности и в свете, и в министерстве раздражали Серёжу, однако без них его существование превратилось бы просто в череду приступов озноба и болей в плече. Если бы его выгнали со службы, он бы, верно, помогал повару на кухне месить тесто или распутывал пряжу для горничных, чтобы они по вечерам сразу же начинали вязать, впрочем, об отставке и думать было не стоило. Похоже, ничего не могло так сильно привязать Владимира Александровича к его беспокойному подчинённому, как тот несуразный фарс в его кабинете. ― Я имел честь получить от вас приглашение на приём в вашем доме в конце недели, но, возможно, у вас есть для меня какое-то задание, ― начал Серёжа, милосердно предоставляя своему начальнику возможность под благовидным предлогом отказать ему от дома навсегда или до тех пор, пока он не остынет. ― Очень досадно будет, если вы не придёте, тем более вы ведь собирались представить нам вашего кузена, ― угрюмо заявил Маев, несколько обиженный тем, что Серёжа вообразил, будто он злится. ― Мы ждём и вас, и вашего родственника. Каренин на самом деле пообещал устроить несколько выходов Алёше, вознамерившемуся перебраться в столицу. Учитывая грядущие события, из Серёжи был плохой шаперон, хотя Облонскому требовался не наставник, а лишь тот, кто отрекомендует его знакомым, всё же остальное должен был сделать доставшийся ему от батюшки талант сходиться с людьми любого положения и склада. Кто знает, а вдруг ему даже пойдёт на пользу скандал вокруг его родни, у него ведь начнут выспрашивать подробности этой истории, и если он будет словоохотливым и красноречивым, то он очень быстро вольётся в петербургское общество, несмотря на то что он не так богат, как сам воображает. Что ж, этот дебютант сулил ему меньше хлопот, чем его предшественница, но как он безумно хотел, чтобы к Маевым на раут он вёл Ани, а не Алёшу. Сила этого желания доходила до того, что он иногда сомневался, что это лишь его мечта, словно страстность его сожалений могла вдохнуть жизнь в его фантазии и сделать их правдой, ведь если он так явственно видит, как она выплывает ему навстречу из своей спальни в блестящем чёрном платье, напоминая одновременно и угловатую институтку в строгой форме, и её мать ― роскошную светскую даму, то, быть может, где-то это уже случилось, он не бредит, он просто откупорил ту часть памяти, где томятся позабытые вещие сны… За последние дни у него появилась странная привычка, достойная какой-нибудь экстравагантной чудачки или претенциозного поэта, которые из кожи вон лезут, доказывая свою исключительность ― он просыпался в гостиной, в библиотеке, в своей старой классной, словом, где-угодно, но только не в своей комнате. Он валился с ног к концу дня, но стоило его голове прикоснуться к подушке, как он уже не мог сомкнуть глаз. Он лежал так час, другой, перекатываясь с одного края постели на другой, словно выискивая, где матрас не был набит мелкой галькой, а потом мыкался туда-сюда по дому, как бестолковое привидение, пока его не пригвоздит к креслу или канапе глухой бесцветный сон. Каждая ночь была миниатюрой ночи перед дуэлью с Мишелем Маевым, впрочем, Серёже мерещилась в этом ироничная закономерность. Сегодня он опять пытался хотя бы задремать в своей кровати, но на сей раз ему помешали какие-то странные всполохи от луны, пролёгшие серебристой бахромой по краям шторы. Закутавшись в уже в совсем безобразно висевший на нём халат, он посеменил мелкими шажками в коридор, будто его ноги были вдвое короче в его представлении, чем они были в действительности. Задрапированный темнотой коридор показался ему незнакомым, и лишь по наитию он угадывал, где он, словно ему кто-то подсказывал. Комната