Громче солнца

Этот парень хорош — никакого сомнения. Трепещет светлыми ресницами, картинно-красиво слизывает бусинки крови с губ, затягивается через раз томно, как девушка. Ангелок бы вышел что надо — эдакий купидон, зубодробительное чудо вроде Дориана Грея — если бы только не был грудой мускулов под два метра. И руки-то у него измозоленные, если приглядеться, и от сигарет голос хрипит на отдельных словах. Хорош, но не настолько, чтобы можно было что-то там вообразить. Джозеф и не воображает. Идет вместе с ним через ночной город к проседающему в черноте и духоте Bar Rosati с твердым намерением напиться вдребезги. Просто так, потому что может. Намерение рядом шагающего товарища ему не известно, но он готов поставить все по карманам набитые деньги, что сможет его предсказать. Получается, разумеется. Цезарь не какая-нибудь загадка, и развлечения у него простые, человеческие: пошутить с щебечущими пташками в страусиных перьях, состроить джентльмена с очередной девушкой у дальнего конца стойки — такой робонькой, что непонятно даже, как вписалась в такое место. Впрочем, претензия на изыск дальше поцелованной ручки и пунцовых щек синьорины не идет. Любовью там и не пахнет. И никакими чувствами в принципе. Цезарь в сущности своей коллекционер, собирательством страдает. На всем тянется оставить «здесь был я», не перерос еще. Вот и каждая светлоглазая дурочка потом понимает рано или поздно, что никакая она не Мадонна, что не слышится в ее словах песни океана прекрасной бессмертной души. Плачет. А поздно. Бабочка с иглы не улетит. Иногда у Джозефа пробегает шальная мысль — молния от виска до виска — что Цезарю стоило родиться девчонкой. Роковая женщина получилась бы отменная, даром что не в черно-красную расцветку. Но ведь так даже интереснее. Неожиданнее. Интересно было бы развернуть ее из нежного букета, как презент на оскомину набивший день Валентина, да не обколоть при этом рук. Вытащить все карты у нее из рукавов и нож из-под резинки чулка. Обезоружить дьявольски гордую Цеппели, которая, если совсем по правде, его во всем лучше. Первее. Ярче. Вот это было бы весело. Как по заказу, тихая шампанская мелодия разбивается стеклом об стол. Летят осколки. Сломалась пластинка. Стол переворачивается, карты летят под потолок, женщины визжат, воздух пахнет жареным. Кто-то получил по морде, чьи-то зубы уже смешались с крошевом, которое под утро будет выметать за порог седой уборщик. Джозефу хватает одним взглядом стрельнуть, чтобы упереться в нужный. «Вот и отдохнули», — говорит глазами, хрустит костяшками у самого носа, улыбка коварная и дрожащая от внезапно прилившего вкуса жизни. За толпой не может разглядеть, но знает точно, что Цезарь вздыхает, закатывает глаза и поднимается вместе с ним. Раз, два, три — им вдвоем не составляет труда взять под руки расходившегося игрока. Четыре, пять, шесть — Джозеф всегда стремится в самую гущу, а Цезарь ходит окольными путями по своим маленьким местечкам. Не помогло сегодня, не проканало, и вышибал здесь, кажется, даже нет. Семь, восемь, девять — пьяница матерится метко и хлестко, пинает воздух, клацает зубами, как зверье. Не знает о том, что есть на свете существа много более страшные, таящиеся где-то за горизонтом, неумолимо приближающиеся с каждым ударов часов в старой башне. А сейчас… сейчас об этом можно забыть. Совсем ненадолго вернуть себе человечность. Разрешается разогнать сердце просто так, для веселья, без риска для шкуры. Атракцион невиданной щедрости, черт подери. Они вышвыривают его на улицу. В последние минуты трезвости, с рассеняной улыбкой вытирая брызги крови и алкоголя с рук, Джозеф решает, что никакой другой Цезарь ему не нужен.