Майя

Многие вещи, которые мы должны были сделать, мы делаем слишком поздно. И дело не в сожалениях об упущенных возможностях, а в обесцвечивании жизни. Вот – время меняется, а человек, который мог унести с собой в новый период жизни яркие краски воспоминаний, начинает заново с серого холста. И у большинства из нас стопка серых холстов – это всё, что остаётся под конец жизни. Но у Анатолия Дмитриевича бывали в жизни яркие моменты и, пусть он и вспоминал об упущенном иногда, всё же это не были сожаления. Скорее приливы ярких эмоций типа стыда или злости на себя, которые заставляли его становиться лучше. Он свято верил в то, что шанс не выпадает единожды, что моменты, упущенные ранее, часто возвращаются, пусть и в другой, может быть, более острой или неприятной форме, но попытаться исправить или переиграть никогда не поздно. Анатолий Дмитриевич катил свою тележку вверх по склону, мимо хлебокомбината, от которого приятно пахло свежей выпечкой. Запах всколыхнул в нём детские воспоминания: поездки в театр, последняя электричка, аутентичный советский фургон с надписью «Хлеб» на грязно-сером борту. Ощущение праздника. Наивные надежды на лучшее будущее. Ему было лет, наверное, девять… Да. Что же он делал тогда? Кроме театра и утренних походов по морозу в школу, заваленную сугробами, вспоминались какие-то абстрактные сцены из весны, из дворов, где функции детских площадок и футбольных ворот выполняли стойки для выбивания ковров. Ага. В одном таком дворе он впервые встретил ту, кто позже стала его первой любовью – Майю. Майя была на год старше Толи и его подруги детства, Майя была одета не как ребёнок, у Майи проступали в повадках и фигуре какие-то черты будущей женщины. Майя была презрительно-надменна. Майя издевалась над ними – не физически, а словами, всё время что-то недоговаривая и загадочно улыбаясь, как будто уже знала нечто взрослое, запретное для девятилетнего Толи и его подруги. Повинуясь внезапному желанию, Анатолий Дмитриевич повернул налево, в сторону газовой котельной, за огороженной территорией которой был проход между двумя детскими садиками, ведущий ко двору Толиного детства. Тележка катилась с трудом по плохо чищенной улице, но апгрейд, произведённый два года назад с помощью колёс от мотороллера, все-таки позволял ей не застревать. Анатолий Дмитриевич остановился рядом с уродливым забором, огородившим территорию бывшей автостоянки, и покачал головой. Ещё на прошлой неделе тут был пустырь, а сегодня из-за забора уже торчали два этажа бетонной коробки будущего дома. Рядом с распахнутыми воротами суетился умеренно чистый строитель, он помыкал двумя существами неизвестной национальности, густо измазанными в цементе и в битуме. Рядом вальяжно прохаживался жирный полицейский с красными от холода ушами, торчащими из-под сдвинутой на затылок форменной ушанки. – Так, не уберёте, так, штраф наложу, так давайте… – дикция полицейского вызвала у Анатолия Дмитриевича брезгливую дрожь. «Штраф наложу» прозвучало, как угроза навалить кучу дерьма. Анатолий Дмитриевич с трудом подавил позывы ввязаться в агрессивный диалог по поводу чистоты речи. Он знал, что хорошим попытка обучить представителя власти родному языку не закончится. – Эта, нащальникэ, – одно из строительных существ привлекло внимание чистого строителя активной жестикуляцией, – эта, можна без пагарущика, крупных обломков мала, вдваём закидаем, а мелкая из-под снега не достать. Весаной уберём. Начальник и представитель власти отступили, обсуждая во сколько с утра нужно пригнать камаз, и Анатолий Дмитриевич увидел то, из-за чего велась вся эта суета – обломки скульптур из своего советского прошлого. Обкрошившийся до неузнаваемости Крокодил Гена, безухий Чебурашка, горнист с отбитой пилоткой и оторванными ногами и пионерка, смотревшая на Анатолия Дмитриевича замазанными краской-«серебрянкой» глазами. Тяжело вздохнув, Анатолий Дмитриевич покатил свою тележку дальше вверх по склону. Лет пятнадцать назад он жил неподалёку и регулярно проходил мимо горниста и пионерки, которые охраняли въезд на платную парковку. Тогда он раздражался, злясь на хозяев парковки за безвкусную реставрацию «серебрянкой», теперь же испытывал благодарность к неизвестным предпринимателям, которые, должно быть, лежали в могилах, раздавленные напором государства, либо наоборот – грелись у своих бассейнов где-нибудь на Кипре. Благодарность за то, что пионерка вообще выжила в перипетиях, похоронивших почти всё советское прошлое. Проходя мимо заброшенных двухэтажных бараков, которые всё никак не могли снести, Анатолий Дмитриевич остановился, чтобы поправить чугунный стан швейной машинки, который начал опасно крениться и мешал тележке катиться прямо. Мимо него, пыхтя, торопливо прошагала девочка неопрятного вида, и сразу же раздался резкий голос: – Эй, мразь, стоять! Два неприятных подростка догоняли девочку, которая вжала голову в плечи и остановилась. – Ты должна нам… – Я отработала. – Хрен тебе, сучка. Это явно было продолжение одного из тех диалогов, которые Анатолий Дмитриевич часто слышал в тёмных подворотнях, собирая