28 августа 1826
Дорогая Маргарита Петровна, Надеюсь, письмо застанет вас в добром здравии. Жаль, что не удалось попрощаться с вами, и жаль, что вряд ли получится увидеться вновь, по крайней мере в России. Надеюсь, что вы нашли себе новое занятие по душе. Впрочем, учитывая ваши бесчисленные таланты и предприимчивую натуру, уверен, что вас на лоскуты раздерут князья и графы нашей губернии. Хочу написать лишь о том, что безмерно вам благодарен за вашу ангельскую доброту и поддержку. Потому, как одному из самых близких мне людей, обязан сообщить о своей судьбе. Возможно, вы могли видеть газеты с известием о том, что некий конвой трагически разбился на дороге. Так вот, спешу сообщить, что я жив, здоров, а наш с вами общий знакомый выполнил свое обещание. До места ссылки я так и не добрался. Мы успешно проехали страну, пересекли границу и планируем преодолеть ещё пол-Европы, чтобы оказаться в чудной стране, название которой также не буду писать по понятным причинам. Несмотря на все обстоятельства и непростые испытания, что пришлось преодолеть, искупая свои ошибки, я с полной уверенностью могу сказать, что счастлив. По-настоящему счастлив. Пусть даже вдали от дома, беглецом, под другим именем. Но ведь дом — это не место, это люди, которые тебя окружают. А мне очень повезло. Скучаю по вам безмерно, милая Маргарита Петровна. И желаю вам всего самого наилучшего. С любовью, С.***
21 сентября 1826
Веранда небольшого домика, густо поросшая виноградом, с видом на лазурное море, искрящееся в лучах закатного солнца. Теплый ласковый ветер трепал отросшие уже по плечи медные пряди. Где-то там, далеко, в России, наверняка уже покрылась золотом березовая роща и обступающий усадьбу сад. Входящая в свои права осень опплакивала дождями родные когда-то места. Ну, а здесь и сейчас вечер опускался на маленький итальянский городок.***
За месяц, что они с Олегом обживались в новом доме, здоровье Серёжи значительно поправилось. Следы от кандалов почти не различимы на коже, а о мучившем его в тюрьме и по дороге кашле он и думать забыл. Влажный южный климат творил чудеса. Дом уютный и маленький, по сравнению с усадьбой Разумовского, но абсолютный дворец, по сравнению с тюремной камерой. Скрытый от зноя высокими прибрежными кипарисами, оплетенный виноградными лозами, с невероятной верандой во внутреннем дворике и крутой тропой вниз по склону холма, ведущей на дикий пляж. С выбором они явно не прогадали. Так ещё и недавно выяснилось, что в придачу к домику шли и окружающие его виноградники. Видимо, придется им осваивать новое дело. Растить и продавать виноград, а может, и открыть свое винное производство. В любом случае, со временем обязательно разберутся, вместе. Прислугу они решили не нанимать. Это в огромной усадьбе в страдающей под гнетом крепостничества России просто необходимо, а тут, что же, они сами не справятся? Да и чужих возле себя видеть не хотелось. К примеру, готовку Волков всецело взял на себя. Получалось просто, сытно и до безумия разнообразно. Он словно решил перепробовать приготовить вообще все, что попадалось на глаза на рынке. С каждым разом выходило все лучше и лучше. Серёже очень нравилось. Хотя, может, после полугода на воде и хлебе, любая еда покажется деликатесом? Но он все же предпочитал думать, что это потому, что Олег готовил с любовью. То, как он смотрел, принося на пробу свой новый кулинарный шедевр, и как горели его глаза, когда Серёжа ел и нахваливал, подсказывало, что все было именно так.***
Солнце догорело, окончательно скрываясь за горизонтом. Серёжа протянул руку, подхватывая бокал вина с плетеного столика и отпил, пряча невольную улыбку. Услышал, наконец, как хлопнула дверь. Олег вернулся с рынка. Наверняка снова накупил фруктов и его любимых апельсинов прихватил. Скрепя сердце, они пытались отпускать друг друга, но выходило лишь ненадолго, прежде чем накатывала тревога. Время шло, лечило понемногу, но все равно вдыхали полной грудью, лишь видя друг друга; расслаблялись, лишь касаясь; забывались, лишь прижавшись; жили, лишь встречая закаты и рассветы вместе. Разве не для этого они проливали кровь и слезы? Волков вышел на веранду, улыбаясь. Руки за спиной. Что-то