Благодать

«Разум субъекта предпринимает отчаянную попытку создать воспоминания там, где их нет» Р. Лютерман, 1915 год       Устье Волги сейчас буквально разрывалось на части, вспарываемое ножами непрекращающихся натянуто-резких вспышек молний, глохло от безостановочных величественно-устрашающих раскатов грома, что лишали слуха на пару секунд, успевая испить жадными глотками ливневую воду с тёмно-серых, оттенка застарелого серебра, шрамированных редкими проблесками облаков небес. Как только лодку не крутило во все стороны, оставалось только строить замысловатые догадки, но докопаться до истины вряд ли получится. Дождевик вымок напрочь, шляпа вместе с ним. Если их хорошенько отжать, выйдет почти пол-ведра. Сопровождающие — мужчина и женщина в жёлтых пальто с капюшонами, сидящие впереди, только сильнее вводили в недоумение, переговариваясь о чём-то своём на ломаном русском, да ещё и с немецким акцентом, что у мужчины был заметен куда сильнее и очень резал слух. С вёслами он не справлялся, что косвенно указывало на хрупкость телосложения. Странные субъекты — он и его компаньонка, до этого болтали о каком-то эксперименте с мыслями. Бред какой-то. «Доверили бы лучше мне, доплыли бы в два счёта. Вообще, кто знал, что такой кошмарный ливень будет?» — Чёртовы русские реки! — прозвучала парочка немецких ругательств. — Вёсла так и ломает! Может, хватит сидеть? — А что мне делать? Стоять? — компаньонка-то была с сарказмом. Похвально. — Не стоять! Грести! — Не люблю упражнения, хотя слышала, что гребля неплохо укрепляет мускулы. — Буду признателен, если поможете. — Может, его попросите помочь? — лицо женщины, сидящей напротив мужчины, было прекрасно видно в отблеске молний, и казалось невероятно выразительным в обрамлении мокрых медных локонов. — Он, в отличие от вас, заинтересован в том, чтобы туда попасть! — Он же не гребёт! — мужчина не успокаивался. — Он не гребёт никогда, — выпалила женщина, и смысл её слов был абсолютно непонятен. Странная, вообще, парочка. — Однозначно. Женщина тем временем взяла небольшой чемодан и передала пассажиру позади собеседника, вытянувшись в струну вдоль корпуса лодки. На крышке чемодана золотистая изящная гравировка «Борис Давыдов», а внутри — под завязку наполненный пулями браунинг, тут же надетые на мокрые руки перчатки, карточка с ярким изображением, которое рассматривать не было настроения. Самое главное — фотография тёмной бесполой фигуры, снятой под таким углом, что лица не разглядеть вовсе. Одежда похожа на монашескую, настолько закрытая. В левом верхнем углу выцарапано: Елиезер. На обратной стороне снимка несколько неряшливо выведено: «Доставить в Москву целым (ой) и невредимым (ой)». Даже не знают, какого пола объект их задания. Как только работают эти ребята из партии? Борис не сдержал кривой ухмылки и достал последнюю нужную вещь — ключ с изображением летящей вниз птицы. Дождь окончательно достал, и пришлось заговорить, в первый раз за всю поездку: — Долго там ещё? — Совсем немного, — усталым голосом отозвался мужчина в жёлтом. Вдалеке серое небо разорвано тускло-бледным оттенком света, льющегося сверху вниз, наискосок со стороны моря. Ещё несколько метров — и свет почти прозрачной пеленой ложился на чёрную в темноте воду. Вполне угадывался силуэт маяка — высокий, устремлённый ввысь. Борт лодки едва слышно стукнулся о каменные ступени, что скрывались в морской толще. Приехали. Борис уложил всё обратно в чемодан, выбрался из лодки и проворно поднялся по мокрым скользким камням. Лодка с таинственными гребцами начала удаляться, и ему пришлось крикнуть: — Мне ведь потом ждать вас, верно? Или возвращаться самому? Крик сквозь гром наверняка достиг ушей гребцов, но ответа не последовало. Путешествие в один конец, честное слово. Надо скорее зайти внутрь маяка, отогреться, высушиться и наконец отправиться в назначенное место. Как, правда, пока неизвестно. Лодка через пару минут исчезла в глубине неспокойного пейзажа, что грозил закончиться нескоро, и Борис направился к двери. Та поддалась с тяжёлым скрипом, открывая круглый небольшой зал с винтовой лестницей, ведущей наверх. Борис быстро прошёл внутрь и закрыл дверь за собой. В зале стояла оглушающая тишина. Взгляд его приковали к себе всякого рода религиозные плакаты и изречения на стенах. Снова этот опиум для народа, дурманящий высокопарными речами о грехе, искуплении, рае, аде, милосердии, человеколюбии, благодати. Слишком много красивых, но пустых слов, не таящих ничего в себе. Борис едва нашёл в себе силы скривиться и отвернуться, но тут же наткнулся взором на приколотую к стене записку, где изящным, почти аристократически-женским почерком выведено: «Давыдов! Передай объект Е., и любое желание будет принято во внимание. Это твой последний шанс!»       