для гостей, комната для гостей, комната для гостей ― будто бы у них когда-то ночевали гости! ― морской пейзаж в золочённой раме, обездоленный матушкин будуар, бывшая спальня мадам Лафрамбуаз, гардеробная, спальня Ани. Он замер у её двери вместе со своей прилипчивой тенью, зябнувшей в ярком свете от окна ― он мог поклясться, что его сестра была внутри, хотя в тишине витал лишь свист его вдохов. ― Ани, ― позвал Серёжа, бестактно распахивая дверь, хотя возмутиться его неделикатности было некому. Комната была пуста. Откуда должна была появиться Ани, и почему она, приехав в Петербург, прячется от него и сразу же легла спать, Серёжу не интересовало, пускай эти парадоксы смягчили бы удар разочарования, чуть не сбившего его с ног. В него словно вонзили несколько шприцов морфина, так он ослабел после своего открытия — пустота за дверью подстерегала его, чтобы отнять остаток его сил. Рухнув в соседней комнате не то на кровать, не то на диван, он почти соскользнул в забытье, как вдруг он опять позвал сестру. Сон, испуганный её именем, юркнул куда-то в щель между половиц, выбрав себе в преемницы уж очень живую картину того, как разбуженная этим возгласом Ани оглядывала свою маленькую комнату в Петергофе. Какая-то летучая часть его ума подсматривала в замочную скважину за тем, как Ани вертит головой, сидя на кровати, как её босые ноги опускаются на холодный пол... Он зажмурился и стал вдавливать глаза куда-то в череп, словно такое грубое обращение должно было заставить их видеть только необходимое, но пускай его задумчивая сестра сгорела среди разноцветных переливчатых разводов, её шаги и тихий шум отброшенного одеяла раздавались у него над самым ухом,как если бы Ани кралась по потолку. Ему впору было начать тревожиться за свой рассудок, и ему было страшно этой ночью, но его страх не касался ничего конкретного, хотя и обволакивал собой любую идею, любой предмет, как туман в поле каждый колосок и травинку. Утро с его неизбежно скучными церемониями и целой армией формальностей не усмирили это чувство, как любой другой ночной кошмар. Если бы не опасения начать надоедать Роману Львовичу, он бы непременно злоупотребил его радушием. Впервые за шесть лет их знакомства, Серёжа, изнывавший от своего равнодушия к жизни, признавал, что его сослуживец добр по своей натуре и даже умилялся этой доброте ― это было одно из его многочисленных открытий с тех пор, как у него перестало хватать сил на то, чтобы считаться со своим предубеждением. К Роману Львовичу его тянули собственные секреты: он был единственным, кто знал и о том, что он стрелялся с кем-то и был ранен, и о том, что он ненавидит отца, и о том, что он ворвался в ложу к Вронским в надежде столкнуться с любовником матери, а вновь откровенничать с кем-то или хранить молчание так утомительно… Общество же непосвящённых в его тайны угнетало его, а провести целый день со своим жизнерадостным кузеном казалось ему худшим наказанием. Алёша Облонский, словно прислав кузену посыльного в виде мигрени, явился к Карениным даже чуть раньше назначенного часа и отправился искать по дому хозяина ― в этих прятках он усматривал что-то свойское и дружеское, ведь только чужого будут всюду, как тюремщики, сопровождать слуги, чтобы он случайно не очутился там, где гостям быть не положено. Алёша никогда не пасовал перед незнакомцами, а служба в небольшом городке ещё и придала ему нахальства, какое непременно возникает у человека, удящего рыбу с градоначальником, однако раут у Маевых был чем-то неподходящим к его жизни, безвкусным в её пределах. Он даже задумывался о том, не будет ли стоить ему этот визит каких-то неприятностей в будущем, но