Им не спастись

      Ларри не видит перед собой ничего, а может и не пытается разглядеть, но это сейчас совершенно не кажется важным. Он идёт по наитию на ватных ногах, спотыкается и поскальзывается на рыхлом снегу и льду, но лишь крепче прижимает безжизненное тело к груди. Он с невидящим взглядом доходит до ворот, упираясь лбом в доски. Холодно, пусто, отчаянно безнадёжно. Забор под его небольшим напором чуть склоняется вперёд и даже скрипит. Не то чтобы что-то можно разобрать сквозь нескончаемый звон в ушах. Ларри безэмоционально думает, что этот лживый образ защиты абсолютно не имеет смысла: зомби без труда проберутся внутрь. Хоть, может, это лишь способ потянуть время в случае нападения или какая-никакая извращённая успокаивающая безопасность в голове. Ларри хрипло мычит, стараясь прогнать все мысли из головы, и отчаянно жмурится. Забыть, выбросить, не думать. Больше ничего не имеет смысла и не будет иметь никогда. Ему плевать. Сейчас хочется только остаться здесь, стоя посреди города в толпе мёртвых тварей — это всё, что у него осталось. Это даже заманчиво, маняще, куда лучше и проще, чем продолжать жить и выживать. Ларри не хочет выживать и бороться за каждый новый день. Он устал. Да и смысл погиб несколько минут назад.       Он ударяется лбом о доски и поворачивает голову, прижимаясь к холодному забору виском. Ледяной металл обжигает и чуть царапает кожу. Возможно, какой-то не до конца вбитый гвоздь или ещё что-то, не то чтобы это имеет хоть какой-то вес. Если бы не холод, Ларри бы и не обратил внимания на незаметную боль и покалывание. Он опускает взгляд с деревянного узора на Соду и вновь морщится. Кошмар, кошмар, кошмар, нескончаемый и безумный. Господи, если ты есть…       Господи, если ты есть, иди на хер, задохнись и подохни за свою абсолютную бесчеловечность и жестокость.       Ларри скулит сквозь стиснутые зубы. Чем провинился этот мир, раз вынужден переживать подобный конец? Чем провинилась Сода, раз успела за свои короткие пять лет потерять всё и всех, потерять саму себя и своё дыхание? Теперь мысль о возможном Всевышнем вселяет только глубокое отчаяние, а не надежду и веру. Вера ломается, гнётся, кричит и рыдает, пока Ларри раздирает свою грудную клетку и ломает рёбра, желая добраться до самого сокровенного и больного. Ларри хочет вырвать себе сердце. Вырвать, чтобы не чувствовать, как внутри нарастает и нарастает невыносимое удушье и ужас, как немеют пальцы рук, как желудок скручивается. Всё только начинается. И это совершенно не про новое счастливое начало.       Начало конца наступило на пятки и кинуло в бушующую ледяную реку. И Ларри искренне хочет поскорее захлебнуться.       Он не знает, сколько простоял вот так: без движения и словно без дыхания, абсолютно потерянный и бессмысленный. В пустой голове начали крутиться мысли, разорванные и неуместные, жалкие и отчаянные. Ларри думает про подвеску матери, которая сейчас лежит в снегу на пустыре и истекает невидимой кровью. Думает про саму маму, которая, вероятно, также погибла, потому что Господь не знает ни сострадания, ни жалости и забирает самых лучших. Думает про Соду и её короткую жизнь, про всё, что она сделала и не успела сделать. Думает про Трэвиса. Трэвис. Да. Возможно, именно он хранит в себе эти несколько капель желания продолжить борьбу. Хотя всё ещё — есть ли смысл?       Ларри вздрагивает, когда на его плечо ложится чья-то твёрдая рука. Дрожащее и сильное сжатие приводит в себя, и он оборачивается, смаргивая слёзы и пытаясь согнать раздражающую пелену перед глазами. На него смотрит Сал. Тяжёлым ледяным взглядом, тёмные глаза словно ударяют пощёчиной через протез, и Ларри сглатывает. Руки Сала твёрдые и напряжённые, однако улавливается лёгкая расслабленность в плечах, словно с него сняли давящий груз. Или Ларри кажется. Иногда хочется перестать быть настолько внимательным. Сал ведёт Ларри на территорию, пока тот утыкается взглядом себе под ноги, чтобы совладать с очередным скулежом и желанием упасть прямо здесь.       