Громче солнца

ЛизаЛиза плохая мать. И с этим уже ничего не сделаешь. Карты сложились так, пики пронзили червы. Она возвела себе крепость, взрастила чужого сына, даром что дерево не садила. Но она забыла про свою кровь. И это никакая не жестокая судьба или что-то вроде, от чего можно было бы курить долгими ночами и растирать слёзы по щекам — просто ещё один выбор. Она своё отстрадала много лет назад, и смысла нет продолжать, давить искусственно. Это ведь никому не нужно. Ей тоже. Иногда она наблюдает за ним откуда-нибудь издалека. Смотрит в окно, как он донимает Цезаря, ходит за хвостом за Логгинсом, помогает Сьюзи перетащить мешки с мукой. Всё непривычно живо. Вековая пыль слетела, это место двигается, дышит. Такое чувство, будто на остров прибыло с дюжину человек. Но это просто беспечный мальчишка с ветром в голове, чьи порывы жестоки и сметают рассудок со здравомыслием. Гордая, горячая кровь, смешанная с солнцем. Он ещё не умеет держать себя в руках, не умеет сказать «нет». Он до смешного похож на Цезаря в те дни, когда тот кусал гладящую руку, словно раненый волчонок — разве что не искроен злобой. У ЛизыЛизы карточное мышление. Она делит жизнь на белое, чёрное и временами красное. Белое — Эрина, нежная и благороднейшая душа, чёрное — Джонатан на морском дне, красное — Стрейтс. Сухой, строгий и длинный, с идеальной выправкой и глазами-угольками. Не всегда хороший, не всегда справедливый. И всё же отец. Белое — невеста в безупречном платье, чёрное — Джордж, от которого не уцелело даже кольцо. И вдруг он. Человек-распутье. Тоже Джостар, тоже с вызвездью на линии судьбы. Но ЛизаЛиза не может назвать цвет. Поэтому она наблюдает, тихо, без лишних слов. Это неправильно, с какой стороны ни взгляни, а она всё равно задает вопрос и Цезарю, когда им доводится обедать в ресторане в обществе друг друга. Тот пожимает плечами, лениво отставляет бокал. Смотрит вверх и немного вбок, взглядом поджигает воздух рядом с ее виском. — Я думаю, — говорит на итальянском, — что он лучше, чем хотел бы казаться. Они всегда разговаривают на смеси английского и итальянского, иногда спутывая слова в какой-то собственный язык. А в такие вот простые, дешёвые моменты искренности пристают к своему, родному. И это даже вызывает улыбку на лицо. В этом что-то есть. Декабрь приносит затяжные дожди, а ЛизеЛизе — всегда бдительной, с отточенным взором — осознание, что Цезарь влюблён. По-особенному: скупо и скоро, без цветов, приукрашиваний и нежных слов, а скорее с кулаком вскользь по скуле. В кои-то веки по-настоящему, видимо. Цезарь влюблен не как мужчина, не как женщина, не как ведущий, не как ведомый — он с издевательской точностью обходит любое напрашивающееся клише. Не догадывается об этом сам, тем более никак не может этого обнажить — да и к лучшему. Он не вынес бы понимания. Не из того скроен. Цезарь — малец из погорелого театра, которого чуть не похоронило под разваливающимися в пожаре декорациями. И ведь не обязана была ЛизаЛиза вытаскивать его на свет божий, не измозоленными ручным трудом ладонями оттирать с его кожи золу и выхаживать ожоги. Она не держалась никаких ценностей, кроме константы, постоянства, и не подрывала его никакими клятвами. Не давала она клятву и его отцу. И всё же что-то удержало её внимание, заставило, не спросившись, взять ответственность за затравленную жизнь. Ладно. Что посеешь, то и пожнёшь. Ей всегда хватало своей головы на плечах, чтобы не верить поговоркам. Вот только странно так совпадает, что в тот же день, когда она решает не вмешиваться, не прерывать их совместную выходку — медленный танец на арене вместо боя — между её пальцами остаётся первый седой волос. Элизабет сдувает его совершенно спокойно. Потому что не важно, какой путь предначертан Джозефу — Цезарь никогда его не оставит. Они есть друг у друга, этого достаточно. А она может отдыхать.