Громче солнца

А ведь Сьюзи Кью — это даже не настоящее имя. Это рецепт из её поваренной книги, сахар с ванилью между половинками шоколадного бисквита. Выцветшая фотография, которая выскользнула из альбома — случайно, конечно же. Любимая сладость соседской девчонки Сюзанны Кватроккио. Белокурая малышка и еë игрушечная шекспировская трагедия прибиты ко дну Адриатики и, наверное, совсем уже пропали под настом соли и водорослей. Сьюзи никогда не думает о них. Даже долгими ночами, слишком холодными для южной зимы. Даже когда кожа делается гусиной, а зуб не попадает на зуб. Потому что ей любой мороз нипочём. Таково еë упрямое слово, припечатанное ударом каблучка по земле. Сьюзи — самая счастливая душа из всех, кто так и не нашёл выход с острова Айр-Супплина. Ей ведь много не надо: хватит гроздьев маргариток в волосы, ясного неба без ветра, чтобы не сорвало с верëвки бельë, и трели из приёмника. Так замечательно ни о чём не думается. Пустота в голове белоснежно-воздушная. Прямо взбитые сливки. Сьюзи идёт красный, она знает. Щедро цветит им натруженные руки и платья, а губы — всего лишь несколько раз в жизни. Первый — когда выходила на пристань поглядеть на ученика ЛизыЛизы. Ей было шестнадцать. Ему тоже. Заманчивое обещание, только ничего не вышло. Оскал прокуренных зубов и дикие-дикие глаза долго ещё мерещились под закрытыми веками, да и помада оказалась дурацкой какой-то, жирной. Забросила в дальний ящик, в общем. Через пару лет со смешком через самокрутку, с золотинкой в глазах, Цезарь учил её стругать птичек из дерева. И подарил свою, изящную, ровно живую, заместо её — косой и громоздкой. В тот вечер Сьюзи вновь подумалось, будто что-то может у них получиться. А потом от него стало пахнуть гарденией, фиалками и сиренью. Шанелью номер пять и всякой такой требухой. И она отошла подальше, чтобы не испортить обоняние — без него на кухне не управишься ведь. Она так и не поняла, в чëм было дело с Джозефом Джостаром. Вроде и повадки совсем другие, огонь со льдом не спутаешь. Не ядовитый. Много лает, а укусить — не укусит; только лижет руки и ловит свой хвост. Не требует привыкания. Она так и не поняла. Но ресницы сами взметнулись и затрепетали. В голос затек какой-то елей, пока он перетаскивал её мешки с мукой — по три в одной руке. Если бы Сьюзи думала сильнее, то к горлу подкатила бы тошнота, а потом было бы много слëз. Но она не думала. Поэтому губы снова вспыхнули алым. Даже комнаты у них были разными, до смешного. За годы жизни на острове Цезарь почти ничего своего не принёс — узорчатые ленты через стул, полка книг и мишень на стене не в счёт. С наведением порядка справлялся сам. У Джозефа не то. В первые дни она до удушья краснела из-за полуголых женщин, посылающих воздушные поцелуи с постеров над кроватью. Одежда была брошена прямо на пол, к пустым бутылкам, апельсинным коркам, фольге, игральным картам и Бог знает чему ещё. Всё было разное. Всё. Всё. Но своих мальчишек она полюбила одинаково. Потому фарфоровое сердце ненастоящей девочки раскалывается надвое, когда однажды в сумерках она выходит к ним — курящим одну сигарету на брудершафт. И про такую штуку — цыганский поцелуй, когда дым изо рта в рот — Цезарь тоже ей успел рассказать. Но берёг не для неё, теперь она знает. И она плачет. Так, что захлёбывается и не может дышать. Содрогаясь всем телом. Так сильно. Впервые за долгое, долгое время.