‘79

      Солнце поднималось из воды, цепляясь краем за одну из охранных башен на горизонте. Дрожало в утреннем мареве, сомневалось, но вариантов у него не было. Воздух мерцал и искажал объекты вдали.       Вдоль воды грязными вонючими черно-синими островками содрогались от мелких накатывающих волн набитые под завязку мусорные пакеты. Россыпями валялись ржавеющие консервные банки, а измятые полиэтиленовые упаковки казались вынесенными на берег медузами. Да вот только медузы тоже вряд ли выжили в заливе Коронадо.       Иногда Ви встречал его здесь. Редко, но такое случалось. Стоял по щиколотку в ядовитой мертвой воде прилива и смотрел на восход.       Но чаще всего его тут не было.       Как и сегодня.       Поправив авиаторы, Джонни повернулся к новорожденному солнцу спиной и двинулся от океана прочь. Песок скрипел под подошвами казаков, пахло гниющими водорослями. Перед ним рисовались рядами дома старого района Пасифики. В одном из них когда-то был отель «Пистис София», в номере которого он провел два месяца безвылазно, после того, как дезертировал с поля боя.       Плотно закрытые жалюзи, однообразное гудение вентилятора на потолке. Ни времени суток, ни посторонних звуков. Клубы сигаретного дыма и дешевое бухло декалитрами. Вакуум смерти и перерождения.       Свет отражался в осколках оконных стекол нависающих над районом недостроенных небоскоребов – великая задумка по превращению жилого района в курортный центр обернулась крахом, и теперь они щерились слепыми проемами, выпячивая обожженные следами взрывов и обстрелов бока, напоминая, как в этой безуспешной борьбе Пасифика перестала быть одним, но так и не стала другим. Застыла в безвременном крахе, обособилась, но пока что не сдалась корпам.       Шорох на самой грани слышимости проскреб по подошвам и передался выше, по щиколоткам, по икрам, поднялся к коленям, отдаваясь не столько в ушах, сколько в костях, и Сильверхенд опустил взгляд.       Песок под ногами дрогнул в одной точке и обвалился, будто где-то там, в глубине, засел песчаный лев. Воронка сократилась, запульсировала сердечным ритмом, то выплевывая песчинки наружу, то вновь углубляясь, становясь шире в диаметре.       А потом обрушилась вниз, разверзлась громадным провалом – геометрически четким, таким, какой остается после авианалета.       Стоя на самом краю, чувствуя, как осыпается под подошвами казаков почва, рокер ощущал, как песок под ним движется, стремится вниз, тянет его за собой. И пахло уже не морской гнилью, а сухостью, жарой, металлом, раскаленной кибернетикой и горелым пластиком. Вскинув взгляд, он осознал, что Пасифики уже не видать за краями воронки, - совершенно незаметно Джонни погружался все ниже вместе с медленным оползнем.       И отсюда, пиздец, стоило бы выгребать, пока он не достиг дна, потому что там могло прятаться что-то, что вряд ли ему бы понравилось.       Напрягая мышцы, силясь ступать каждый раз немного выше, рокербой двинулся вкруговую, стремясь вскарабкаться к краю воронки.       Под подошвами сухо хрустнуло раз. Второй. С тихим непрекращающимся шуршанием песок продолжал осыпаться.       И вниз смотреть совсем не хотелось, но человеческая натура увита блядским любопытством как деревья в дождевых лесах лианами – плотно, крепко, симбиотически – и он, конечно же, поглядел себе под ноги. Потому что - хули могло там ломаться с треском?       В лицо его уставились пустые провалы. Каблук попал прямиком над правой глазницей, погрузившись в череп, все еще местами покрытый сухим пергаментом кожи, хранившей даже клочковатые остатки черных волос, припорошенных пылью.       Что же, охуеть говно какое.       Но случается.       Вскинув взгляд, Сильверхенд обнаружил, что успел явственно сползти ниже за то время, пока он рассматривал мертвеца. Время было дорого. И он двинулся с новыми силами, забирая выше.       Ломкий хруст под ногами участился, сменившись иногда ощущениями того, что каблуки его погружались во что-то вязкое и отвратительно мягкое.       Песок осыпался все быстрее, валился, омерзительно шурша, проскребая этим звуком буквально по корням зубов. Обнажая то, что скрывалось под ним.       Груды тел разной степени разложения, наваленные одно на другое, сплетенные, слипшиеся, слепо и недоуменно глазеющие. Обнаженные. Одетые в военную форму. В гражданское тряпье.       Но мертвечиной не пахло. Только сухим обжигающим песком.       