он не осмеливался развивать эту мысль и с преувеличенной беззаботностью метался по дому. Проверив кабинет, он уже собирался идти в спальню кузена: ему могло прийтись переодеться, но вдруг до него донёсся какой-то тонкий мелкий звон из большой гостиной. Как бы подлаживаясь под этот прозрачный звук, он медленно отворил дверь, словно внутри кто-то спал: Серёжа, ссутулившись над пианино, гладил клавиши, иногда будто мурлыкавшие под его пальцами, как кошка. ― А я решил, ты не можешь расстаться с делами, перебираешь бумаги в кабинете, а ты тут музицируешь, ― весело констатировал Алёша. Серёжа догадывался, как улыбнулся его гость, произнеся это, но когда он мотнул к нему головой, вместо благодушного лица кузена перед ним встали тёмные кляксы. ― Ты что это? ― где-то ближе, чем прежде, спросил Алёша. ― Плохо тебе? Голова? Голова, да? ― Нет-нет, всё в порядке, ― махнув ладонью, словно веля говорить потише, пробормотал Серёжа, когда всё вокруг снова прояснилось. ― Ты меня так не пугай, ― бесхитростно попросил Алёша, потянувшись к нему, верно, чтобы приобнять. Сказывалось воспитание Долли и количество сестёр, но пианино взвизгнуло под его локтем, и он одёрнул руку. ― Я всего на год старше тебя. Может, у меня есть стариковские замашки, но едва ли мне грозит удар, ― слабо ухмыльнулся Серёжа, пытаясь этим замечанием ободрить и себя, и своего кузена. ― Это ты зря. Папа от удара умер всего в сорок один год. А ведь он никогда не болел, знаешь, всегда такой крепкий был, мог меня с Лили вдвоём на руках кружить, а однажды он приехал с вокзала, сказал, что хочет отдохнуть и уже не встал. Какие-то мальчишки на станции играли, ложились прямо на рельсы, смелостью своей похвастаться хотели, все целы остались, но папа чего-то разволновался, в Москву доехал и вот... Доктор говорил, ещё погода виновата, ― опуская крышку на то и дело вмешивавшиеся в беседу клавиши, грустно вдохнул Алёша. ― И всё же ты мне очень не нравишься, Серёжа, ― через мгновение очнулся он, как бы вынырнув из воспоминаний о жизни и внезапной кончине своего любимого родителя. ― Я редко вызываю в людях симпатию, ― съехидничал Серёжа, вальяжно подымаясь со своего места, хотя эта неторопливость была просто принаряженной осторожностью. ― Будет тебе, будто ты не знаешь, в каком от тебя восторге вся наша семья, ― со смехом пожурил его Алёша. «Что он вытворил со своими зубами? ― подумалось Серёже, когда они спускались на первый этаж. ― Будто он наелся мела. И скулы у него как-то выпирают. Это потому, что у него во рту мел», ― заключил он, всматриваясь в пухлые щёки Алёши, нахваливавшего студёный воздух. Когда их коляска тронулась, у Серёжи вверх по ногам пополз пыл, как от огня, словно ему подожгли туфли. Холодный ветер в футе от него раскалялся и в горло забивался уже каким-то липким паром. Как Алёша начал доклад о своей родне, он упустил. ― А наши голубки поссорились, представляешь? Митя обрадовался, что они будут часто видеться зимой, а Оля ответила ему, то он чёрствый и эгоистичный, у нас же в семье раздор, а он смеет радоваться. Я, если честно, как старший брат, даже написал Ольге Степановне, что уж больно она сурова. Ой, ты же не знаешь, в чём дело! ― спохватился Алёша и затараторил дальше: ― Лили очень влюбилась в своего поклонника графа Сольжина, он её ещё с весны преследует, куда она, туда и он. Лили сначала над ним потешалась, а потом как приворожили. У него шестеро детей от первой жены, мама в ужасе, пытается Лили отговорить, мол, и ей с нами было трудно, а тут ещё и неродные дети, а Лили ей отвечает: «Матушка, мне же их не рожать!» И кстати, Лили нравится всем его детям. У него дочка средняя болела, Лили