inner demons

      Солнце танцует на коже Джисона, грея своими нежными лучами и целуя мягкие черты лица. Страницы книги шелестят от лёгкого ветра, будто обходящего одинокую полянку с поросшим мхом пнём. Худые пальцы иногда поправляют непослушные волосы, которые лезут в глаза, пытаясь помешать чтению. Но парню, кажется, всё равно. Тонкие крылья не шевелятся за спиной, мерцают и по-странному правильно дополняют образ юноши с книгой в руках.       Джисон замирает, когда видит, как из-за деревьев на него смотрит огромный чёрный волк. Именно такого представляют все дети, когда мама учит их не ходить в лес под угрозой быть съеденными. Глаза животного горят голубым пламенем даже при свете дня, и это должно пугать мальчика-фею. Как, впрочем, и то, что этот зверь бросается на него и через несколько секунд сбрасывает с пенька на траву. Но лицо Сона не меняется, даже когда зверь скалится и рычит, словно он и ожидал этого. Такого грубого приветствия.       — Здравствуй, Чан, — тихий голос парня не выражает испуга, лишь спокойствие и любовь. — Ты зачем опять это сделал?       Зверь молчит, но зубы больше не показывает. Зелёные глаза Хана светятся и стреляют добротой, обезоруживая.       — Я ударился спиной из-за тебя, — продолжает Джисон с упрёком, будто с игривым провинившимся щенком, и зверь совсем по-человечески тупит взгляд. Урчит будто раздражённо и оглядывает мальчика под собой. Маленький-маленький, действительно сказочный, улыбается мягко. Жалуется на спину, хотя надо бы на руку, на которой алым расплылся порез от какой-то назойливой коряги.       Волк слезает с Хана, отходя в сторону, недовольно фырчит и виляет хвостом. Он заново заходит в тень деревьев и отворачивается, а спустя пару секунд слышится трескающийся звук меняющейся плоти.       — Ты не должен относиться к этому так спокойно, сколько тебе говорить, — уже человек, Чан возвращается обратно, доставая из сумки, которую с собой взял Джисон, приготовленную одежду и прикрывается. Мальчику-фее до вспыхнувших яркой зеленью радужек нравится, как краснеет оборотень, заметив, что он не отводил взгляд ни от его перевоплощения, ни от его нагого тела. — В другой раз может быть иначе, ты ведь знаешь.       Хан знает. И затянувшийся шрам на его ноге знает. Он получил его больше семи лет назад и после думал, что больше никогда не сможет ходить и смотреть на волков и прочих хищников как раньше, однако появился Чан. Впрочем, их первая встреча была примерно такой же, как та роковая: ночь, Джисон, возвращающийся по лесу от своей тётушки, которая перемотала ему ногу и передала заодно лекарства, и наивно полагающий, что он успеет до кромешной тьмы (такой, что даже слабое свечение его крыльев не поможет), а ещё быстро колотящееся сердце и шелестящая трава за спиной. Вот только Чан больше напугался за Хана, чем сам парень. Испугался, что фея может хватить сердечный приступ, и пытался красться как можно тише, хотя оказалось совсем наоборот. Ну, а ещё его напугали крики парня, непонятная пыль, которой кидались в него, и палки, которыми его пытались побить. Тогда оба решили, что познакомиться всё же будет более логичным решением; по крайней мере, об этом просил скулящий на земле волк, бессмысленно трущий свои глаза лапами.       И Джисон определённо благодарен теперь Чану за это. По крайней мере, теперь он знает, что за ним всегда есть тот, кто его защитит. И пусть оборотень доказывает обратное, пусть до сих пор считает себя чудищем, охотящимся на милого мальчика, пусть — Джисон всё равно будет уверен в своём.       Они бредут в сторону дома Хана, в котором, на самом деле, Чан почти поселился. Небольшой, уютный, всегда тёплый домик стоял на опушке и был окружён низким забором, у него был огород с самым необходимым, во главе которого стояла аккуратная яблоня, которая плодоносила чуть ли не целый год. Одним словом, жильё Джисона было похоже на него самого. Неудивительно, почему волк так боялся что-нибудь там задеть, уронить, сломать и испортить. Оно было хрупким, не предназначенным для такого громилы, как он. Фея приваливается к дереву, охлаждаясь в его тени, и с наслаждением прикрывает глаза. Хорошо. С яблоком в руках и головой Чана на коленях — ещё лучше.       Они не были нормой для всех вокруг, хотя никто и не знал об их отношениях. Просто было очевидно, что хищник и жертва не могут так мирно существовать друг с другом, просто природой это было запрещено. Однако Джисон уже давно не верил в эти сказки. Быть с Чаном хотела его душа, такая вольная и чистая, неподвластная чужому мнению.       — То, как спокойно ты реагируешь на мои нападения, может сыграть с тобой злую шутку, — бормочет оборотень, гладя замотанную руку, которая не была занята поглаживаниями его волос и ушей. Он целует пальцы, вытягивая яблоко из ладони и кладя рядом. — Мне страшно за тебя.       — Я всегда узнаю тебя, — Джисон едва напрягается, его глаза прикрыты от ощущения ветра, щекочущего лицо и расслабляющего мышцы. — То, как ты смотришь на меня.       — Как я смотрю? — Чан вскидывает голову и глядит снизу-вверх на Сона, чья безмятежная улыбка едва ли не сразу обезоруживает его, но он стойко держится.       Его сердце всегда заходилось в дикой скачке при мысли, что Джисона когда-нибудь опять схватит безумный хищник. Шрам на ноге ужасал его, при первой близкой встрече с этим ужасом он не мог спокойно смотреть на него без слёз. Он видел за ним не только неровную полосу затянувшейся кожи, но и страх, боль и недоверие ко всему живому. Грудь выворачивало, Джисон не заслужил этого. Именно поэтому Чану не хотелось пускать его ближе к себе, хотя что-то будто бы тянуло его вслед за феей.       — Словно я тебе нужен, — уши на голове хмурящегося Чана торчком, он задерживает дыхание, чтобы не начать ластиться, несмотря на то что его хвост уже глуповато виляет из стороны в сторону. — Не для того, чтобы съесть, а чтобы быть рядом.       После такого признания слюна становится вязкой. По сравнению с Джисоном ангелы уродливы. Они не заслуживают быть воспетыми во всех легендах и песнях, а вот одни лишь ласковые руки Сона, которые вызывают потребность ощущать их на себе, уже да. Конечно, подобно голосу сирен, они манят на верную гибель, однако волк сдаётся добровольно.       — Ты другой, Чан.       Спусковой крючок. Жертва вступила в игру. Пора показать ей её место. У Чана эти слова в голове на повторе, когда он притягивает мальчика к себе за ворот верхней одежды и впивается в губы. Поцелуем хочет доказать превосходство, но мягкость кожи под руками дарит спокойствие. Теперь оборотень валит Джисона на траву в его саду, срывая одежду с тела и отрывая пуговицы со спины. Он голоден, а фея так открыто себя предлагает. Кожа Сона слегка сверкает от накатившего возбуждения, и он выгибается, демонстрируя себя лучше. На полуголое тело невероятно приятно нападать, красить его ртом в цвета принадлежности, оставлять лёгкие следы от не ушедших до конца когтей. Удовлетворение пьянит мозг, вызывая животное начало. Жертва должна возжелать его, чего Чан и добивается, втягивая в рот небольшой сосок на груди. Джисон обессилено стонет на эти манипуляции и вплетает пальцы в кудри оборотня, хотя спустя пару секунд их уже прижимают к земле руки посильнее.       Было странно, но эта сторона Чана его не пугала. Даже когда он ставит его в следующие пару минут в провокационную позу у дерева, чтобы пятая точка была красиво отставлена для него назад, а руки упирались в крепкий ствол. Нет, Джисон возбуждался. Ему нравилось, что такая невинная жертва, как он, способна пошатнуть уверенность сильного волка, который, несмотря на всю свою тёмную ауру, придерживал его за бока, чтобы он не упал, и подстелил под него одежду, чтобы падать пришлось не только на траву. Чан всё ещё одетым пахом трётся об него, рычит на ухо, и Джисон закатывает глаза, вытягивая шею. Так показывают подчинение. Его крылья трепещут, когда существо могущественней вот так похотливо «унижает» его, показывая превосходство.       Чан притягивает его к себе за волосы так, чтобы облизать раскрытые, будто лепестки цветка, пухлые губы. Дыхание по-звериному горячее. Языки играют друг с другом, пока Джисон давится воздухом от ощущения, как волк пытается избавиться от его шорт. Воздух пробирается к каждой частичке открытых участков, но совсем не попадает внутрь лёгких, отчего Сон обратно приваливается к дереву, когда его отпускают, тяжело дыша. Ноги грубо раздвигают коленом, и он едва не падает из-за дрожащих ног. Когти потихоньку выцарапывают чистое удовольствие, у Джисона хватает сил только на поскуливание.       Каким бы нежным и хрупким он не выглядел, как бы мягка и непорочна не была его кожа, было намного приятнее видеть на ней грязь и ссадины и вспоминать, как волк взял его прямо в чаще леса. Или отжимать одежду, уже почти пришедшую в негодность после того, как его от всей души отодрали на берегу озера. Или просто разглядывать себя в зеркале, замечая всё новые засосы на загривке или бёдрах. Всё было намного приятнее, чем понимать, что никто не должен на самом деле этого узнать. Иначе — вечное одиночество и страх. Однако, если в таком случае с ним будет Чан, он даже подумает. Хотя, очевидно, старшего точно так же осудят и возненавидят, ведь он должен разрывать жертву в клочья, а не таскаться за ней пёсиком домашним, не дарить удовольствие почти каждодневно, не быть готовым защищать её ценой своей жизни и многое другое, неправильное. Как бы чувство нарушения запретов и искушения не было прекрасно для них, оно могло стать причиной разрушения их судеб. А хотелось просто тонуть в любви и не стесняться этого.       