В какой-то момент Хэ Тянь ловит себя на мысли, что хочет увидеть на лице Мо улыбку. Нет, не совсем так. Он хочет
вызвать улыбку на его лице, хочет стать
причиной, по которой вечно хмурящийся и огрызающийся на всех Мо Гуаньшань хотя бы немного улыбнётся, тогда крохотная морщинка между его бровями разгладится, а в глазах появится блеск. Чарующий, выбивающий воздух из лёгких. Этот блеск будет похож на самые яркие звёзды, будто Рыжий незаметно украдет их с неба. И как же он только уместит столько звезд в своих карамельного цвета глазах? Хэ почти на сто процентов уверен, что от всего этого внутри так ощутимо потеплеет, что станет аномально хорошо. И осознание этого пиздец как больно бьёт по голове, аж звон в ушах стоит.
Раньше Тяню казалось, что желанное удовлетворение кроется в многочисленных ударах, обрушающихся на чье-то брыкающееся тело, в крови, блестящими дорожками стекающей по губам и ниже, куда-то под ворот куртки, моментально её пачкая. Тяню казалось, что так он докажет своё превосходство, заставит себя почувствовать хоть что-то, удостоверится в том, что синяками и ранами на чужом (и на своем, в отместку отхватившем) теле он оставит в этом мире свой след, докажет, что вот:
он есть, существует, такой же живой, как и вы все, заставляет других и себя чувствовать. Это не казалось правильным, но только так он и умел, считал это единственной возможностью убедить себя в том, что где-то глубоко-глубоко, за этими поросшими мхом и покрытыми многолетней паутиной железными ребрами ещё бьется, … скорее даже трепыхается, сердце.
Но теперь он смотрит на Мо совсем иначе. Тяню не хочется делать ему больно, хочется прижать к себе поближе, спрятать от окружающего мира, только чтобы вред никто причинить не посмел, чтобы больше Гуаньшань по швам не трещал, чтобы не ломался в тысячный раз. Хэ хочется слышать его дыхание на своей груди, бережно стирать слезинки с бледного лица, целовать каждую выцветшую веснушку на коже, ладонью провести по разрумянившимся щекам, на ухо дрожащим голосом прошептать тысячу таких нужных слов, чувствуя, как Мо утыкается лицом ему в ключицу. Хэ Тяню хочется его защитить, перебинтовать все, даже самые крохотные, раны, пообещать, что все будет хорошо, а после действительно сделать для этого всё возможное. Он так отчаянно желает исцелить Мо, что это, кажется, исцелит и его самого.
Хэ думает о том, как посмотрит в глаза Малыша Мо и не увидит в них злости или ненависти, не увидит отвращения, а лишь взаимное, путающее мысли в голове, желание. Желание, продиктованное доверием, порывом стать ещё ближе, отдать всего себя, зная, что он получит то же самое в ответ. Мо ведь совершенно такой же, как и он — колючками себя окруживший, чтобы никто поближе не подобрался, но тайно желающий, чтоб кто-то к нему прикоснулся, чтобы подарил хоть чуточку тепла, ласки, любви, ему ведь многого не надо. И Тяню безумно хочется его коснуться, хочется поцеловать, почувствовать, как Гуаньшань сам тянется к нему, отвечая на поцелуй, как он обхватывает лицо Хэ своими холодными ладонями, моментально их согревая. А ещё он думает о том, как замечательно было бы просыпаться в квартире не одному. Чувствовать запах очередного восхитительного завтрака, приготовленного Мо, слышать его вызывающее глупую ухмылку на лице ворчание. Пропустить учебу, уверяя обеспокоенного Рыжего в том, что он обязательно-обязательно поможет ему нагнать пропущенный материал. Бесконечно нежиться в кровати и быть притянутым для смущенного поцелуя, греться теплом его тела, оставлять на этом теле беспорядочные пылкие поцелуи, вызывая щекотку и очередную порцию брани от застигнутого врасплох Гуаньшаня. Это было бы так замечательно, что Хэ с радостью бы отдал все, лишь бы остановить время и быть запертым в этом моменте навсегда, чувствуя, как многолетние арктические льды внутри него тают с каждым легким поцелуем и взглядом любимых глаз.
***
Но грёзам, видимо, суждено оставаться грёзами, несбыточной мечтой, такой глупой и наивной фантазией, рассыпавшейся в еле заметно мерцающую пыль. В день, когда Хэ говорит о своем отъезде, он не добивается той самой-теплой-на-свете-улыбки, а видит лишь по-прежнему сжатые и теперь от чего-то дрожащие губы, а ещё все такие же нахмуренные брови. Но есть кое-что ещё. В миндально-карих глазах и правда не плещется раздражение вперемешку с отвращением, они блестят от кристальных слезинок, стекающих по румяным щекам.
Блестят так, будто уместили в себе все звезды ночного неба.
