«Улица была их сценой, маршрут — сценарием, а костюмами были токкофуку».¹
«God speed you, Black Emperor!»²
Они сбежали, но далеко не в Киото, и далеко не умереть: Атлант не удержал тяжести злых намерений, и перевернул их замыслы с небес на хмурые лужи. Отражения искривившегося мира на них были остры и жестоки. Имауши на протяжении всего пути не выпускал себя из них, иногда отвлекаясь в сторону недовольно шатающегося в женских одеждах Харучиё и свиньи визги автомобилей. На предложение доехать на байке его зубы чуть ли не оказались выбитыми: паразит громко предпочёл утренние променады, и теперь молчаливо презирает упрямство своих решений. Пять деревьев, два столба, три дерева, один дорожный знак — Имауши снова останавливается подождать, замечая про себя с иронией, что совсем не похоже, что они сбегают. «Возвращение», — никак иначе.***
«Возвращение», — говорит Вакаса, когда Харучиё едва ли не сбивает на пешеходе красная иномарка. Даже не «едва ли» — она действительно его подбила, вынося на повороте перекрёстка органический дом Акаши далеко из-под его бедной крыши. Ситуация до отчаяния нелепая, смешная своей жуткостью, от которой успела уберечь лишь пожеванная до затёртостей реверс-карта судьбы, брошенная на кон одним очень нелюдимым ангелом-хранителем. Будь он в самом деле сострадателен к своему подопечному, и хоть на фемто-единицу близок к основам человеческих отношений и их последствий, то, возможно, духовный сталкер давно бы испустил дух Харучиё, где-то ещё в его детской колыбели. Однако наш раненый спутник не сдаётся. Напротив, Акаши только хлеще разносит свою кривую орбиту, и продолжает идти вперёд, удерживая ладонь Имауши на этот раз куда крепче, чем прежде, заключая в сплетённых руках залог мнимой гравитации к нему. Один не верит, что другой не кинет — другой не верит, что второй дойдёт. Действительно, пытавшиеся скрыться до этого момента физические недуги Харучиё внезапно раскрылись на нём феноменом ночной красавицы: белый сатин кожи, так нежно растилавшийся под ночными светилами, на солнечном зное оказался страшнейшим отродьем анемии. Пышущий жар тела сплющился в нездоровое обезвоживание, а красные пятна грёзных румян — в аллергические точки от выделяющейся в эпидермис желчи, потому что пути пузыря давно забились сотней тысяч паразитов на квадратный сантиметр. Вакасе от этого стало не по себе. Ему снова захотелось оказаться пленённым, но Харучиё — не хочется, и поэтому он в лёгком предупреждении подталкивает Имауши за плечи вперёд, разваливаясь на его опоре желатиновой вишенкой. «Возвращение», — говорит Вакаса, когда окончательно понимает, что больше нет пути назад. Кидаясь в бега, люди всегда торопятся, тревожатся в лёгких импульсах освобождения, из-за которых ментальный брейк-даун-дэнс нехило разносит эндорфины под потоком прорвавшейся плотины адреналина. При побеге никто не знает, что их ожидает на новом месте: успех ли, нищета ли. Животный инстинкт выживания включается на полный хаос, который по своей регуляторной природе, с удивительной лёгкостью приводит в порядок все фейлы мирского бытия. Не возникает никаких вопросов перед тем как и куда купить билет: на поезде поехать или полететь на самолёте. Не возникает выборов между покупкой тунцового онигири или лососевого. Не возникает ничего, кроме требовательно сосредоточенного «надо это». Поразительная утопия. Но текущий случай не желает прикрывать наготу своей неряшливости, ведь в нём всё происходит тотально наоборот. Неспешный ход и степенное впитывание уличных проблем привязывают Вакасу с Харучиё к Токио с абьюзивной маниакальностью. Они заставляют много думать, много вспоминать, многое винить, обвинять и желать исправить. Однако если последнее хоть в каком-то смысле можно отнести к «спасительному побегу от ран прошлого», то по сути, в конце-то концов, оно ничем не отличается от дьявольского колеса сансары, о котором Имауши извергает про себя реквиемы. Исправление ошибок, очищение себя от ложных решений и неопытности никогда не сворачивают течение жизни в иное русло — этот путь цикличен, оно всегда говорит про то же «вечное возвращение». Сколько времени оно забирает? Много. Бесчисленно много. В индуизме говорится, что жизни Вселенной отведено сто брахмовых лет, чья кальпа равна более четырём миллиардам земных колец и тысячам маха-югам, каждая из которых — четвертична. Словно в игре между молекулярными и планетарными системами время неустанно несётся из огромных размеров к меньшим, смущая всякую людскую надежду объять её созиданием. «Абсолютное издевательство», — возмущается Имауши, следя за тем, как солнце, размером с футбольный мячик, восходит в зенит, чтобы продолжить тираническую суету мира. Погода ясная, но ветер всё не греется под лучами, из-за чего призрачное тело сшибает озноб и поднимающаяся температура. Вакаса давно перестал следить, плетётся ли за ним Харучиё, бездумно ударяясь в дальнейшие расчёты времени до всё никак не приближающегося пункта назначения:«В одной маха-юге пребывают четыре юги, они же — четыре эры.
Сатья, Двипа, Трета и Кали — золотая, серебряная, бронзовая и железная».
