Им не спастись

      Не верится. Совершенно. Город затихает, замирает, словно ожидает чего-то: продолжения боя, реакции, хотя бы порыва ветра. В голове Красной бегущей строкой отдаётся одно единственное слово – «победа». Они с Трэвисом живы, черт возьми, живы! В первые секунды в грудной клетке бился страх ранения, но и тот оказался неоправданным. Ларри знает, прекрасно знает, что это не конец, весь кошмар ещё впереди, весь кошмар заключается в его маленькой укушенной девочке и друзьях, возможно, не успевших добежать до спасения. Тревога, тревога, тревога. Но осознание, что у Ларри с Трэвисом ещё есть шанс спастись, что они не погибли в идиотском бою на топорах, насильно запихивает тяжёлый воздух в лёгкие. Страшно, кошмарно, но до ужаса легко.       Забитые мышцы ноют где-то на заднем фоне, почти не заметно, почти не мешающе.       — Ты имеешь представление, куда идти? — вдруг спрашивает Ларри и разрывает крепкие объятия. Внезапная мысль, что картой заведовали Нил с Тоддом, заставляет панику заскучать в висках.       — Если только смутное, — качает головой Трэвис и хмурится, всматриваясь вдаль, — не ссы, не потеряемся.       Не потеряются, конечно, это было бы слишком глупо. Конкретно по-идиотски. Но вновь наткнуться на зомби не хотелось совершенно, вновь одержать победу они не смогут: удача дважды к ним лицом не поворачивается. И к лагерю бежать нужно срочно, как можно скорее, узнать, как добрались остальные, что с Содой.       Смогут ли помочь Соде там?       Они с Трэвисом срываются на лёгкий бег, скорее по наитию и примерному пониманию, где стоял красный крест на их карте, чем по точному знанию дороги. Они даже не задумались раньше, что не знают, куда идти. А что ещё хуже: об этом не задумались и остальные. Никто. Не успели, испугались и не подумали, а может подумали и решили, что это бессмысленно. Каков вообще был шанс выбраться из этой кровавой стычки хотя бы просто укушенными? Не то что живыми и невредимыми. На подсознании никто даже не надеялся, что им может понадобиться знание дороги. От этой мысли по спине пробегают мурашки.       Бой на топорах с ходячей смертью. Почти один на один: двое на десяток или даже на два десятка. За каким чёртом они вообще остались целы?       На мысль о собственной гибели не встречается даже намёка на толковую реакцию. Скорее принимается данностью, не пугающей возможностью. Возможно, осознание накроет позже. Если накроет. Если случится это неопределённое «позже». Но стоит только задуматься, что сейчас на земле могло лежать ещё и бездыханное тело Трэвиса, по рукам проходит слабая дрожь. О нет. Нет-нет-нет. Тогда кошмар бы точно стал сплошным и нескончаемым. Ларри не вынес бы его смерти, он не уверен, что вообще способен вынести ещё хоть чью-то. Трэвис должен жить, обязан, это ясная аксиома. Без Трэвиса было бы банально невыносимо тоскливо. Скучно. Постоянно напряжённо. Бессмысленно.       Ларри не хочет терять Трэвиса, ведь слишком к нему привязан. Считает его своим личным божеством, не менее. И как ему приказали бы жить без него?       Как мир продолжил бы существовать без этой несносной раздраженной ухмылки и покусанных губ?       Ассоциация приходит стремительно: как быстро мир рухнет, если погибнет Сода? О Боже. Ларри потирает переносицу на ходу и тяжело вздыхает. Неподъëмный камень вновь падает на плечи, решившие расправиться на жалкие доли секунды. Об этом не получается даже толком подумать, не выходит испугаться и ужаснуться. Воздуха просто вновь резко перестаёт хватать, а в голове сиреной вопит чей-то оглушающий приказ: «Заткнись, заткнись, заткнись, не думай». Как сейчас Сода? Жива ли она вообще, как себя чувствует, помогут ли ей или, может, уже помогли? Хочется верить в лучшее, умолять небеса сжалиться. Лишь бы всё закончилось благополучно.       