Майя

Сны приходят в жизнь человека по-разному. Кому-то они друзья, кому-то – мучение, кому-то – лекарство. Сны Анатолия Дмитриевича бывали разными, и он уже давно перестал их анализировать и переживать по поводу содержания. Просто смотрел, когда они приходили. В этот раз к нему пришёл один из тех странных снов, которые можно наблюдать со стороны. Одна часть сознания как бы смотрит сам сон, другая, независимая, тут же его анализирует. Сначала на фоне голубого, пародийно-мультяшного неба играла приятная музыка. Что-то архаичное: то ли восточное, то ли средиземноморское. Бестелесный дух Анатолия Дмитриевича, наблюдавший за сном, сперва просто ждал развития, а потом понял, что такая музыкальная неопределённость связана с его размышлениями об имени Майя. Музыку он любил, но плохо в ней разбирался, и во сне подумал, что неплохо было бы пригласить в сон подругу детства – Свету, – которая как раз была экспертом, чтобы та заодно и про мексиканские мелодии что-нибудь рассказала. Но Света не появилась, зато началось действие. По небу поплыли приторно-розовые облачка, которые приближались из пространства спереди и уплывали куда-то за спину, как в древней компьютерной игре. На одном из таких облачков виднелся ярко-белый предмет, напоминавший очертаниями слона. Анатолий Дмитриевич усмехнулся, вспомнив старый мультик про мамонтёнка, и сразу в небе заиграла мелодия из того мультфильма. Облачко приблизилось, и стало понятно, что на нём стоял белый слон с татуированными хной ушами. Слон махал ими, как крыльями, в результате облачко плыло медленнее других розовых картинок. Анатолий Дмитриевич попытался протянуть к слонику руку, но ничего не изменилось, а слоник строго посмотрел на него и сказал: – Это иллюзия. Здесь именно ты бессилен. «Почему?» – хотел было спросить Анатолий Дмитриевич, но слоник шагнул с облачка в голубую бездну. Сердце выдало серию гулких ударов, облачка побагровели, а музыка сменилась свистом рассекаемого падающим слоном воздуха. Анатолий Дмитриевич попытался проследить взглядом за падением, и сразу потоки встречного воздуха выбили дух из его бестелесного тела. Но силуэт слона ярко светился уже где-то внизу, потому что небо темнело по мере падения: сначала стало насыщенно-синим, потом фиолетовым, потом почти чёрным. Анатолий Дмитриевич неожиданно оказался на снегу, он не ударился, просто падение вдруг исчезло и стало состоянием покоя, а над снегом, припорошившим молчаливую улицу, шёл снег, появлявшийся из безоблачного угольно-чёрного неба. «Белый Слон – символ чего-то…» – подумал Анатолий Дмитриевич и сел. Он понял, что находится на той улице, у того дома, где вечером увидел обломки советских скульптур. И они тут же всплыли во сне. Бледная безухая голова Чебурашки угрюмо пялилась на Анатолия Дмитриевича пустыми глазницами. Из оторванной ноги горниста, пульсируя, била кровь. По разломанному туловищу Крокодила Гены ползали жирные лоснящиеся крысы. И только Пионерка невозмутимо взирала на происходящее серебряными глазами. Чтобы отвлечься от апокалиптического антуража, Анатолий Дмитриевич сосредоточился на Пионерке. Она стояла по колено в плотном снегу прямо в той позе, которая полагалась мечтательной и энергичной девушке из советско-пионерского прошлого – слегка повернув правое плечо вперёд, смотрела вдаль. Правая рука Пионерки почти поднялась до уровня груди, как бы указывая на нечто впереди, левая упиралась в бедро – достаточно агрессивный, маскулинный жест, но, благодаря таланту неизвестного советского скульптора, не превратившийся в пошлый или гротескный. Чем больше Анатолий Дмитриевич разглядывал Пионерку, тем больше находил в её внешности знакомых черт. Он мысленно удалил со статуи слой «серебрянки», представил, как она будет выглядеть если наложить натуральные краски, и вздрогнул, поняв, что Пионерка один в один – Майя, его