Тут не помогут спички и лёгкие ожоги огрубевших пальцев. Его спасёт только вечное пламя, которое, наконец, сумеет сжечь его сердце до тла.       Они заходят внутрь — кажется, это и правда школа, но не сказать, что Ларри в настоящий момент это волнует, — в глубоком молчании. Тепло помещения на контрасте с долгим морозом улицы обжигает тело и заставляет колени почти подогнутся под вдруг ещё более отяжелевшим телом. Как же невыносимо сложно. Ларри заводят в красочный спортзал, и он вынужденно поднимает глаза, замечая в углу всю компанию. Только Фреда нигде не видать. Эшли сидит на полу, запрокинув голову и равномерно дыша, пока по бледным щекам монотонно текут невиданные прежде слёзы. Может, от ужаса, может, от облегчения, а может от всего разом. Трэвис неудивительно сидит рядом, перед ним лежит его куртка, испачканная чужой кровью и ещё Бог знает чем. Ларри бросает взгляд на свою куртку, рукав которой болтается только на честном слове, чертовы зомби. Рядом — оба топора, которые ярко напоминают о последних нескольких часах и отдаются горящими рвотными позывами где-то внутри. Трэвис смотрит в упор, прожигает взглядом переносицу Ларри, и тот вдруг понимает, что не может прочитать его эмоции. Тодд с Нилом стоят чуть поодаль в крепких объятиях и разговаривают с несколькими незнакомцами, не давая себе времени выдохнуть, осознать все волны облегчения и горя.       Всё до странного сюрреалистично. И кажется, словно они уже проживали это. Возможно, даже несколько раз.       Ларри вздрагивает, когда Сал забирает тело Соды из его рук, серьёзно глядя в сторону.       — Она мучилась не так долго, как могла бы, — говорит он тихим голосом и вздыхает ужасной тяжестью, словно не особо надеется, что его слова будут иметь хоть какой-то эффект. — Я вынесу её, — больно, черт. — Тебя тут ждут, — говорит он непреклонным, но довольно осторожным тоном, и Ларри только послушно кивает. — Иду, пап, — бросает Сал, отходя уже на несколько метров, но Ларри зачем-то улавливает его слова краем уха.       «Пап»? Запоздало в голове осознаются слова Сала: «Тебя тут ждут». У Ларри вновь скручивает желудок, однако на этот раз не только отчаянием, но и вопящей надеждой и смелой догадкой. Ларри медленно разворачивается на месте, не чувствуя ног. Ждут? В проёме двери стоит Генри. Уставший, словно постаревший за эти месяцы, но с невыносимой нежностью в глазах. Он со вздохом смотрит на сына с мёртвой девочкой на руках, но его не волнует чужая смерть — его волнует жизнь: жизнь собственного ребёнка, который жив и здоров вопреки любым кошмарам и тревогам. Генри переводит взгляд на Ларри и слегка качает головой, в немом жесте говоря направляться за ним. И Ларри слепо следует, пока сердце отбивает бешеный и болезненный ритм.       Они выходят из спортзала в узкий коридор, и сердце на миг останавливается. У Ларри перехватывает дыхание, скручивает желудок и виски разрываются от дикой боли. В нескольких метрах от него стоит Лиза. Мама. Живая, целая, невредимая, по крайней мере, на первый замыленный взгляд. У Ларри определённо подкашиваются колени.       Перед глазами всё плывёт, заходится сумасшедшей каруселью, исчезает, появляется, кружится. Мир темнеет по краям, и в следующую секунду Ларри обнаруживает себя в нежных и крепких объятиях матери. Слёзы продолжают течь с новой силой. Ларри обессиленно хватается за её свитер, прижимается к груди, утыкается в изгиб шеи, касаясь щекой мягкой и родной кожей. Знакомый до боли в сердце запах окончательно сбивает с ног. Хочется одновременно рыдать и хохотать. Кажется, именно так он и делает. Ларри не понимает, в какой момент коридор перед спортзалом сменяется каким-то чрезвычайно узким проходом раздевалки. Ларри плевать. Он прижимается к матери и стене, хватается за всё, до чего дотягивается, чтобы остаться на ногах и остаться максимально близко. Жива, жива, жива. Здесь, совсем рядом, настолько, что слышно её дыхание, её тихий шёпот. Но Ларри не в силах разобрать слова. Он громко плачет и задыхается, бормочет несвязные предложения и слова, совсем не понимая, что хочет выразить.       