В своей жизни рокер насмотрелся на невообразимые объемы говна, разной степени удобоваримости ебанину и дичь разнокалиберного формата. Но это…       Он не испытывал ужаса, потому что повидал достаточно мертвецов. Никто так тебе не подгадит, как живые. Трупы в этом плане куда как безобиднее.       Но будь он проклят, если ему хотелось идти по этим лицам, ломать каблуками кости предплечий, ключицы и сухие ребра. Да только выбора не было, если он метил выбраться из чертовой воронки, где на дне притаилось что-то невозможное. То, что нельзя постичь разумом, то, что с влажным хлюпаньем всосет его в беспросветную глубину, заглянет в самые основы сознания, вывернет, вытряхнет его, а потом изменит навсегда, лишив свободы, воли, времени. Сломает, перемелет, но не уничтожит, оставив тусклым подобием жизни в одиночестве.       И Джонни шел, упрямо кроша подошвами чьи-то чужие тела, слушая, как отдается каждая вибрация в собственных костях.       Лица, мелькающие под ногами, слились в единое полотно, и он уже не смотрел наверх, завороженный этим плетением.       Он видел искрящий хромовый ухмыляющийся череп Смэшера. Видел Наумана-младшего с лицом, висящим лоскутами, и яркими голубыми глазами. Видел Джеки Уэллса с окровавленными губами. Видел морщинистую, покрытую пигментными пятнами обезьянью мордочку ебучего Сабуро с губами, все еще сжатыми в упрямую линию. Сотни незнакомых искаженных лиц. Отблескивающего хромом Шайтана. Впервые спокойного в смерти Боа-Боа. Бледную Альт. Генри, осунувшегося, с пеной на губах. Бестию с пулевым отверстием во лбу. Керри, мертвого, но все еще ухмыляющегося язвительно и задорно, будто наконец-то он разыграл свою лучшую шутку.       И не знал, в какой момент равнодушие переросло в тупую сверлящую боль.       Все они – его вина? Его груз?       И стоит ли этого похода попытка избежать вечного ужаса, ждущего его внизу? Как смеет он спокойно идти по их лицам, вбивая каблуки в их плоть, дробя их хрупкие кости?       Среди серого месива с вкраплениями кибернетики мелькнул рыжеватый всполох, и Джонни замер, не в силах вновь опустить подошву казака.       Мертвое бледное лицо Ви, расчерченное по скулам линиями оптических имплантов, было спокойным и мирным, будто пацан спал. Он лежал в общей куче, уже лишь слегка припорошенной песком. В свалке тел не было видно ни его плеч, ни шеи. Только лицо. В отличие от многих других, наемник был еще свежим, совсем не тронутым разложением.       В загривок вонзились сотни острых иголок, заставив содрогнуться. Испуг полз липким ознобом по коже, выбивая из рокербоя последние силы. Казалось, что сейчас теплые серо-зеленые глаза откроются, губы поймают вдох…       Ведь Сильверхенд искал его, ждал там, на грязном побережье, а он…       Вот оно как.       Сердце пропустило удар, а глаза застлало пылью, когда рокер собрался было опуститься на корточки, рискуя потерять равновесие и неостановимо поехать вниз, покатиться на самое дно.       Но Ви в этом теле не было. Знание это пронзило Джонни резко, остро, впившись в мозг новой свежей болью. Лишь пустая оболочка. Не человек – мясо и хром. Пацана не было и тут.       И, поднявшись тяжело, рокербой стиснул зубы и шагнул вперед. Опустил веки лишь на миг, ощутив как каблук вновь погрузился в мягкое, скользнул тошнотворно, как треснуло и хлюпнуло, размазалось под подошвой, и его чуть не вывернуло наизнанку от души.       Но он должен был найти Ви, пока не стало поздно. Он ощущал его где-то на грани, стремился, будто стрелка компаса, шел на еле слышный запах мыслей, проблеск сознания.       И когда через некоторое время рокер перевалил через край воронки, перестав считать мертвые тела, слившиеся в единую картину дантовского ада, перед ним воздвиглась бесконечная высоченная металлическая стена, а над головой протянулась паутина пересечения многочисленных проводов.       Крепкий сплав гудел низко, и гул этот ощущался всем нутром, звенел в зубах. Ни зазора, ни проема. Линия стены изгибалась, дрожала, словно в мареве, меняла очертания, но оставалась монолитной.       Коснувшись пальцами обжигающей, живой наощупь поверхности, Джонни прижался лбом и обеими ладонями – и живой, и кибернетической, - к колышущемуся невозможному миражу, и с той стороны внезапно раздался мощный удар, сотрясший все окружение.       Что-то скреблось понизу по ту сторону стены. Что-то отиралось о металл, скрежетало, билось яростно, шелестело вкрадчиво, шептало неразборчиво. Мерцало, трепетало и потрескивало.       И Ви был там, среди этой нежизни.       Осколками, нитями, строками.       Живая часть его самого, горячая, искрящая, бьющаяся.       