Не дано было вспомнить, кто такой объект Е., но только одна мысль бежала по краю воротника: доставить в Москву целым и невредимым. На маяке никого нет, что только добавляло загадочности. Борис быстро снял промокшие насквозь пальто и шляпу, повесил на крючок, вбитый в стену, попутно успев метнуть взгляд в зеркало. Последний раз он брился перед отъездом. На стене висела ещё одна выверенно-каллиграфическая рекомендация: «Переоденься и обратись человеком зажиточным, выдашь себя за своего среди них». В коробке под приколотой рекомендацией — льняная, вышитая красным узором косоворотка, полукафтан, сапоги с высокими голенищами. Борис невольно глянул на свои — высокие, чисто для того, чтобы ноги не промочить и не схватить простуду. Вполне разумное решение — слиться с толпой. Так думал Борис, стягивая рубашку за горловину. В маяке явно не топят, вот кожу и обдало холодом. Крестьянская одежда и новые сапоги решают этот вопрос на раз-два. Ещё глянул в зеркало — ай да крестьянин! Высокий, подтянутый — самое то для работы в поле! Вмиг подбавилось уверенности в себе и своём успехе: да, всё выйдет в наилучшем виде! Может быть, наверху кто-то есть? Десятки ступенек казались бесконечностью, прежде чем возникла круглая комната, судя по всему, обиталище хозяина маяка. Каблук с хлюпаньем вонзился в пол, и Борис мигом наклонился: наступил на лужу крови! Ужас мгновенно затопил разум. Что за чертовщина здесь творится? Он не успел отойти от нахлынувшего кошмара, как увидел привязанного к стулу человека с мешком на голове, окровавленного от макушки до пяток. Неужели хозяин маяка?! Борис едва поборол в себе желание любым способом исчезнуть отсюда. Неважно, как: дождаться гребцов, доплыть до берега самому — лишь бы исчезнуть отсюда. Висящая на переломанной груди несчастного деревянная доска гласила ало-потёкшей надписью: «НЕ РАЗОЧАРУЙ НАС» Нельзя мешкать. Выполнять скорее это проклятое задание и вернуться. Борис стрелой кинулся наверх. Фонаря, указывающего путь кораблям, как не бывало. Вместо него — высокое кресло, обитое красной кожей. Борис колебался: мало ли что может случиться, если он сядет в него. Что ни сделаешь ради задания. Он положил чемодан на стол у окна, предварительно вынув оттуда фотокарточку, ключ и пистолет, разложив по карманам полукафтана и застегнув их. Только-только он пристроился в кресле, как запястья вмиг охватил стальной обруч, намертво прицепивший их к подлокотникам. Кресло вмиг окружили несколько позолоченных пластин, замыкаясь и запирая внутри. В непонятном сооружении стало так темно, что Борис не мог разглядеть даже прикованные руки. Тьма покрыла взор плотным слоем, к которому не привыкнешь так быстро, как к темноте в комнате, где потушили газовый ночник. Борис чувствовал лишь странную тяжесть во всех мышцах, какая бывает, когда поднимаешься в лифте. Не может быть такого. Здесь нет никакого лифта. Он твёрдо пытался вбить это в раскалённый от тяжёлых дум мозг, но его отвлёк раздавшийся из ниоткуда женский голос. — Вознесение! — повторял он, как заведённый, одно и то же слово. — Вознесение! Две тысячи аршин. Три тысячи аршин. Аллилуйя! — торжественно провозгласил. — Аллилуйя! Аллилуйя! — последние повторы больше похожи на церковное пение, от которого Бориса ещё в детстве тошнило. Вмиг вспомнился и удушливо-сладковатый ладан, доводивший скорченно-сжатых от недостатка кислорода в бронхах астматиков до асфиксийно-агоничного приступа. Рисовались черты позолоченного со всех сторон храма, расшитые золотом облачения. «Лучше бы это золото сплавили в монеты и отдали беднякам,» — подумалось тогда юному Борису, сидевшему рядом с матерью на службе. Трегубая, однако, Аллилуйя. Не старообрядцы. Стоп, что? К чему это вообще было? Он блеснул знанием истории церковного раскола? Что только в голову не приходит. Конструкция раскрылась, и Борис едва не ослеп от льющегося на него потока света. Обручи, что стискивали запястья браслетами наручников, пропали, и он почувствовал, как кровь мчит по пережатым артериям.