В какой-то момент он перестал даже надеяться. Потому что слепая надежда куда больнее жестокого принятия худшего. В какой-то момент он запретил себе даже думать о матери, её судьбе и прочих тревогах. И вот сейчас она здесь, абсолютно точно здесь, только если Ларри не сходит с ума, но он уже и не против. Такое сумасшествие слишком сладкое, чтобы отказаться.       — Они все умерли, — скулит Ларри в чужую шею, — мам, они.! — его слова теряются среди всхлипов и судорожных вдохов, Ларри плохо осознаёт, что вообще происходит. Всё слишком ярко, быстро, больно и бесконечно невыносимо. — Я не спас их, мам, я не смог! Сода… — Ларри сползает на пол, цепляясь за стойкие материнские плечи, как маленький ребёнок, полностью потерявшийся в своём необъятном горе. — Я убил их, их всех, мам, я…       Сода, Филипп, Мэйпл — его руки измазаны кровью каждого из них в той или иной степени. И это уничтожает изнутри ещё сильнее, хотя Ларри не имеет понятия, куда уж хуже.       Его бормотания, сходящие то на крики, то на шёпот, в какой-то миг превращаются в простые тихие рыдания. Лиза вскоре тоже перестаёт шептать бессмысленные утешения, утирая слёзы и прижимая сына к груди. Всё стихает, даже звон в ушах и оглушающая пульсация в висках.       — Всё будет хорошо, — шепчет Лиза, поглаживая чужие лопатки, — ты не виноват, слышишь меня? — она нежно целует макушку и медленно отстраняется через несколько минут, а может и целых часов, Ларри совершенно потерялся во времени и пространстве. У него остались только сожаления, вина, и безграничное отчаяние, смешанное с таким же безграничным счастьем.       Время не то останавливается, не то начинает бежать с невероятной скоростью, но кажется, что проходит целая вечность, прежде чем Ларри, наконец, находит силы встать на ватные ноги, утереть слёзы и глубоко вдохнуть до горящей боли в лёгких. Мама шепчет, что скоро подойдёт, и Ларри покидает раздевалку, чтобы найти друзей и узнать, что делать дальше. В голове пусто. Не то чтобы он в принципе хочет знать дальнейший план, встречаться с чужими глазами, какими бы чувствами он не были бы наполнены. Он потирает переносицу, прикрывая глаза, когда выходит в коридор. Кто-то с небольшой силой врезается ему в ноги, хватается за одно из колен тонкими ручками.       Ларри изумлённо выдыхает, открывая глаза и опуская взгляд. Девочка. Чертовски напоминающая Соду. У Вселенной всё никак шутки не закончатся? У Ларри перехватывает дыхание и сердце, кажется, останавливается в сотый раз за последние несколько часов, но он не успевает задаться вопросом, когда же это чертово сердце уже остановится. Рост, тело, цвет волос… Девочка мучительно медленно поднимает голову, и Ларри вновь хочется зареветь. Конечно, это не Сода. Хотя чужой ребёнок всё равно кажется смутно знакомым, может, из сна или какой-нибудь фотографии. Фотографии. Ларри хмурится, когда девочка отбегает назад на пару метров, неуклюже убирая с лица светлые волосы с лица. Перед глазами всплывает образ этой самой девочки, только, может, более маленькой. С воздушным шаром в руке. Конечно.       Ларри поднимает голову, услышав шаги, и даже не удивляется, замечая Фреда совсем близко. Ожидаемо, предсказуемо, правильно даже. Фред смотрит сочувственно, с мерзкой жалостью и одновременно нескрываемым счастьем. Потому что он потерял Соду, но сумел найти кого-то более важного изначально. Внучку. Девочку с фотографии в его тёмном коридоре. Истинную причину, почему Фред помог ребятам месяц назад. Ларри не знает, вновь смеяться ли ему или плакать навзрыд, хотя кажется, что горло охрипло навеки, а глаза вот-вот взорвутся кровью и болью. Ларри устал.       