Язык Чана, кажется, способен достать до его внутренностей, думает Джисон. Волк так активно лижет между его ног, что под кожей всё горит как буквально, так и метафорически. Двинуться не получается ни на один сантиметр, зато крылья трепещут активно. Чан дразнит, пока вылизывает его: острыми когтями легко водит по внутренним сторонам бёдер, не царапая, но распаляя. Он бы хотел уже давно повалить мальчика на траву и вставить изнывающий член, но ему больше доставляет удовольствия видеть, как слёзы катятся из глаз Джисона так правильно и сладко от перевозбуждения, что потом он проваливается в экстаз и едва способен произнести хоть пару связных между собой фраз. Его достойная и сильная личность каждый раз опускается и проходит через все круги ада, становясь жалкой скулящей подделкой на саму себя, умоляющей взять её грубо и глубоко. И Чану это так нравилось, несмотря на всю нежную любовь к Сону, давно вышедшую за пределы его сердца. Он хотел, чтобы мальчик-фея боялся таких, как он, потому что это естественный инстинкт, однако сам не мог отказаться от этого эфемерного чувства, возникающего в груди от вида того просыпающегося по утрам или просто собирающего урожай с каких-то грядок. Чан не знал, что ему больше нравится: когда Джисон выпрашивал покатать его на спине в волчьем обличии или когда он так мило просил его член, как сейчас.       В данный момент, пока волк заставляет, притянув за локти, тереться об его крепкое бедро, скрытое плотными штанами, Джисон больше всего похож на дешёвую блудницу, он так сильно течёт, пропитывая собой ткань одежды Чана, что хочется сокрыть его от любых глаз и бесконечно любоваться. Однако природе, кажется, разрешено быть их свидетелем, потому что Сон ничего не говорит, а только горячо притирается, пытаясь добиться максимального контакта с грубым материалом между своих ног, и оборачивается на него со слёзками, стоящими в уголках глаз. Чан бы продал душу за этот взгляд, если не уже. Он смотрит в ответ многообещающе, мол, постарайся ради меня и тогда получишь истинное удовлетворение. Джисон верит и старается.       Чан не чувствовал себя так великолепно ни с одним оборотнем. Ощущение, будто даже если судьба разлучит его с ним, он всегда будет искать в других этого маленького и чудесного Сони, заменить которого уже никто, однако же, не сможет. Ни в кого не было так приятно лишь входить. Жар охватывает орган так, что даже наскоро приспущенные штаны, пропитавшиеся смазкой мальчика, больше не мешаются. Джисон задерживает дыхание, ожидая, когда в него войдут полностью. Ему приходится крепко жмуриться и сжимать пальцы в кулаки, так как ухватиться за что-либо ему не дают. Далее темп нарастает уже стремительно, больше сдерживаться никому не хочется: полные, слитные толчки сменяются резкими, быстрыми хлопками бёдер о чужие. Язык будто сам выпадает изо рта, и Чану ничего не остаётся, кроме как схватить Сона за горло, чтобы лучше видеть утекающего из реальности фею, который может лишь раскрывать добровольно ему душу прямо под деревцем в собственном небольшом саду. Одна рука оказывается свободна, но даже так ей не удаётся найти своё место, и она блуждает по мощному телу сзади, разнося и передавая то же наслаждение, что и испытывает её обладатель. Чан снова осторожно примыкает к губам, что вкупе со звериными движениями кажется нелепым, однако ему важно, чтобы мальчик перед ним, в которого он так нещадно долбится, почувствовал себя если не в раю, то восхитительно так точно. Губы поддаются друг другу как всегда в такие моменты легко и нежно, чтобы оба смогли ощутить, как бутоны любви расцветают внутри них и греют собой все внутренности. До темнеющих глаз у обоих приятно, однако оргазм прошибает тела не хуже: Джисона трясёт даже сильнее, чем в прошлые разы, он остервенело, будто открыв второе дыхание, толкается навстречу волку, а сам Чан откидывает голову и, боже, едва не воет от восторга, хвост бьёт по земле, пока член, наконец, извергается внутри мальчика-феи. Нет, это круче, чем рай.       Джисон всё-таки падает на траву, на свою одежду, тонкие крылья перестают колыхаться за спиной, и он блаженно улыбается, чувствуя, как тёплое семя уже вытекает из него. Ему кажется, что сейчас его лёгкие способны вместить в себя весь кислород в воздухе, и он невероятно счастлив. Он чувствует, как его переворачивают на спину, и охотно поддаётся, чтобы Чан так же устало рухнул, но на него. Волк чувствует бешено колотящееся сердце Сона и жмёт его к себе ближе за талию, ощущая уже не прилив желания безумно выцарапать на худом животе «моё», а лишь прилив желания зацеловать мальчика всего полностью, ведь он этого полностью заслужил.       В конце концов, Чан с ним готов быть в любое время и в любой ситуации. Даже если мир отвернётся от них, он только крепко обнимет Джисона, спрятав за своей спиной, и будет охранять его сон всю жизнь, потому что ответ на вопрос «кто кому принадлежит» слишком очевидный. Обоюдно и полностью: жертва хищника и хищник жертвы, никак иначе.