настояла, чтобы она её выхаживала, потому что у нас никто не заразится, он отнекивался-отнекивался, неудобно ведь, ещё и девочка чертёнок, да и уступил: так Лили умудрилась и к порядку её призвать и подружиться с ней, та потом не хотела от нас к отцу возвращаться. Мама в итоге решила провести этот сезон в Петербурге, во-первых, сколько лет светский сезон был для неё почти что праздник Рамадан ― так же далеко, во-вторых, вдруг здесь кто-нибудь затмит нашего плодовитого графа, ну а нет, пусть уж женятся, раз такая любовь. Умно, по-моему, да только Лили плачет, что матушка хочет оставить её старой девой, а Оля жутко переживает, что они ссорятся, вроде бы и хочет к Мите в Петербург, а совестно пред сестрой, ну она ей всё и разболтала. Лили меня, естественно, отругала, но Оле тоже посоветовала Митю простить. Они же обе у нас страдают из-за, так сказать, запретной любви, вот они друг друга и жалеют. А Маша то едет в Петербург, от не едет, бедняжку так расстроил редактор! Они повернули на мост, внизу покачивалась вода, будто струны на арфе, когда от неё только отняли руки ― тёмная, холодная, как полночь зимой. Серёжа представил, как просто ей было бы расколоть эту скорлупу духоты вокруг его тела ― в одно мгновение. ― Маша начала писать новый роман, в этот раз какое-то выдуманное королевство, век будто XVII, а может и не XVII, ― продолжал Алёша. ― Редактор ей такие дифирамбы пел, обещал, что это будет небывалый успех для неё и для газеты, а потом она стала ему рассказывать про короля и королеву: нынешний король учувствовал в заговоре против своего отца, которого убили в итоге, и короля на протяжении всего повествования должна была мучить совесть за отцеубийство. А редактор Машу давай убеждать: «деточка, это нужно убрать, вы ведь не хотите, чтобы нас закрыли». Якобы в этом могут усмотреть намёк на Александра I, хотя я, положим, раньше не знал, что императора Павла убили, да и Маша не знала, просто придумала такую вот историю, ничего не имея ввиду. Серёжа пытался уцепиться за рассказ кузена, но редактор Маши, сама Маша, вымышленные и настоящие монархи камнем падали в объятия реки, и он сам вслед за ними сдавался на милость её прохлады. ― Маша упёрлась, так или не как, редактор вокруг неё как не вытанцовывал, что ей не посулит, а она как наотрез. Это ведь тоже труд целую страну выдумать с географией, с историей своей, с традициями, с интригами при дворе, даже не одну страну, королева ведь иностранка, а главная героиня её фрейлина, а королева ей рассказывала о своей родине. Вот с танцами было очень любопытно… хотя ладно… ― прикусил язык Алёша, смутившись того, насколько длинным получился его монолог. Он замолчал, и вдруг из его молчания, как скульптуру из мрамора, кто-то вытесал точную копию Серёжи, которая на его глазах спрыгнула в воду. ― Нет, какой танец, какой? ― с мольбой просипел Серёжа, вплотную придвинувшись к кузену, словно только пляски в полусказочной стране могли спасти его от гибели. ― Королеве там нельзя танцевать с мужчинами, с королём можно, а с другими нельзя, поэтому с ней вместо кавалера танцует кто-то из придворных дам, фрейлины. Такая вот причуда, все соседи это считают дикостью, но уж такой обычай, ― с запинками ответил Алёша, то вздёргивая, то хмуря брови. Река скрылась в своей мощённой камнем колыбели, наваждение уснуло рядом с ней, и Серёжа предпочёл в тысячный раз окрестить себя впечатлительным олухом, а не дать имя произошедшему. Он стыдился своих страхов, потому стоило им отступить, как он будто у них за спиной дразнил их чепухой, пусть он ещё не разжал пальцы, которыми вцепился в сидение, чтобы не выпрыгнуть из кареты. ― Серёжа, давай