И он яростно размахнулся с левой, сжав хромированный кулак, впечатал его в стену с размаху, со всей силы…       …вываливается наружу, в беспросветную жаркую темноту, хрипя, задыхаясь, чувствуя липкий ужас, жажду и невообразимую горькую потерю, потому что не успел, не смог, и все было зря, напрасно, бесполезно…       В номере мотеля "Сансет" полумрак, скрывающий весь потрясающий уют, которым он хвастался вчера: подтеки разного происхождения на стенах - тут тебе и кровь, и разлитое бухло, и чьи-то замытые извергнутые харчишки, пустые инжекторы из-под разнообразной наркоты в углах, под кроватью и под матрасом, самотыки и порнушные журналы в с трудом открывающихся ящиках прикроватных тумб, сломанные жалюзи и чьи-то забытые поношенные шмотки невнятными комьями по углам. Кажется, вся забота о номерах - это смена белья. И это логично. Если его меняют, конечно, в чем есть большие небезосновательные сомнения. Сюда не приезжают жить или ночевать. Тут ебутся, ширяются, бухают или, при определенной степени отчаяния, прячутся.       И так как вчера юркий, имплантированный до жопы новейшими синаптическими ускорителями и регуляторами рефлексов технарь из отряда Милитеха умудрился катаной знатно располосовать рокербою живот, и спасла его только продвинутая подкожная броня, дорога срочно зализывать раны была одна - в злачный мотель на краю света, притон для отбросов, каковым он и сам, собственно, являлся. Шлюхи, бандиты, кочевники, наемники, наркоманы и алкаши всех мастей - полностью стихия Сильверхенда.       Духота липнет к коже, оседает пленкой - вентиляция не пашет, и номер смердит таким букетом запахов, что сложно вычленить что-то одно. Плесень? Старое бухло? Затхлый старый осевший на предметах табачный дым? Каждый нюанс вырывает первенство поочередно.       - Джонни..? – сиплый сонный голос почти бессознательный, какой-то по-детски беззащитный, не чета дневным залихватским восклицаниям и борзым подъебам. Таким Ви услышать дается немногим. Возможно, никому, кроме рокера. И это нравится Джонни. Еще одно "Джонни" из общей коллекции, принадлежащее только ему. Сжимая рокербоя крепче в медвежьих объятьях, – наемник почти обрел прежнюю мощную форму - Ви подтаскивает Сильверхенда ближе, совсем вплотную, утыкается сзади лицом в плечо, щекотно отирается мягкой щетиной по шее и вдыхает глубоко, кажется, впитывая запах. – Порядок?       Оба они привыкли к плохим снам, приспособились чувствовать друг друга буквально синапсами и будить коротко и просто, не концентрируя внимания на слабостях, давая свободу и право на кошмары и время на преодоление. Поэтому вопрос свой наемник роняет небрежно, все еще в полусне, зная, что нечто большее Сильверхенд воспринял бы в штыки. Как и он сам в подобной ситуации. Но не сегодня.       Потребность ощутить Ви дышащим, реальным, рядом, настолько велика, что от нее суставы выворачивает, башка разваливается на части и вены лопаются от напора крови. Вернуть себе эту искру жизни, потому что рокер все еще чувствует себя мертвым, иссыхающим в обваливающихся песках, шагающим по телам и лицам незнакомцев, друзей и близких, бессильным с занесенным в ударе кулаком перед нескончаемой стеной, за которой вьется нежизнь.       - Полный, - выдыхает рвано Джонни, разворачивается резко в кольце обнимающих его крепких рук и стискивает соло сам, подгребает под себя – сонного, теплого, расслабленного. Пацан не умеет просыпаться без будильника разом, тупит, собирает реальность, барахтается в ней, вспоминая, где он сегодня ночует, что было вчера и что происходит сейчас. Но времени на размышления рокербой ему частенько не оставляет, как и теперь: влажно проходится языком по колючей щеке Ви, нащупывая в темноте его губы, и, найдя, накрывает жадно ртом рот, целуя голодно и настойчиво.       Сон покидает умаявшегося за вчерашний тяжелый день наемника не сразу. Еще с мгновение он дремотно неуклюже шевелится, лишь обнимает расслабленно рокербоя удобнее, но уже через секунду отвечает. Чуть отстраняется, скользит языком по зубам Сильверхенда, находит его язык, касается сначала легко, пробуя на вкус, но тут же, будто узнал наконец-то, подается навстречу – прижимается плотно всем телом и уже сам впивается в его рот алчно, беспорядочно, при этом все еще не открывая глаз. Жесткие пальцы оглаживают позвоночник, ребра рокера, проскребают с усилием, Ви отирается ласково носом о его щеку, а после тут же оставляет болезненный засос на шее. Выдирает из Джонни короткое тяжелое содрогание, и он чувствует, как обваливается в горячечное торопливое желание: взять сейчас же, стиснуть, слиться в одно, быть невозможно живым, ощущая всем телом заполошное биение сердца своего пацана.       