Смерть Соды точно не получится вынести. При всëм желании. Это точно выходит за все границы дозволенного и понятного.       Они выходят на широкую улицу, пятиэтажек становится всё меньше. Где-то вдали возвышается явно шаткий, но довольно высокий забор, словно сделанный чьими-то не самыми умелыми руками. За забором выглядывает несколько этажей создания, больше смахивающего на школу, нежели на жилой дом. И там же, вдали, в конце улицы толпятся люди. Ларри сразу вычленяет из этой компании друзей и радостно, облегченно выдыхает. Трэвис кивает ему и срывается на бег, такой быстрый, что Ларри остаётся только поражаться количеству сил. Сам он быстрым шагом доходит до остальных лишь спустя полминуты после Трэвиса.       — Да вы издеваетесь, она ребёнок! — раздаётся грозный голос Фреда. Слишком громкий для улицы в зомби-апокалипсисе. Но Ларри не успевает испугаться, что они привлекут внимание. Куда сильнее пугают сами слова. — Ей нужно помочь, а не выкидывать, как куклу какую-то! Вы себя вообще слышите?       Ларри добегает стремительно. Сердце вырывается из грудной клетки с глухой болью.       — Ранены, укушены? — задаёт ему вопрос какая-то девушка лет 30, не больше. Она с явным беспокойством оглядывает Ларри и Трэвиса с ног до головы. Да, конечно. Они все перепачканы тëмной кровью зомби и мерзкой жижей. Она вопросительно поднимает бровь на отрицательный ответ, но кивает. — Послушайте, у нас есть правила. Правила безопасности, вашей тоже, между прочим. Заражённых мы не можем пустить, ещё не придумали, как замедлять или предотвращать заражение, — чеканит она, как выученную скороговорку, — эти правила не просто так придуманы. Уже были неприятные случаи, — она глубоко вздыхает. — Мне жаль, но вот так. Я могу пустить внутрь, но имейте ввиду, её с вами выпнут уже через десяток минут.       У Ларри внутри что-то обрывается. Незамедлительно. Безжалостно. Как будто обрубают верёвку. На миг он перестаёт чувствовать землю под ногами, голоса вдруг затихают, теряются среди невыносимого звона в ушах и стучащего в унисон с сердцем слова. «Конец». Конец, конец, конец.       Кажется, Фред вновь пытается вступить в спор, но Ларри его перебивает:       — Шанса спасти еë нет?       Хриплый голос разрубает звон. И встаёт гробовая тишина. Всё столь же оглушающая, кошмарная, душная. Он не знает, где нашел силы вообще произнести, подумать о таком ужасе. Он с мольбой смотрит на девушку. Её тёмные волосы скрывают глаза неприступной стеной.       — Нет, — она откидывает пряди назад. Её глаза не выражают ничего. Ни боли, ни сочувствия, ни злости. Простое сухое «нет». Почти беззаботное. Бессмысленно брошенное. Автоматическое. Ларри вдруг чувствует, что воздуха не хватает, его пробивает изнуряющий жар. — Либо оставляете её где-нибудь, либо не заходите, — видимо, уже в какой раз повторяет девушка.       Ларри невидящим взглядом смотрит на свернувшуюся в маленький дрожащий комочек Соду. Такую беззащитную и совершенно безнадёжную.       — Идите, — еле выговаривает Ларри и кладёт руку на плечо Фреда. — Я останусь с ней. Не знаю, что буду делать, — тут же отвечает на немой вопрос. — Но вы идите.       Он не знает, откуда у него столько уверенности в голосе. Почему он не дрожит так же, как дрожит сейчас тело Соды? Фред смотрит, видит насквозь и, наверное, поэтому не пытается противиться. Он передаёт девочку в руки Ларри. Невесомая смертница. Ларри жмурится, отгоняя наваждение и дурную мысль. Больше он пытается ни на кого не смотреть, он не выдержит ни вопросов, ни жалости, ни просьбы тоже остаться.       