вернёмся, а у Маевых и без нас будет хорошо, ― робко предложил Алёша. ― Ради меня не нужно, правда, я не буду тебя никогда упрекать… ― Нас ждут, мы уже почти приехали, ты же сам меня просил, чтобы я тебя всем представил, ― проворчал Серёжа. ― И уж если ты хочешь обзавестись связями, то почему тебя не было на помолвке твоего двоюродного брата? Лёвины были, ― ему чуть полегчало, и он снова мог хотя бы очень вяло негодовать на легкомыслие Алёши. ― Ой, наш Валер-кавалер женится! Ему не тётя Кити на помолвке нужна была, а Кознышев, потому что у Кознышева всюду друзья! Тебе привет от неё, к слову, ― сказал Алёша, видимо, не умевший долго говорить на неприятную ему тему, а при упоминании Валерия Львова он морщился, словно ему попалась испортившаяся ягода. ― От Кити? ― Да, я передал ей поклон от тебя, ты же спрашивал о ней как-то, а она попросила, чтобы я тоже передал тебе от неё и Мити наилучшие пожелания. Тётя всё-таки сумасшедшая немного. Она меня навещала пару дней назад, я увидел, что у неё ажурные чулки, когда она садилась, и решил, что это добрый знак, но она поделилась со мной, что к ней на зиму приедет подруга, и я понял, что всё ещё хуже, чем было до того, ― надул свои полные мела щёки Алёша. ― Вот есть две подруги, у одной их них дом в Ментоне, а у другой в Тульской губернии. Кто к кому поедет зимой? Естественно, подруга из Тулы должна ехать в Ментон, а у них всё наоборот. Ещё вдобавок у мадмуазель Вареньки слабое здоровье, и тётя знает о том, что её приятельница не семижильная, но она же в трауре, какой тут южный красивый город? Какой Ментон, какое море? Поэтому мадмуазель Варенька приедет, подхватит пневмонию, а тётя будет её преданно выхаживать и посыпать голову пеплом. «Она ведь ради меня приехала, я себе никогда не прощу, что моя любимая подруга!..» Как так, вот зачем всё подстраивать, чтобы было плохо? ― Пневмонию? ― уточнил Серёжа. А может, и у него пневмония, или он просто не заметил, что у него ажурные бинты, как чулки Кити, и теперь они впечатываются повторяющимися узорами, каждым пёрышком и цветочком ему в рану? Всякий раз, когда Маевы звали к себе много гостей, Серёжа задавался вопросом, кому из них троих нужно было такое столпотворение в их доме. Наиболее приземлённым, а значит, и не таким переборчивым относительно того, с кем общаться, из всего семейства был Владимир Александрович, но хлебосольностью, которую он однажды назвал весьма разорительным недугом, он не страдал, потому, наверное, Маевы просто считали, что осенью должны платить налог высшему обществу несколько многолюдными раутами. Супруги Маевы отменно скрывали свою нелюбовь к толкотне у них в прихожей, разве что сам дом выдавал их: чувствовалось, что он словно насторожен с теми, к кому не привык, как старый сонливый пёс. ― С вашего позволения, я хочу представить вам моего двоюродного брата ― князь Алексей Степанович Облонский, ― с очень дорого обходившимися ему сегодня любезностью отрекомендовал своего спутника хозяевам месье Каренин. Сколько же ему ещё раз сегодня придётся отчеканить эту фразу? Десять? Пятьдесят? Владимир Александрович оценивающе глянул на Алёшу, учтиво пожелав ему приятно провести у них время ― он сравнивал его со своим любимцем и искал в них следы общей породы, как у коней. Что ж, если у него на пятьдесят первый раз, когда он скажет «позвольте вам представить», пойдёт пена ртом, он и впрямь будет чем-то напоминать загнанную лошадь. К ним подошёл Мишель, но Серёжа как бы не узнал в нём ни своего несостоявшегося зятя, ни своего противника. ― Михаил Владимирович, разрешите вам представить... ― Мы знакомы, ― серьёзно напомнил ему младший Маев, чуть пожав