Возбуждение ревет в венах, требует своего, и рокербой ему нихрена не сопротивляется, не сдерживается, потому что это невозможно, бесполезно и невыносимо. Он жил без этого пламени, без этого ебанутого наслаждения больше года, но теперь не собирается терять ни единой секунды. Ему необходимо наверстать упущенное. Но он никак не может насытиться.       Лбом толкает соло в висок, заставляя поднять голову, разом грубо проникает двумя пальцами в рот, почти до самого горла, а после вновь втягивает в безумный влажный поцелуй, с наслаждением чувствуя вкус пацана, каждую шероховатость языка, гладкую остроту зубов и податливую мягкость узких искусанных губ.       Шарит беспорядочно по телу, то оглаживая бок, то сжимая плечо, с силой стискивает крепкое бедро, проводит ладонью по пояснице и скользит пальцами меж ягодиц. Влаги на пальцах осталось немного, но он все равно толкается внутрь сначала одним, а затем и двумя - медленно, размеренно, с трудом сдерживая свои ебанутые порывы и стараясь не причинить боли. Чувствует Ви всем телом – каждое содрогание, любое напряжение мускулов, как тот дергается назад или же наоборот подается навстречу, открываясь.       Надо бы дотянуться до чертовой смазки, но выпустить соло из рук сейчас – выше его сил.       Пацана под ним ведет ожидаемо, но все же чуть раньше, чем Сильверхенд рассчитывал, и тот выгибается красиво, насаживаясь уже сам глубоко, ровно так, как надо, и тут же по телу его прокатывается крупная дрожь.       - Джо-о-онни! - Ви скулит хрипло, протяжно, громко, гортанно, не сдерживаясь, вцепившись отчаянно пальцами в плечи рокера до синяков. Будто Джонни - средоточие его мира, все, что у пацана есть, все, что ему нужно и важно. И от понимания этого откуда-то из самого нутра поднимается удушающая идиотская трепещущая нежность, затапливает, спазмами сжимает сердце, забивает глотку - бесит до воя, выворачивает наизнанку. Сильверхенд в ней захлебывается. И хочется материться, быть грубым, жестоким и отчужденным... и одновременно вжать Ви в себя, впитать каждой клеткой и касаться так, словно этот опасный мускулистый наемник, сука, - самое хрупкое и ценное, что рокер держал в руках. Но руки у него мощные, безразличные. Все хрупкое неизбежно в них бьется, комкается и повреждается. Беспомощность, бешенство и страх пульсируют вяло в желудке, но Джонни решительно отметает их, окунаясь в настоящее. Только оно имеет смысл.       Ви - самый сильный, приземленный и умелый пацан, которого он знает. Чертова Легенда Найт-Сити, ебланистая легенда, конечно, тут уж ничего не попишешь, но у всех свои недостатки. А если наемник где допустит ошибку, впишется рокер и все исправит.       - Скажи мне, - тихо приказывает рокербой, роняя слова изо рта в рот, чувствуя вибрацию собственного голоса в горле наемника, но тот распахивает внезапно ресницы, приподнимает обалдело голову и пялится туманно, а потом все более осознанно прямо в зрачки Сильверхенда. На покрытое мелким бисером пота лицо Ви ложатся линии света от уличных фонарей парковки мотеля «Сансет», проникающих через перекошенные сломанные жалюзи, высвечивают как в старом черно-белом кино полосой серо-зеленые глаза, в которых сначала плывет неразборчивое марево желания, дикое, огненное, а потом – щелчок осознания.       Раздражение.       Соло подбирается и ловко выворачивается из рук рокера.       Бля-я-я-ять…       В надежде, что пронесет, Джонни упрямо сгребает пацана к себе, тянется к влажным губам, но тот упирается в его грудь растопыренной пятерней, проскребая жесткими мозолистыми пальцами по коже.       - Нет.       Да сука пиздец, начинается…       - Да, - уверенно припечатывает рокербой, скрипнув зубами.       Он почти всегда может заставить Ви делать то, что ему нужно, если это не касается базовых принципов наемника, которые Сильверхенд и не стал бы ломать, уважая, ценя Ви именно таким, какой он есть. Но мучают соло и другие малочисленные заебы – раздражающие, заставляющие рокера чуть ли не рычать от бешенства. И поделать тут нечего, потому что пацан упирается намертво, как баран ебучий. Например, Ви упорно не хочет, чтобы Джонни снова обнулился, и прилагает все усилия, чтобы этого избежать.       