Девушка рядом облегченно выдыхает: наконец, решили проблему. Проблему. Как вообще можно называть это проблемой, черт возьми. Джонсон, возьми себя в руки, контролируй мысли, хотя бы мысли, хотя бы себя, если не получается контролировать ничего другого. Медленно друзья отходят, явно борются с желанием тоже остаться, но слишком хорошо представляют, что им не дадут. Ларри не позволит. Не позволит делить вид беззащитного ребёнка с другими. Не позволит подвергать жизнь опасности, бродя по городу, так и кишащему зомби. Не позволит, ведь делить горе с кем-то молча не выйдет.       Ларри уже чувствует, как скулёж поднимается в грудной клетке. Держись, Джонсон, блять.       Хлопают ворота. Скрипит засов. Ларри и умирающую Соду просто оставляют за границей лживой безопасности в гордом и тоскливом одиночестве. Они стоят так ещё с пару минут, пока Сода вдруг не всхлипывает громче прежнего на руках и судорожно хватает ртом воздух. Вот ей дышать тяжело, Джонсон, ей, а не тебе. Ларри ласково гладит её по спине и прижимает к груди. Он не представляет, куда вообще стоит поддаваться с ней. Неужели эти твари не могли выделить им хоть одну комнатушку, запереть их там и если что пристрелить, если вдруг что-то пошло бы не так. И было бы проще. Было бы проще и Соде, и Ларри, и всем остальным. Девочку буквально бросили умирать. Пусть она и представляла какую-то опасность.       Ларри смаргивает слезы и оглядывается. Он не ошибся, за забором находилась школа, видимо, на самой окраине города. От неё лишь несколько дорог, вокруг — пара пятиэтажек и пустырь. Мрачный, холодный пустырь. Ларри тяжело вздыхает и направляется к нему. Отчего-то в голове бьётся мысль, что если он останется под забором, их обязательно отгонят прочь. Ларри проламывает наст и пробирается через неглубокие сугробы. И падает на землю в совершенно рандомное место, хоть сначала и пытается выбрать. Но выбирать нечего: везде холодно и безнадёжно.       Какая вообще, блять, разница?       Ларри не может думать ни о чем. Он лишь смотрит на рыдающую Соду, нежно гладит её по спине и голове, пытается хоть как-то успокоить, но точно понимает, что это бесполезно. Абсолютно бесполезно. Плач маленького ребёнка, его маленького счастья и солнца, забирает все силы и эмоции. Оставляет лишь панику от приближения неизбежного и больно ударяющую по рёбрам тоску.       — Тише, милая, тише, — Ларри пытается выдавить из себя хоть что-то спокойное, хоть что-то, чтобы не давить на Соду ещё сильнее. Да куда сильнее, Господи, куда ещë хуже. — Всё будет хорошо, слышишь? Хорошо.       Он прижимает Соду ещё ближе, шепчет ей что-то, пытается перебить нескончаемые рыдания. Сода задыхается. Дрожит. С каждой минутой всё сильнее и страшнее. И Ларри даже не хочет знать, от чего: от страха, осознания, боли или ещё чего. В какой-то миг еë тело напрягается, словно сводится кошмарной судорогой, Сода на короткие миги затихает, а после вновь заходится ещё более громкими рыданиями. Ларри сжимает челюсти и старается ровно дышать. Он сам готов разреветься.       — Дядя Ларри, — тянет Сода, морщится, ворочается, хрипит что-то несвязное, — мне больно, — она чуть не кричит она и сжимается в себя, бьёт кулачком по ноге Ларри и пытается вдохнуть больше ввоздуха       Его взгляд цепляется за укус на маленьком запястье. Когда-то простые — какие, к чёрту, простые, Джонсон! — следы от зубов и пара кровоподтёков превращаются в кровавое месиво. Кожа гниёт, гниёт на глазах, покрывается волдырями и расползается тёмной тенью до кисти. — Больно, — повторяет задыхающийся Сода и прижимается к Ларри ещё сильнее.       