прячет. Серёжа, хитро прищурившись, приглашающе двинулся на край дивана. Он опустился рядом, крутя в руках красивую лакированную коробку, сразу же притягивая лениво потягивающегося Серёжу на себя. — Ты долго, я уже начал волноваться. — Да, забежал в одно место по дороге и завис, — приветственно целуя в губы, ответил Олег, но увлекся, дорожкой поцелуев спускаясь к выглядывающему в широкий вырез рубашки плечу. За месяц под ласковым южным солнцем появилось раза в три больше веснушек, чем за самое солнечное лето в родной Петербургской губернии. Впрочем, Серёжу это нисколечко не расстраивало, а совсем наоборот. Олегу его веснушки и раньше покоя не давали, а сейчас и вовсе караул. Распалялся Волче не на шутку, каждый раз отчаянно пытаясь сцеловать все сразу. С носа, щек, плеч, лопаток, рук, коленок. Серёжа смешливо фыркал, хихикал от щекотки, охотливо подставляясь под поцелуи. Вот и сейчас. Однако Олег остановился, чуть отстранившись. А после забрал из его руки бокал, взамен вкладывая увесистую деревянную коробку. — Это тебе, — глядя, как тот с любопытством расправляется с замком, он пригубил вино. Серёжа, теряясь в догадках, приоткрыл крышку. В коробочке ровными рядами были разложены тюбики. — Краски! — воскликнул он, оборачиваясь и сверкая счастливыми глазами. Олег, мягко улыбаясь, допил остатки и поставил бокал на столик. Светило давно зашло, но он грелся в лучах своего персонального солнца. — Нашел наконец-то лавку в городе. Кое-как на пальцах объяснил, благо, владелец немного французский знал. Можем завтра вместе сходить, — гладя по руке продолжал Олег, — там куча художественных штук. Тебе понравится. — Ах, Волче, — вздохнул тот, восторженно переползая на колени, — Дорого же, — обхватывая шею и утыкаясь губами вкуса бордо. Олег, крепко прижимая за талию и позволяя улечься у него на плече, усмехнулся тепло: — Не волнуйся. Если тебе будет легче, можешь считать за подарок на годовщину. Серёжа поднял глаза, удивленно открывая рот. Ведь точно. За этот бешеный год из головы совсем вылетело. То Олег исчез, то вернулся, то подготовка восстания, то аресты, суды, заключения, ссылка, долгая дорога сюда, суета. И только сейчас они смогли остановиться, отдышаться наконец и припомнить, что в грядущем октябре стукнет ровно пятнадцать лет как знакомы, и десять лет как вместе. Кажется, всё хорошее начинается исключительно осенью. Вот и сейчас. Недавно въехали в самый уютный дом в самом красивом месте на свете. Собирают по кусочкам заново себя и свою жизнь, ведь пройденное ясно дало понять, что она у них одна на двоих. — Всё! Решено! — радостно заявил Разумовский, держа в своих руках лицо Олега. — Я напишу твой парадный портрет. В полный рост, на коне, с саблей и в мундире, на огромном холсте, — разведя руки, Серёжа прикинул габариты воистину громадного полотна. — Серёж, — усмехнулся Волков смущенно. — Что Серёж?! Я всегда мечтал, и твоя скромность меня не остановит! Волков с вызовом приподнял бровь. — Лучше закат нарисуй, — пытаясь перевести тему, подкинул идею он, а потом вспомнил, — Или нас вдвоем! Правда! Я ведь видел ту картину у тебя в кабинете. — И как? — навострил уши Серёжа. — Невероятно. — Ты всё хвалишь. Хоть бы раз сказал, что некрасиво вышло, — притворно проворчал Разумовский, в душе, впрочем, горделиво задирая нос. — Что же я могу поделать, если мне нравится все, что ты делаешь? — примиряюще клюнул в щеку Олег и, вздыхая, добавил: — Жалко, что не было возможности забрать ее с собой. — Я еще нарисую, даже лучше, — кладя голову на плечо и размерено поглаживая по затылку, проговорил Серёжа, — Но тебя на коне и саблей тоже нарисую, на малюсеньком холсте, честно, повешу на стену в гостиной, ты даже не заметишь. Олег на это только тепло рассмеялся, гладя по спине. Это ли не счастье? Сидеть на веранде, пригревшись в объятьях, слушать, как громко стрекочут цикады в кустах вниз по склону, смотреть как мерно качаются темнеющие на глазах волны, а в небе одна за другой загораются звёзды. — Звёзды, Волч, — тихо, по-заговорщицки хитро протянул Серёжа. — Знаю, — отозвался Олег, завалив его на спину, навис, глядя очарованно на закушенную губу и лукавый взгляд голубых глаз, проговорил: — Пускай горят.