Фред молчит, рассматривая Ларри слишком пристально, как всегда это делал раньше, словно читал его открытой книгой. Только вот Ларри всё ещё остаётся книгой на неизвестном языке, и это главная проблема. За эти месяцы он стал ещё запутаннее или разрозненнее, начал чувствовать слишком много и противоречиво, все его ясные предложения перемешались. Ларри искренне хочет опустить взгляд, спрятать опухшие глаза и заплаканное лицо, не то желая спрятаться самому, не то желая спрятать свою слабость. Хотя слабость ли это?       — Парень, крепись, — вздыхает Фред в своей тяжёлой и суровой манере, и Ларри не находит в себе сил ответить или отреагировать. Эмоции, ещё недавно бурлящие раскалённой лавой, сейчас сходят на нет и покрываются прохладным пеплом. Хочется усмехнуться, поблагодарить, покачать головой, начать распинаться и объяснять, что смысла держаться больше нет. Но Ларри только покорно кивает.       — Идём, принцесса, нас ждут мама с папой, — сквозь тоску и боль улыбается Фред своей внучке, мягко накрывая её плечико своей большой ладонью. Он сумел в один миг потерять и найти слишком многое и важное. Мир любит слишком странный баланс и справедливость, где-то совсем нечестную и неправильную. Но с Фредом всё будет в порядке, да и разве может быть иначе? — Принцесса, — настойчиво повторяет Фред, со вздохом подхватывая потерявшую любую внимательность девочку на руки.       Они уходят прочь. Счастливые. И только Фред оглядывается на Ларри с нескрываемой болью, которая смешалась в глазах с невыносимым и плохо понимающим ощущением абсолютного счастья. Ларри сглатывает, прогоняя наваждение и стараясь сбросить с себя собственные чувства. Он не знает, куда подавать мысли и тело, если всё потускнело и ослабло. Ларри прислоняется к стене в тёмном углу коридора, совершенно не способный идти и разбираться со своей дальнейшей судьбой. Вдали всё ещё слышны охрипшие и усталые голоса Тодда и Нила — что можно так долго обсуждать? К чёрту. От одной только мысли о том, что же теперь делать дальше, виски разрываются в невыносимой боли. Когда же они уже взорвутся вслед за сердцем, всё ещё никак не успокоившимся под рёбрами?       Ларри напрягается всем телом и сжимается в себя, когда слышит приближающиеся шаги. Он не хочет видеть никого, кто мог бы подойти. Он хочет раствориться в пустоте и одиночестве, изредка возрождаясь ради матери и Сала. Не более. Ларри открывает глаза и задерживает дыхание, когда обнаруживает перед собой Трэвиса. Тёмные ледяные глаза, лопнувшие капилляры, сжатые в тонкую белую линию губы. Ларри вдруг вновь перестаёт чувствовать ноги. Вновь накатывают эмоции, одна за другой, то громче, то тише. Ларри выдыхает, опаляя своим дыханием чужое лицо, и Трэвис еле заметно морщится. Красивый и разбитый. Пустой. Погасший.       Трэвис слишком близко, тревожно и трепетно, приятно даже. Непонятливо и неизвестно, но Ларри не хочет ни прятаться, ни отстраняться, потому что такая близость определённо правильна. Ларри подаётся вперёд, практически падая на замеревшего Трэвиса почти в ожидании того, что тот огрызнётся и отойдёт, разорвёт эту невидимую связь, которую Ларри, возможно, придумал, а не разглядел. Но Трэвис остаётся на месте, только слегка сгибает колени от неожиданного веса. Ларри утыкается лицом в изгиб чужой шеи и, наконец, успокаивает судорожное дыхание. Голова стремительно пустеет, а мысли перестают сбиваться кучей и бежать красной мигающей строкой, нет, они растягиваются и замирают. Сердце перестаёт ноюще болеть с каждым последующим ударом. Ларри отодвигает щекой чужую футболку и сползает ниже, прижимаясь носом к ключице. Трэвис изумлённо выдыхает возле уха, но продолжает стоять и молчать, словно одобряет всё происходящее. Ещё на прошлой неделе он не подпускал Ларри даже на метр, сейчас же готов сливаться воедино. И это тоже не кажется странным или неправильным.       