От вида раны к горлу подкатывает рвота.       От криков и рыданий его маленькой девочки внутри всё рвётся на части и дрожит, норовит разодрать грудь и переломать рёбра.       От ледяного осознания, что смерть придёт точно и быстро поднимается волна паники и слëз.       — Всё пройдёт, всё скоро пройдёт, — шепчет Ларри почти бездумно, стараясь больше не смотреть на запястье. Он тонет. Беспомощно. Вместе с Содой на руках, вдвоём. Он не в силах ей помочь и облегчить страдания, даже на йоту, на жалкую долю — никак.       Он не чувствует рук от холода. Щеки все-таки обжигают горячие слëзы. Одна, вторая, третья, вновь мучительный крик Соды, вновь бессмысленный шёпот, почти мольба, что всё будет хорошо, седьмая, десятая, нескончаемый вой девочки, которая больше не в силах кричать.       За что, Господи. За какие грехи, блять, за какие такие кошмарные грехи им сваливаются такие несносные страдания.       — Мне холодно, — всё, что может вычленить Ларри из потока всхлипов и бормотания.       «Холодно» и «Больно». Сплошное холодно и больно, зов на помощь, зов мамы — Ларри разрешает себе громко всхлипнула самому — мольба, чтобы стало легче.       Это точно извращённый кошмарный сон. Не может быть реальность так жестока.       Ларри скидывает с себя куртку, напрягается от пробравшегося в самые внутренности костей мороза, и укрывает им Соду.       — Девочка моя, всё пройдёт, всё пройдёт, — повторяет он, когда она вновь затихает: только дрожит и тихо бессильно плачет.       И вдруг с ужасом ловит отчаянную мысль: «Всё пройдёт, смерть заберёт, умри, милая».       «Умри, милая».       Ларри вновь стискивает челюсти до боли, жмурится, старается не зарыдать. Он гладит Соду, покачивает её, пытаясь успокоить и убаюкать.       И Сода убаюкивается. Стремительно. Как по просьбе. Сначала крики сходят на нет, потом плач замирает в тишине, медленно дрожь и озноб проходят, уходят в небытие. Даруют нужный покой, желанный и беспросветный.       Осознание, что она не дышит, приходит лишь через десятки секунд.       Это точно конец. Его личный конец.       Ларри обессиленно опускает руки, убирает их с чужой спины, пытается вытереть слëзы. Гробовая тишина давит. От недавних криков поднимается очередная волна звона в ушах. Стоит только заледенелым пальцам коснуться щеки, он не выдерживает. Сквозь стиснутые зубы проскакивает жалкий скулëж.       Ларри не в силах сдерживать в себе отчаянного хрипа. Он жмурится, утирает дорожки слез и скулит, как побитая псина. Перед глазами всё плывёт, мир заходится каруселью, отвратительным аттракционом. К горлу подкатывает мерзкий ком из слез, вырывающегося крика и рвоты. Ларри хочет лишь исчезнуть. Проснуться. Хоть что-то, Боже.       Он боязно опускает взгляд на Соду. Её нежное личико замерло в спокойствии. Без улыбки, но в спокойствии, бесконечном и безмерном. Веки опущены, рот приоткрыт. Словно спит, словно наконец-то спит без кошмаров. Ларри дрожащими руками поднимает Соду на руки и встаёт с земли. Тут же взгляд цепляется за короткий блеск на её шее.       Чёртова подвеска.       Цепочка со слоником безмятежно качается на безжизненной шее. Ларри на короткий миг кажется, что тело Соды рухнет на землю. Оно вдруг наливается свинцом, норовит упасть, исчезнуть. Ларри прожигает взглядом подвеску и горько усмехается. Почти истерично.       Всё было предсказано ещё задолго до этой кошмарной минуты.