старьё. Иногда он просто уходил, иногда встревал. Он давно перестал бояться чего-либо или кого-либо и действовал исключительно по ситуации. Точнее по настроению. Сейчас он ощутил потребность заступиться за девочку. – Эй, молодняк, кыш отсюда! – голос, так редко вырывавшийся наружу, прозвучал хрипло. Подростки развернулись, а девочка ещё сильнее вжала голову в плечи. – Ты чо, бомжара!.. – начал один из парней, но Анатолий Дмитриевич перебил его: – Это отец твой – бомжара, придурок, а я – старьёвщик. Спикер завис, то ли устрашившись резкого ответа, то ли пытаясь понять смысл слова «старьёвщик», зато второй подросток с криком «чё мля!» кинулся на Анатолия Дмитриевича. Тот немного наклонил тележку, и чугунная станина выпала под ноги атакующему. Подросток смачно врезался лицом в ледяную крошку. Второй попытался прийти на помощь своему товарищу, но Анатолий Дмитриевич спокойно перехватил размашистый удар и двинул ладонью по губам незадачливого драчуна – расчётливо, так чтобы не повредить зубы, но наверняка отбить охоту сопротивляться. – Я узнаю, где вы живёте, и буду приходить с проверками. Если узнаю, что девочку трогали, яйца ваши скормлю бродячим собакам. Подросток затрясся. Толкнув его в сугроб, Анатолий Дмитриевич вернул станину на место и подкатил тележку к замершей девочке. – Как зовут? – Света. Он вздрогнул – редкое сейчас имя, а в то советское время Свет было как собак нерезанных. Подругу детства, которую он вспоминал только что, тоже звали Света. И она была таким же невзрачным забитышем. С той только разницей, что у неё могло быть какое-то будущее, а у этой Светы его заведомо нет. – Живёшь где? Света назвала адрес. – Приду проверю, – пообещал Анатолий Дмитриевич и развернул тележку, направляясь к своему убежищу. Идея вернуться во двор своего детства больше его не привлекала. Не сегодня. Путь к убежищу занял больше часа. Анатолий Дмитриевич сознательно использовал самую запутанную и неудобную дорогу через хибары, так и не ставшие коттеджами, через густой ивняк, по замёрзшему ручью. Зимой по следам на снегу было бы легко вычислить место, ставшее Анатолию Дмитриевичу домом, и он каждый раз использовал разные варианты маршрута. Впрочем, лог между заводом и теми самыми хибарами был совсем заброшен. Некогда процветавший завод сохранил свою огромную территорию, из-за которой заболоченный лог был практически безлюдным. И там несколько лет назад Анатолий Дмитриевич обнаружил отрезанный от вновь проложенной канализации коллектор. Бетонные шестиугольники были соединены кривым тоннелем из кирпича. Тоннель примыкал к новой ливневой канализации, но был от неё изолирован с помощью свежей кирпичной кладки, которая разрушалась быстрее старой, кривой, но прочной, сделанной ещё во времена первых пятилеток. В одном из бетонных шестиугольников Анатолий Дмитриевич оборудовал мастерскую, в которой в холода разрешал жить бродячим собакам, в тоннеле он жил сам, а второй шестиугольник, соседствовавший с новой канализацией, приспособил под туалет. Быт Анатолия Дмитриевича был налажен лучше, чем во многих элитных новостройках. Да он и не нуждался во многих излишествах современной жизни, но сегодня не отказался бы от интернета. Ему не хватало информации. Пока он размеренно шагал со своей нагруженной тележкой по собачьим тропкам, его мысли, повинуясь ритмике дыхания, выстраивались в ровные ряды. Тело работало, требуя больше воздуха, и мысли, обычно бурные и непослушные, становились ровными и понятными. В этот раз он задумался над тем, что не знает ничего о происхождении имени Майя. Собственно варианта было три: одна из Плеяд, индийская богиня – повелительница иллюзий и название древнеиндейской цивилизации. Анатолий Дмитриевич понимал, что традиционно греческие имена преобладали, но о пристрастиях родителей той яркой и упрямой девушки, которая сделала его жизнь невыносимой в старших классах советской школы, он не знал ничего. Может, они мечтали о далёкой Индии, начитавшись Ефремова. Может, бредили тайнами Мексики. Выгрузив чугунную станину в мастерскую, Анатолий Дмитриевич прошёл в жилую часть убежища, переоделся в домашнюю одежду, тщательно вытер лицо и руки влажными салфетками, упаковки которых во множестве лежали на обшарпанном буфете, служившим ему прикроватной тумбочкой и рабочим столом одновременно, и уселся на кровать, сколоченную из необработанных досок. Некоторое время он сидел, разглядывая полки с книгами. Книг было много. Несколько тысяч. Он прочитал почти все, но не помнил ничего об имени Майя, кроме общеизвестной информации, знакомой с детства. Именно это заставило его пожалеть об отсутствии интернета. Анатолий Дмитриевич вздохнул. Встал, открыл топку чугунной печки, пошерудил золу, заставив её провалится под колосники и обнажить яркие тлеющие угольки. Набил топку кривыми ивовыми дровами. Печка почти сразу загудела. Кирпичная кладка, толстый слой грунта, деревянные полки с книгами, собранными за десять лет, делали убежище Анатолия Дмитриевича тёплым. Тёплым. Это успокаивало. Он вздохнул. Присел на кровать. Тепло успокаивает. Анатолий Дмитриевич лёг на бок и заснул.