Облонскому руку и теперь протягивая её Серёже. И откуда взялся в этой ручке, оплетённой с зелёными жилами, из которых, верно, хлыщет кровь, если царапнуть ногтем, столько силы? «Сердится он на меня что ли? Хотя я забываю, кем был его дед, это потому-то у него рука как кандалы, или у него амулет от матери?» ― промелькнуло у Серёжи в голове, когда Миша разжал ладонь и, если судить по тому, как у него загудели пальцы, сорвал ему немного кожи во время этой приветственной пытки. Целое людское море поджидало Серёжу с кузеном в гостиной, тут было не так уж тесно, но Серёжа уже ощутил чей-то шлейф под ногой, чью-то завитую чёлку у виска, острые локти, удушливые духи, громкий смех ― и всё это слишком близко к нему. Вот и теперь кто-то неразборчиво, но упорно шептал ему на ухо. Так шепчут молитву себе под нос. Он взглянул на Алёшу ― он молчал, мимо них просеменила сестра Сатурнов, верно, он слышал её, хотя вряд ли это была молитва, скорее две приятельница шушукались... ― Пирожки? Славно, а то я занял денег нашему землемеру, заплатил портному, и теперь я ем только в гостях и грибы, мне их посылает в подарок мать нашего товарища прокурора, они вкусно солят, так что я отведу душу, уж извини, ― чирикал Алёша, примеряясь к тарелке с угощением на столе. Он ещё ждал, что его шаперон скажет ему, что нужно считать деньги, что в Петербург ездят за полезными знакомствами, а не за пирожками, но тот лишь слегка кивнул ему, будто у него почти не гнулась шея. ― Князь Облонский. Князь Облонский. Князь Облонский, ― хлестал по щекам присутствующих именем двоюродного брата Серёжа. Беседа двух секретничающих невидимок сжала ему в лоб, словно пытаясь вгрызться в его череп, как штемпель в расплавленный сургуч, и не давала произнести ничего, кроме пяти одинаковых фраз. Его выручала лишь словоохотливость Алёши, который хоть и приуныл немного, однако не лишился своего чудесного дара трещать без умолку с любым живым существом. ― И вы ехали в такую даль по этой дрянной погоде для того, чтобы побывать на этом приёме? А вы, однако, энтузиаст, я бы ни за что не поехала даже на самый большой и весёлый бал сегодня, если бы мне пришлось столько же добираться, как вам сюда, ― завопила княгиня Мягкая, когда пришёл её черёд знакомиться с кузеном Каренина. ― Вот что, выпейте со мной чаю, а то боюсь, как бы вы не простыли, милок, ― скомандовала она, гостеприимно отшвырнув стул в сторону Алёши. ― Непременно, только поздороваюсь с Романом Львовичем, я здесь никого, кроме него, не знаю, а погода в самом деле никуда не годится, такой холод, а ведь только начало октября, ― потешно поёжился Облонский под одобрительные кивки Татьяны Андреевны и Лидочки. «Потому тут натопили, как в бане? Неужели кто-то мёрзнет?» ― возмутился про себя Серёжа, чувствуя, как у него опять начинает пылать лицо. Он чуть не за руку, как ребёнка, который может потеряться, потянул кузена в другой конец зала, где по одной лишь ему ведомой причине он собирался отыскать Роман Львовича, будто тот был часовым, закреплённым за определённым углом в гостиной Маевых. Мимо них проходила какая-то дама, громко шумя своим мятым треном, как крупная птица крыльями перед тем, как взмыть в небо. Серёжа помнил её имя и то, что он уже отрекомендовал ей и её мужу Алёшу, но позабыл, кто она такая, из-за её броши с двумя одинаковыми камнями на серебристой веточке. Водянистые самоцветы с синеватым отливом шпионили за гостями, а с них стекала серо-голубая дымка. Серо-голубая… Серая… У его матушки были нежные серые глаза. Какого они теперь цвета? ― Сергей Алексеевич, а вы не осчастливите нас каким-нибудь номером, вы бы могли исполнить нам