И, казалось бы, сегодня пронесло, удалось поймать еблана сонным, на все готовым, нихрена не соображающим, с-с-сука…       - Нихуя, - обрубает окончательно проснувшийся Ви и на всякий случай – опасается видать – скользит ладонью выше, удерживая теперь Джонни на расстоянии за горло. – Я не буду тебя, ебаната, заново латать. Нравится переть в лобовую атаку – не осуждаю, твое право. Но заживать ты у меня будешь на совесть, даже если придется привязать тебя к кровати. Сутки покоя на инжекторах. Потом твори что хочешь.       Половина слов соло обваливается в идиотский белый шум, рокербой и так знает все эти навязчиво-заботливые «бла-бла-бла» наизусть и, как бы ни злился, разрешает им звучать, потому что это единственное, на чем пацан позволяет себе безапелляционно настаивать. И, мало того, тут сталкиваются их свободы и права. Право Сильверхенда – распоряжаться своим здоровьем. Право Ви – трахаться или не трахаться по его усмотрению.       И тут наемника не сдвинешь, не соблазнишь и не настоишь грубо – не сработает. Упертый сукин сын. Сам будет страдать, но не дастся.       Тяжело сглотнув, рокер чувствует, как собственный кадык с усилием прокатывается под кожей шеи, на которой лежит крепкая ладонь Ви – и тот торопливо отдергивает пальцы, будто обжегшись. О да, это один из пунктиков соло. Слабое место в броне, сука, сомнительного целомудрия. Джонни ухмыляется широко, самодовольно и голодно прямо в сощуренные упрямо родные глаза и опрокидывается на спину. Художественно и свободно вытягивается во весь рост, положив одну руку за голову – теперь розово-желтые полосы высвечивают его лицо, слепят.       Весь он буквально звенит от напряжения, от желания ухватить пацана, притиснуть к себе, не слушая никаких идиотских отговорок, - ну кого, блять, обнуляло поцарапанное пузо? - впиться, вылизать шею, раздвинуть коленом ноги и вбиться внутрь, в охуенное желанное тело, в гладкое теплое тугое нутро, разом наполовину. Поймать короткий вскрик, впитать всей кожей изнемогающее, такое необходимое очередное «Джо-о-онни». А потом толкаться понемногу, трахая медленно, заставляя Ви извиваться, изнывать, дергаться тщетно... И замереть, позволив наемнику двигаться, насаживаясь, самому. Блять...       Но он лишь валяется недвижимо, глядит на все еще сдавленно и рвано дышащего пацана, кажется, охуевающего от собственной стойкости, и улыбается криво, нагло, максимально пошло. И Ви смотрит, конечно же, смотрит, не в силах отвести взгляд.       - Отсосешь? – пальцы рокербоя проходятся почти невесомо по собственному перетянутому бинтами торсу, спускаются с нажимом ниже, к паху, смыкаются на крепко стоящем члене, головкой, сука, почти упирающемся в пупок. Размазав каплю влаги легким движением, Сильверхенд обхватывает ствол и лениво скользит по нему пару раз кулаком с тем самым искусным проворотом, который всегда неизбежно выдирает из наемника хриплый и громкий стон. - Ну раз уж ты уперся намертво и решил поиграть в строгого доктора.       - Блять, ну всяко не ты мне, с твоим-то вспоротым брюхом, - взвешивание и торг в бритой башке Ви проходят быстро, но мучительно. Он и сам сгорает от той же неудовлетворенности, от того же голода, с ума сходит от желания касаться, быть вместе, быть рядом, неделимо, - рокербой чувствует это кожей, знает это так, будто у них все еще один мозг на двоих, одно тело. – Но лежать ты будешь смирно, усек?       - Давай уже, Ви, хватит пиздеть, - терпеть больше нет никакой возможности. Жадная беспросветная бездна поглощает его целиком, и Сильверхенд упирается ладонью в колючую русую макушку, нажимает с усилием, заставляя соло уже опуститься ниже. – Заткнись и возьми в рот, пока я не ебнулся нахуй.       Первое побуждение – ухватить пацана за загривок покрепче и насадить ртом на собственный исходящий смазкой член, разом толкнувшись в бархатистую податливую глотку головкой, но вместо этого приходится сжать кулаки, комкая в одном грубую траченую мотельную простынь, а во втором – собственные волосы. Не выгибаться, когда Ви ласкает языком нежную кожу яиц - дразнит, сука такая, – а после забивает на игрища и берет уже всерьез, на треть длины, одним тягучим сложным движением пропуская все глубже. Поворачивает голову удобнее и скользит губами вверх и вниз, тяжело дыша носом.       Наконец-то, блять! И стоило все это невнятной болтовни?..       Сильверхенду кажется, что он сейчас пизданется разом от искрящего удовольствия, от тугого тяжелого наслаждения, заполняющего его без остатка, расползающегося по венам, по мышцам. Его буквально выкручивает - невозможно выносить это недвижимо, но он терпит, припечатывая самого себя к постели чистым усилием воли. Излишняя активность - и наемник уйдет в отказ. А рокеру сейчас нужен именно Ви, дрочка его нихрена не устроит, нет уж. Так что приходится практиковать этот ебанутый мазохизм. Отличный вызов, ничего не скажешь.       