Они замирают так на долгие минуты, и Ларри думает, что готов остаться так на целую вечность. С Трэвисом до болезненного спокойно. Ларри тихо вздыхает, слегка поворачивая голову, и проходится носом и скулой по нежной коже на ключице. Мягкой, тонкой, прохладной. Такую хочется гладить и целовать, любоваться, прикасаться. Трэвис сам меняет своё положение, совсем немного, словно также боится спугнуть или сделать что-то не так, сделать что-то резкое или необдуманное. Он переплетает собственные руки за чужой спиной, словно в кроткой секунде до полноценных объятий. Слегка разворачивает корпус, из-за чего Ларри перемещается к краю ключицы, почти к плечу, к изгибу.       И в следующую секунду Ларри чувствует, как к его слегка ноющему виску со слабой царапиной прижимается что-то тёплое. Дыхание сбивается. Секунда, вторая, третья. Трэвис не отстраняется, замирая в нежном поцелуе чужого виска. Его губы сухие, но всё ещё приятно мягкие. Ларри прикрывает веки в боязном умиротворении и облегчении. Все чувства внутри словно находят свой уголок и тёплый дом. На чужое плечо скатывается несколько слёз, которые Ларри не может сдержать. Вырывается тихий вдох, похожий на всхлип. Дыхание Трэвиса же напряжённо становится всё поверхностнее, и Ларри уверен, что если откроет глаза, то увидит уязвимые слёзы. Он не хочет видеть. Потому стоит без единого движения, опираясь о чужое крепкое тело, прижимаясь к мягкой коже, стараясь запомнить ощущение губ Трэвиса на незаметной царапине на виске. Если бы можно было остановить время, то Ларри сделал бы это совершенно не задумываясь.       Всё именно так, как и должно быть. И хочется верить, что так и будет дальше до самого конца, когда бы он не наступил. Может, всё-таки есть смысл жить дальше, хотя бы попытаться, встать если не на ноги, то на колени. Но Ларри не в силах даже поднять взгляд, пока Трэвис пытается прикрыть его открытую рану в области сердца. Без Соды погасло солнце. А способны ли Ларри с Трэвисом, будучи погасшими спичками, осветить мир вновь? Ларри не знает и пока не чувствует, что ему хватит сил знать. Он не в силах думать. Хочется упасть в бесконечную пустоту и оставить в груди только тепло Трэвиса и ощущение его губ на коже, мягкие объятия матери и её искренняя улыбка. Ему хватит этого, чтобы не сойти с ума.       — Пошёл этот несправедливый мир на хер, да? — горько усмехается Трэвис, хрипло выдавливая из себя слово за словом, в конце срываясь на дрожание. Ларри морщится и кивает: всё именно так, как просил Филипп. Потому что справедливости явно никогда даже не существовало.       — Тодд с Нилом уже всё решили, узнали, — продолжает Трэвис тихим шёпотом. — Здесь есть связь с какими-то важными шишками, в общем, люди знают, что мы здесь окружены. В ближайшее время планируют эвакуировать потихоньку, если доживём и нас не наёбывают. Там успели предпринять меры, заражён только какой-то список городов, в общем, где-то есть чистые места. Без понятия, честно, — говорит он безучастным тоном и вздыхает. — А ещё противоядие пытаются изготовить. Пока ничего не выходит, но наработки есть. Звучит довольно перспективно, особенно учитывая последние месяцы, — заканчивает он с горько-сладкой усмешкой. — И хватит размазывать сопли по коже, ты хоть представляешь какая очередь в местный душ?       Ларри фыркает, отстраняясь, и прячет взгляд. Да, всё определённо куда перспективнее, только вот один из самых важных людей даже не услышал эти новости. Так нужно ли спасение, если спасены не все? Заслуживает ли Ларри быть спасенным, если не сумел спасти самое близкое? Ларри жмурится, притягивая Трэвиса в жёсткие объятия, от которых тот только недовольно выдыхает — хоть какая-то малейшая часть привычности и стабильности. Да, наверное, нужно. И может Ларри совершенно того не заслуживает и не хочет, но Господь никогда не спрашивает и не слушает. Они добрались до хоть какой-то не слепой надежды, но это стоило слишком многого. И Ларри совсем не прочь поменяться с погибшими местами. И пусть в его жизни не будет мамы, Трэвиса, Сала, Тодда с Нилом, Эшли, Фреда, пусть. Зато все они были бы у Соды.       Ларри хочет надеяться, что когда-нибудь в грудной клетке станет теплее, ровно также, как стало теплее от лёгкого касания нежных губ. Но пока он не в силах в это поверить.