романс, например? ― Простите, ― переспросил Серёжа, поражённый не столько нахальной просьбой, сколько тем, что к нему вовсе кто-то обратился. — Это вы меня простите великодушно, ведь насколько мне известно, вас больше трогает опера. Редко молодой человек может похвастаться такой восприимчивостью к настоящему искусству, можно прослезиться, и когда слушаешь романс, но то, как волнует опера это совсем иное: под некоторые арии хочется мчатся куда-то сломя голову, совершить отчаянный поступок на глазах у всего света, не правда ли? ― Да, ― хрипло согласился Серёжа, чтобы ответить хоть что-нибудь. Неважно, издеваются над ним или хвалят, он желал, чтобы все замолчали, и единственным звуком стал бы плеск жара, заливавшегося в его голову. У него на лбу выступил пот, наверное, у него блестело лицо, как посмертная маска из бронзы. Он обтёр ладонью виски и удивился, что его пальцы не испачкались кровью. ― Так ты любишь оперу? ― поинтересовался Алёша, не предполагая, насколько глупо с его стороны было затрагивать эту тему. ― Не слишком, Ани любит, а я… ― покачал головой Серёжа вместо того, чтобы договорить, словно стряхивая с себя морок. ― Ну слава Богу, это уже было бы чересчур, ― прыснул Алёша. ― Что за мода принижать романсы? В этом есть какой-то наигранный снобизм, не у всех, но у многих. Кстати, о снобах. Вот Татьяна Андреевна и её невестка совсем иное дело, обе очень милые, давай к ним вернёмся, ― воодушевился Алёша, которого прямо-таки окрыляло сходство простых манер княгини Мягкой с манерами некоторых его соседок, с ней единственной он не чувствовал себя провинциалом. Серёжа велел ему идти одному, грубая доброжелательность Татьяны Андреевны могла бы его попросту убить ― с него хватит и гудения перегретой, забродившей в тепле крови у него в венах. Вдалеке промелькнула стройная фигура Романа Львовича, тот задел плечом Амброзова, и у Серёжи так заныла его рана, будто это он врезался в Кирилла Семёновича, а не Роман Львович. Тяжёлый, разбитый судорогой вдох сорвался с его губ, кувыркнулся в воздухе приглушённым стоном и покатился в общее клокотание голосов. Бросившись коридор, он думал найти умывальную и там счистить ледяной водой испарину, туманившую рассудок, будто тонкий слой какого-то смертельного яда на коже. Прежде она была возле лестницы ― какие-то две минуты отделяли его от двух кранов с холодной и тёплой водой и звонкой раковины, но две минуты были для него целой вечностью, а в нише на постаменте стояла ваза со спутанными, как нити для вышивки, хризантемами. Хризантемы мнутся, зажатые между его локтем и боком, он беспомощно хлюпает рукой и пытается зачерпнуть немного воды, пахнущей разбухшими корнями и сладкой свежестью ― её меняли недавно, слишком узкое горло не даёт ему украсть немного питья у цветов. Тогда он наклоняет тяжёлую вазу и, скрючившись, брызгает водой себе в лицо, она льётся на пол, затекает ему под рубашку, она дразнится и хохочет над ним эта скучная стоячая вода, презирающая его неистовство. Мир вокруг опять становится чуть шире, рама из темноты немного отступила, и он принялся собирать хризантемы, опустившись на колени. Гром, марш дождя, обуглившийся рукав, он так же собирает незабудки... Он швырнул обратно в пустую вазу получившейся букет и поднялся на ноги, чтобы в то же мгновение пошатнуться. Тени опять прыгнули на него и опустили обратно на пол. Так вот зачем ниши в стенах: в них удобно прятаться, можно опереться на угол между стенами. Голова, будто растерявшись, перестала болеть, и теперь он уже не мог с уверенностью сказать, почему ему настолько плохо, почему он полулежит на полу, словно его уронили. Шаги ― его кто-то искал? Вронский? Да, это были