В полумраке четко очерчиваются лишь напряженные дрожащие широкие мускулистые плечи и мощная красивая спина наемника, почти целиком покрытая извивающимися линиями татуировок: черные буквы, черный рисунок, яркие красные редкие отблески.       Кино остается все той же классикой – черно-белой, – и Ви прекрасен в ней каждым изгибом сильного ладного тела, каждой полутенью, каждой плавной чертой. Глаз, блять, не отвести.       И рокер смотрит жадно, впитывая каждый момент. Любуется, удерживая себя от прикосновений, полностью отдавая инициативу соло.       В узких полосах света русый ежик коротких волос под определенным углом вспыхивает рыжим пламенем среди грифельной графики.       Бля-я-ять…       Всю выносливость с терпением сносит к хуям, когда пацан внезапно вскидывает руку к груди Джонни, проходится шершавой ладонью почти невесомой лаской по твердому соску, а сам расслабляет максимально горло и внезапно впускает его член в глотку. Это всего ебаных две секунды, и рокербой, на свое счастье, не успевает от ахуя вцепиться в загривок Ви и удержать его.       Сорвавшись в громкий стон, Сильверхенд все же выгибается, вскидывает бедра, стараясь продлить ощущение, но наемник уже отстраняется, откашливается, пока руки его продолжают ласку, размазывая слюну по стволу.       А затем упрямо пытается провернуть эту хуйню по второму кругу, вытряхивая из рокера душу.       И снова.       И опять.       Давится и отфыркивается раз за разом, но продолжает упорствовать. И нет в нем никакого дурацкого жалкого смущения, свойственного обычно людям, впервые пытающимся запихать хер в горло, - пацан естественнен в своей страсти, раскован и восхитительно свободен.       Поза для практики «глубокой глотки» совершенно не та, исполнение – позор для любого, кому перепадала такая ебля с профессионалом дела, но... Это все равно просто охеренно.       Они настолько близки, настолько едины, и Джонни так хочет Ви целиком, сразу, все равно каким и когда, что наслаждение, которое он испытывает от этих неумелых, но таких упрямых, самоотверженных и жарких попыток, не идет ни в какое сравнение с порнографическими изысками. Да он, блять, кончить готов лишь от того, как Ви его жаждет, как старается свести его с ума все сильнее, пропитаться им.       Горловой минет тебе оформят за сущие энни в любом борделе.       Настоящие голод, страсть, рвение и искреннее желание доставить удовольствие не купишь.       Задохнувшись очередным хриплым стоном, плавясь в горячем полумраке, сгорая от кипения крови, рокербой все же срывается - и это нихуя неудивительно, - забивая на все. Вцепляется в загривок соло, насаживая его ртом на свой член, чувствуя гладкое желанное влажное сумасводящее тепло, сокращающиеся мышцы глотки... И его выносит в один момент от лавины острых ощущений: колючая щека под судорожно подрагивающими пальцами, мягкий ежик волос под ладонью второй руки, мокрые ласковые губы пацана, жесткие руки Ви на его бедрах, вцепляющиеся отчаянно, эйфорический жар, разбивающийся в стекла в каждой клетке. Рычание рокочет и вибрирует в груди, убийственный экстаз прокатывается волнами по телу, и Джонни содрогается крупно, кончая. Толкается снова и снова в податливый рот, ощущая, как соло с трудом сглатывает пару раз, а его шершавый язык собирает последние капли с головки.       А после, все еще не разбирая, где верх, где низ, на каком он, сука, свете и как его зовут – башка идет кругом, а в глазах все еще темно, - дергает пацана за плечи вверх, на себя. Резкое движение отдается болью в солнечном сплетении, но сейчас не до этой херни, заживет, блять, никуда не денется. На Джонни всегда все заживает как на собаке. Даром что только конечности не отрастают заново. Дыхание рвется из глотки Ви с сипом - подвиги не прошли даром, он весь мокрый, - и, ухватывая его лицо в ладони, Сильверхенд ощущает, как дрожат все еще напряженные челюсти.       Рокер целует наемника алчно, как в тот первый раз в Пистис София.       Как мог бы поцеловать его в последний раз.       Так, как целует всегда.       Разбивается на кривые режущие осколки от близости, собирая собственный терпкий вкус с губ наемника. Тот весь пропитан им, Джонни, – на вкус как он, пахнет им.       Соло – его часть. Его живая горячая часть.       Рокербой никогда не сказал бы, что пацан – смысл его жизни. Подобными словами вообще разбрасываются необдуманно только слюнявые романтики и конченые тупицы.       