Сейчас мы пребываем в утробе Кали-юги, о которой известно только то, что её период именуется «тёмном веком», эпохой диссолюции, через которую можно выйти, лишь перетерпев страшные катаклизмы. «Вечное издевательство», — хмурится Вакаса, параллельно прислушиваясь к тормозящим позади стукам каблуков. С ним нельзя не согласится. Действительно, когда в истории, сложенной эссенцией духовного благоговения, хоть единожды был упомянут безжертвенный катарсис? Само слово «catarsis» ещё древними греками было определено множественными понятиями очищения, возвышения, оздоровления — всего того, к чему необходимо стремиться, и приложить большой труд, чтобы достичь. Неизбежно не взорваться моральным дропом, не закоптиться в метане преисподней, и не вызвать триггер, чтобы, в конце-то концов, добраться до финишной черты. Всякое завершение — это дорого, и жизнь стоит ценить, хотя бы потому, что она куда проще и не такая капризная требовательная тварь, как смерть. Под гудком грузовика Имауши резко замирает в оглушении. Казалось, что он и сам не заметил своего чересчур страстного погружения в эти болотистые земли о загадках мироздания, разверзнув колющую боль в боку в трагедию космологическую. Вакуум разрушился, и отзвуки людей раздавил рокот транспортов и технологий, прессируя присутствие первых до микроскопических единиц измерения. Урбанизм Токио запыхтел ходячим замком Хаула — шумно, людно, всеобъятно; с деятельностью до того интенсивной, что уронила Вакасу на противоположную сторону пешеходного перехода. — Ты только не потеряйся в этот раз, — произнёс взволнованно Вакаса, ловя ладонью пустоту, — … потерялся. Мужчина смеётся и озирается: Акаши рядом с ним совсем не видно. Его, должно быть, ошибочно съел Кальцифер, ни разу не догадываясь, что вместо угля дал черёд разжечься злому золоту всех философов, ядовитому фосфору. Снова между ними возобновился уникальный парадокс: до этого времени неверовавшим в то, что один из них не кинет на полпути другого, был именно Харучиё — но что же теперь? Сам же провалился непонятно где, исчез непонятно как, непонятно для чего вытащил его на улицу, ведя на адрес самый нежеланный. У Вакасы начинает дёргаться левый глаз. Ему обидно. Длинные ресницы сворачиваются вовнутрь хелицерами, впрыскивая яд глубоко в зрачок. Свет вокруг стремительно меркнет, и брошенный напарником он понимает: «Заразился». «Ёбаная блядь», — подавляет он злость жмурками, и с болью в сердце продолжает путь в давно заброшенный додзё семьи Сано.***
В это же время, Бог знает какими силами, преступник его обид уже успел добраться до бывшей сортировочной станции Ванган. Узкие каблуки, вырезанные руками одного очень волнительного мастера, были явно не для его мужских ног: грузных, мозолистых, готовых не порхать, а бежать в самую даль с подозрительной хромотой. Акаши нервировала эта боль в ногах. Она съедала не только ранами от натёрстой у острых щиколоток, но и надувающимися волдырями над малоберцовой костью, смещая центр тяжести в анатомическую неправильность: куда-то копьём в плюсну. Вся эта скверная потребность в скрытии своей личности по немногу взрывала внутри него необратимое несчастье. Оно было так странно. Санзу не впервые примерять на себя одну из тех ролей, которые когда-то имел честь собрать в свою печально известную коллекцию рабочих ужасов, но порою его всё же пробирал неловкий, искренне человеческий смех: популярная трагедия отношений жертв и коллекционеров вызывала в нём далеко не христианские моления-самобичевания перед лицом Спасителя, но благодарность. Поездки по ту сторону Стикса всегда заканчивались на середине. Харучиё никогда не любил расточительство, и даже кошмары профессиональных издержек преуспел преобразовать в нечто для него полезное: он крал жизни — сколь метафорично, столь и буквально. За этот маленький год папка его документов насчитала тридцать два использованных имени, в то время как гардероб продолжал неустанно освежевать трупы их бывших хозяинов. Скрываясь от полиции и не вовремя обнаглевших коллег, Санзу в совершенстве умудрился заразиться такими подноготными болезнями без вести пропавшего преступника как: «О чём думают любовницы наркокартелей, когда хотят вкусно поесть?» и «Как лучше показать миру, что я очень-очень жалок?» В детстве ему даже хотелось родиться Иисусом: что могло бы быть прекраснее, чем просто совершая добрые дела, получать за свою любовь и страдания вселенское сострадание? Злое могло перетерпеться, к плохому можно было бы привыкнуть, но впоследствии он тем же ребёнком понял, что ради такого счастья за ничто следует, в первую очередь, родиться им, полубогом, а во вторую — бесконечно страдать. Отчаяние по прошлому вдруг снова надвигается на него большой волной Канагавы, однако равнодушие уже огранилось в пещерах надежды солитером. Скитаясь в океане неведения, Санзу наслушался до вульгарности много морских витийствований, и в шатком признании привычки мог признать сердечное безразличие. Воспоминания почти его не трогают. Харучиё смертельно устал. Возможно, ему всё же немного повезло выжить, немного повезло спастись, и немного не повезло остаться в одиночестве. Вокруг не было ни единой души, но после лопнувшегося терпения, злосчастные туфли звучно разлетелись по пространству двумя марсовыми спутниками: правая — Фобосом, и левая — Деймосом. Кажется, он догадался чьё имя тридцать третьим ему одолжил Вакаса.Грех ли его, душа ли, оно нечаянно испустилось вечным вздохом из губ Харучиё. Внутри будто бы целый мир возликовал улыбкой детского божка. Воротился колесом желудок от щекотки. Весна запела, защекотали бабочки. «Мемори, мемори! Ты видишь, Мемори?»³ — хотелось ему раскричаться.
— Долго же ты в этот раз, Санзу, — вдруг раздался голос за побитым вагоном. — Мы заждались, — скрипнули рельсы.