его шаги ― а где же шпоры? У него были огромные чёрные сапоги с блестящими шпорами, в половину его роста ― никто тогда не подозревал, что Серёжа будет таким высоким и таким худым, он же был обжорой в детстве, а сейчас он просто давился едой, впрочем, и жизнью тоже. Та же лёгкая походка ― любовник матушки иногда ему нравился, он показывал ему, где у вороны гнездо в их саду. ― Вон там, она туда всё время летает, я проследила за ней, ― тычет он пальцем на их дачный тополь. ― Хотя, возможно, ей просто нравится это дерево. ― Осенью можно будет проверить, когда листва опадёт, ― говорит Вронский, немного замешкавшись с ответом. Теперь как раз середина осени, можно разглядеть, есть на тополе воронье гнездо или нет. Ани, наверное, сейчас лежит в постели больная и смотрит в окно на него… Шаги остановились, к нему наклонился Вронский, почему-то выглядевший как дальний родственник Лукреции Павловны. ― Месье Каренин, вам нехорошо? ― Дайте мне руку, пожалуйста, ― попросил Серёжа, с трудом осознав свою ошибку, и, цепляясь за стену, поднялся без помощи своего опешившего доброжелателя. ― Вы поскользнулись? ― подсказали ему удачную ложь. ― Тут такая лужа. ― Лужа, правда, кто-то разлил воду, немудрено, такая сырость на улице, ― промолвил Серёжа, волочась обратно в гостиную. ― Я только попрощаюсь с хозяевами, ― машинально оправдывался он, словно ему настоятельно советовали ехать домой. Только попрощаться с хозяевами ― он так уже говорил? Где? Кому? Попрощаться с хозяевами и ехать домой, а что дома? Ещё хуже, чем здесь. Свет и горячий от количества гостей, их улыбок, реплик и бесцельных моционов воздух, переплавились в одно целое где-то в жерле его рассудка, и ему чудилось, что именно от этого прозрачного пламени и горели свечи и вот-вот вспыхнет ковёр. Он попытался прислушаться к чьему-то разговору, чтобы отвлечься от своей дрожащей спины, но голоса слились в одну песню, как в хоре, когда мелодия перебрасывается с одного на другого и не даёт ни мгновения отдыха. Это песнопение кружило стаей испуганных птиц под потолком и от него, как от верхушки юлы, вертелось вся остальная комната. До того у него были ватными лишь ноги, а сейчас он весь был словно из ваты, и её пушистые клочья, из которых было и его горло, не давали ему свободно вздохнуть. Поразительно, как он ещё сумел порвать обмякшей рукой воротник, всё дёргая и дёргая шейный платок, словно он хотел задушить его в отместку, пока одна из пуговиц на его рубашке не заплясала по полу. К нему обернулась незнакомая женщина, потом её кавалер, у них разинуты рты ― они тоже поют, и от них пышет жаром. Он пытается отпрянуть от них, делает шаг влево, но колено гнётся прежде, чем надо было. Нужно придержаться за что-то, чтобы не рухнуть ― перед ним возникает словно из ниоткуда портьера. Только придержаться за неё ― он из последних сил повисает на ней, синяя ткань темнеет под его пальцами. Ещё одна секунда, и он придёт в себя, но он медленно стекает вниз вместе с водопадом бархата, что-то сверху трещит, опираться не на что, и он падает вниз вместе со своим богатым саваном. Глухой удар, но ему кажется, что он всё ещё летит вниз. Волна топота и возгласов окатывает его, кто-то кричит, но он никого не видит. ― Боже мой! Что с ним? Сергей Алексеевич! Господи! Сергей! Сергей! Пропустите меня! Обморок, душно стало. Сергей! Он просто упал? Отворите окно кто-нибудь! Боже мой, боже мой, рухнул замертво. Да пропустите же! Серёжа! Помогите ему! Сергей Алексеевич! Серёжа! Он чувствует, как с его лица стягивают ткань, но лишь по одному этому ощущению догадывается, что кто-то решил высвободить его из плена портьеры ― её синева сменяется чернотой.