Смысл жизни в другом человеке – это убожество, неполноценность, слабость и трусость. Несвобода.       Но с Ви его существование обретает цвет и вкус. Он снова живет.       Хотя был мертв уже очень и очень давно.       Его борзая, молодая и упорная искра жизни приникает к Сильверхенду всем телом, отирается влажно и изнемогающе, и рокер притискивает разгоряченного мокрого наемника к себе, обхватывая его каменно стоящий член кулаком, и не разменивается уже на ласки – Ви и так на грани, ему уже многого не надо. Дрочит грубо, ритмично, но со своими изящными охуенными проворотами, заставляющими соло терять башку и выстанывать в голос его имя.       Пацан выгибается навстречу жестким движениям, дрожит мелко, слепо впивается губами то в плечо, то в шею, кусается и мечется, но рокер прижимает его к постели своим же телом – ебучие заботливые запреты, кажется, наконец-то забыты, слава яйцам, - заставляет замереть и, собрав его же смазку с члена, толкается двумя пальцами свободной руки внутрь, сразу глубоко, почти до костяшек, зная тело Ви как свое собственное.       Наемник вскрикивает коротко и хрипло, а Джонни тут же прихватывает зубами незащищенное горло, стискивает глотку почти всерьез, оставляя следы, и Ви срывается в накатывающий на него волнами сумасшедший оргазм. Горячая сперма толчками выплескивается на ладонь рокербоя. И его имя, громко выстанываемое соло на последнем дыхании, – это лучшая, сука, музыка.       В смежную стенку раздается яростный удар. Стучит кто-то нервный, явно полагающий, что эти ебучие грязные мотели на границе города строят, сука, именно для того, чтобы в них спать. Сильверхенд, одной рукой все еще удерживая Ви за плечи, подкручивает на выпавшем экране оптики мощь горилл и впечатывает ответно кулак в стену. Кажется, сыпется древняя штукатурка, да и похуй. Тут и так все на ладан дышит.       В соседнем номере вроде бы озадачиваются.       Веки пацана все еще подрагивают, а мышцы его сокращаются. Ви тяжело сглатывает и дышит поверхностно - рокер это чувствует, медленно вылизывает горячую от синяков кожу на шее наемника, пока язык не высыхает окончательно. К этому моменту Ви отключается напрочь, как и обычно. В этом плане он истинный анекдотичный мужик – проваливается в сон чаще всего сразу, как только кончит. Нихера ему не надо - ни воды, ни посткоитальной сигареты.       Ухмыльнувшись, Джонни на миг касается колючим подбородком лба пацана, отирается щекой о переносицу и скулу, впитывая с наслаждением их общий запах – острый, яркий, мускусный, пряный.

***

      Балкон, идущий вдоль второго этажа мотеля, смотрит на запад, потому, когда рокербой выходит наружу, осторожно придерживая носком казака закрывающуюся дверь, чтобы не разбудить Ви, рассветного солнца не видать, только темнота превратилась уже в серость – предвестник настоящего утра.       Весь вечер, пока наемник колдовал над его пропоротым животом, в мотеле стояла какая-то пьяная кутерьма. За стенами визжали, бухали как в последний раз, пьяно пели и хохотали. Сейчас стоит мертвая тишина, разрываемая лишь заунывными песнями гигантских рекламных ави да шумом редких тачек на шоссе невдалеке.       Поежившись на все еще по-ночному пронизывающем ветерке, Сильверхенд берет синтокофе в автомате, а после достает сигарету и прикуривает, облокотившись на перила. От прохлады поджимается живот, и голую, все еще разгоряченную кожу покрывают мурашки. Наверное, надо было накинуть самурайку, но он собирался вернуться в номер после кофе и сигареты, плотно привалиться к Ви, сгрести его покрепче и досыпать.       В теле и голове – охерительная пустота. Он вымотан вчерашним днем, кошмаром и последующим отличным оргазмом до состояния пустой оболочки. Восхитительно полый. Сигарета, вода, кофе и еще бы пару часов сна – и он снова будет готов на подвиги.       Повязка на торсе сбилась и натирает, и пока рокер пытается поправить ее, замечает краем глаза хмурого сонного кочевника, выползшего из соседнего номера. Давешний застенный стукач, стало быть.       Криво, нагло и весело оскалившись, Джонни надевает авиаторы, которые до этого держал в руке, и вяло раздумывает: показать фак, не томить и вписаться в драку сразу или же просто насладиться отличным утром, допить свой кофе, если эту дрянь, конечно, можно так называть, и вернуться к своему дрыхнущему пацану.       Мужик пялится исподлобья, белки в красных прожилках, рожа злая, и читается на ней явственное желание доебаться. Видать, бойцовские его чувства сильно возбуждает бинтованный торс возможного противника.       