Громче солнца

«Цезарь» — от слова «кайдо». Смерть. Цезарь теперь это знает. Всё потому, что Джозеф постоянно бросает слова и факты, которые не должен бы знать по-хорошему. Но хотя как: богатый сынок из богатой семейки. Наверняка порядочное образование получил. Не могут же все в роду Джостаров быть такими бестолочами, как он. Сидит он теперь на краю кровати, как злая птица с вырванными перьями, хохлится тем, что осталось. Руки от пальцев до плеч изранены, у рта дуется синим всполохом синяк. У Цезаря времени на сочувствие нет. Ему здесь приходится не лучше. Джозеф явно идёт на сделку с самим собой, и наблюдать за этим в какой-то мере забавно. Прокашливается, щурится на чужую вскинутую бровь, тянет время. Слишком долго тянуть не может. — Усыпи меня, — наконец выдаёт. Да, поглядеть бы, что у него внутри. Цезарь, похоже, так и остался мальчишкой, обрывающим крылья жукам, раз сейчас не брезгует и его подцепить остротой. Что же, ему не чужд азарт. Вбил себе, что хочет разыскать дьяволёнка в деталях, так и не отступится. — А колыбельную тебе не спеть? Тот только кисло ухмыляется — слишком ожидаемо. Устал очень, хоть и молчит. Наверное, то и плохо, что молчит. Не положено крику во всё горло так замирать, не правильно. Его взгляд стал как остывшее масло, под глаза залегла чернота. Цезарь ненавидит слабаков, это правда. Но ему почти тоскливо смотреть, как дрожит пламя этой свечи. — Я не спал нормально неделю. Эта срань, — он жмёт ладонь к горлу, — мешает. Попробуй засунь себе как-нибудь кость в глотку и вздремни. Но лучше просто выруби меня! Цезарь смаргивает напрашивающийся надменный взгляд, кивает. Всё понял. Можно сегодня уступить, пойти на мировую, протянуть руку помощи. Ему упрямо верится, что ДжоДжо её не сломает. Хоть и глупо. — Закрой глаза. Он хмурится, затягивает воздух в лёгкие. Дело-то дрянь, если честно, не должно отнять дольше пары секунд. Но Цезарь медлит. Не может сконцентрироваться, не может чиркнуть спичкой. Горьковато-смешно. Маэстра бы не одобрила. Вот только разница между хамоном убивающим и усыпляющим едва уловима, а он до сих пор не может вытравить из памяти крик Марка. Цезарь встряхивается и пристальнее смотрит в лицо напротив. Думает, как так вышло, что у Джозефа уже успели наметиться лучики морщинок в уголках глаз. Ему ведь и двадцати нет. Ловит себя на том, что удивлён: редко вспоминает об этом. Странная она, эта грань. Вчера — мальчик. Сегодня — мужчина. Замечает, что его ресницы не дрожат ни капли, брови не сведены. Будто совсем не боится. А ведь тоже знает, что будет, если не рассчитать с напряжением. Доверяет, что ли… Разные они всё-таки, как две несходные линии. У Цезаря глаза такого непонятного цвета. Не жёлтый, не зелёный — кошачий, словно французский ликер в погребах шестью этажами ниже. У Джозефа другое: синий, зелёный одновременно. И только в этой зелени они и сходятся. Вот так. — Ну? Залюбовался там, что ли? — Заткнись и лежи смирно. Зубы болят от холода — резко тянет воздух и прикладывает ладонь к его груди. Мягкий свет, и потом — пустота. Тихо. Цезарю хочется врезать самому себе, но он не может сдержаться — слушает чужое сердцебиение с добрую минуту. А затем гасит керосинку и уходит прочь.