Зря Малориан оставил у кровати. Сейчас бы порешали за секунду.       Зевнув, рокербой готовится уже было поставить стакан на перила, когда с шипением открывается дверь номера за его спиной, и мужик как-то разом теряет в решительности.       - Кофе? – голос у Ви сорванный, красивый. Знатно выебанный такой голос, прямо как Сильверхенду нравится. – Че надо?       Второй вопрос адресован уже небритому и помятому соседу, негодующе, но опасливо сверкающему старой инфракрасной оптикой, и произнесён совсем другим тоном, даже хрипотца становится не сексуальной, а такой небрежно-разнеженной. После которой в подворотне тебе в череп с размаху всаживают мачете.       - Первое утро нового года, епта. Люди тут выспаться пытаются, - бурчит похмельный кочевник, но от вежливой интонации его маленького наемника мешается окончательно и отступает невзначай. Ну да, против двух раненых он бы, может, еще и вписался. Но здоровенный бритый пацан его несколько смущает.       - Не спится? - ласково и вкрадчиво интересуется Ви из-за плеча рокера, глядя исподлобья глаза в глаза стеклянно и безразлично, как он умеет. – Может, колыбельную спеть? На часок точно вырубит. С гарантией.       В защите Джонни не нуждается, и обычно подобные чужие выступления прерывает с первых нот, но они с соло - одно. И он сам бы любому, посмевшему разинуть грязную пасть на его пацана, вбил бы моментом зубы в глотку. Дело не в том, кто из них нуждается в защите. Дело в том, кто успевает первым и кто на тот момент злее. Их ярость тоже едина.       Пробормотав что-то совсем уж неразборчивое, мужик почитает за лучшее отступить, перестать бухтеть и скрыться в своем номере.       - Ну просто эпический герой моих влажных подростковых снов. Блистательный рыцарь на уродливой зеленой Javelina. Скажи мне, как жил без тебя все девяносто восемь лет? - лениво язвит рокербой больше ради Искусства с большой буквы "И", конечно же, нежели ради укора, и затягивается глубоко, после небрежно стряхивая пепел. Сигаретный дым горчит, расплываясь на языке. Пальцы, в которых зажата сигарета, все еще терпко и восхитительно пахнут Ви, и от этого короткая приятная дрожь передергивает по холке.       - Хреново ты жил. Маялся и не находил себе места. Дубль два: кофе? – сверкая теперь своей искренней и открытой широкой, чуть кривящейся на одну сторону мальчишеской улыбкой, соло поворачивается обратно к Джонни. Будто не он только что уничтожил мужика жутким снулым взглядом безразличной акулы-убийцы. - Это ж надо умудриться Новый год проебать, а?       - Тошнотворная бурда, а не кофе. И не проебать, а проебаться, - сплевывает за перила рокер и протягивает наполовину опустевший стакан наемнику. Тот выглядит отлично – в пыльных еще со вчера джинсах, сидящих низко на бедрах, в расстегнутой мотоциклетной яркой куртке на голое тело, снятой, скорее всего, с какого-то ныне обнуленного Тигриного когтика. На рельефной груди - солдатские жетоны, на шее - сплошные синяки, засосы и алые явственные следы зубов. Искусанные яркие узкие губы. И задорные, искрящиеся весельем прищуренные серо-зеленые глаза. Удрочиться можно. - Хорош – пиздец.       - Хрен ты меня с мысли собьешь, не съезжай, - об этой ерунде Джонни уже и думать забыл, но только не Ви. Не-а. Этот слишком уперт. Развернув одним движением рокербоя к себе, соло, моментом превращающийся в вовсе не немой, как ни прискорбно, укор, обвинительно и победно тычет пальцем в солнечное сплетение Сильверхенда, где на белой ткани потихоньку предательски просачивается кровь. Делает глоток кофе, вздыхает глубоко и очень похоже на Наумана-старшего, а после цепляет рокера пальцами за пряжку ремня и дергает к себе. – Спасибо, блять, поспал. Говорил же не дергаться? Теперь тебя заклеивать заново. Пошли, мудилище.       - Расскажи-ка мне, мой маленький наемник, как ты был против и яростно отбивался. Можно в красках и лицах. Не жалей эпитетов в превосходной степени. Не против кончить еще разок, - широко ухмыляется Джонни, подтягивает Ви за воротник почти вплотную, так, чтобы чувствовать жар его тела голым торсом, и вручает сигарету и зажигалку. – А потом пойдем. Там уж разберемся – зачем.       Картину на горизонте портят огромные кучи дымящегося мусора справа. Но слева в синей дымке высятся настоящие горы, над которыми, бросая тень, плывут крупные облака.       Плотно соприкасаясь плечами, оба они курят молча, впитывая первый день две тысячи семьдесят девятого года и стараясь хотя бы на время забыть о том, что грядет очередная война.