Майя, но не та десятилетняя, и не та семнадцатилетняя, в которую он был влюблён, а Майя-подросток, класса, наверное, из седьмого. В тот момент, когда к нему пришло понимание этой похожести, звуковая безмятежность сна, так контрастировавшая с апокалиптичностью картинки, сменилась неприятным писком, или свистом, на грани восприятия. Анатолий Дмитриевич посмотрел на небо и увидел стремительно приближающийся силуэт слона. От ужаса Анатолий Дмитриевич сжался в комок, но слон не увеличивался в размерах. По красивой параболе он упал прямо на Пионерку и коснулся её скованных «серебрянкой» губ. Невесомого удара слона-снежинки хватило, чтобы краска на губах Пионерки отшелушилась. Появились бледно-розовые губы. Анатолий Дмитриевич замер, боясь спугнуть чудо – губы Пионерки приоткрылись и в небо вырвался пар её дыхания. – Мне холодно, Толя, – сказала она. – Я не могу пошевелиться. Эта краска спасла меня от разрушения, но благодаря ей я умру в полном сознании, в отличие от этих… Она должна была кивнуть в сторону своих несчастных собратьев по скульптурной жизни, но осталась недвижной – краска сковывала её движения. И это выглядело ужасно-отстранённо и неестественно. – Я… Я… Я… – захрипел Анатолий Дмитриевич. – Да. Я знаю. По странному стечению обстоятельств мне повезло встретить тебя – единственного здесь, кто не отрицает всё. Формулировка показалась Анатолию Дмитриевичу синтаксически неправильной. Но он твёрдо произнёс: – Я скоро приду. Потерпи ещё немного. Если бы Пионерка могла, она бы благосклонно кивнула. Но она только улыбнулась одними губами. И это тоже показалось ему ужасно-отстранённым. Анатолий Дмитриевич проснулся. Стояла оглушающая тишина – даже печка не гудела. Кряхтя, поднявшись с кровати, Анатолий Дмитриевич надел дзюдоистское кимоно, служившее ему домашним халатом, вставил ноги в разношенные войлочные чуни и вздрогнул, услышав тонкий писк – такой же, как тот, из сна, когда слон упал на статую Пионерки. Он вышел в шестиугольную мастерскую. – Похолодало, – хрипло выдохнул в пространство Анатолий Дмитриевич. – Надо топить посильнее. Он наклонился и поднял мешок с углём. Писк повторился. Анатолий Дмитриевич поставил мешок на пол и отодвинул люк, служивший одновременно и потолком, и запасным выходом. Над убежищем чернело угольное небо, в котором почти не было видно звёзд. На мгновение Анатолий Дмитриевич замер, ожидая, что вместе с писком появится и давешний белый знакомый слон, но появилась нелепая мохнатая морда – одна из тех бродячих собак, которых Анатолий Дмитриевич периодически подкармливал. – Что, замёрзла? – спросил он. Собака в ответ радостно запыхтела. – Ну, давай пущу тебя погреться. Он подставил к отверстию входа трап, сколоченный из остова доисторической лодки, которую когда-то нашёл под забором одной из заброшенных хибар. Собака осторожно сползла на верхнюю ступеньку. Анатолий Дмитриевич закрыл люк, чтобы отрезать морозный воздух, падавший клубами пара внутрь. Собака заскулила снова. – Ээээ. Да ты ощенишься скоро. Придётся взять тебя на постой. Он не спеша переоделся. Устроил для собаки гнездо в мастерской. Плотно набил топку углём. Забрал тележку и отправился выручать Пионерку. Возможно, лет двадцать назад, Анатолий Дмитриевич, посчитал бы эту затею смешной, наивной и бессмысленной. Но сейчас он знал, что именно такие дурацкие дела придают цвет жизни. Так много поступков можно было совершить, и они остались бы яркими штрихами в памяти вместо однотипно-серых дней, и не томиться сожалениями об упущенном. Он размеренно шагал по скрипящему снегу, думая о чём-то хорошем. Улицы были пусты. Он быстро добрался до новостройки, огороженной кривым забором. Пионерку было видно издалека. Она гордо стояла над трупами своих скульптурных товарищей, глядя вдаль замазанными краской слепыми глазами. И улыбалась. Часть краски отшелушилась, и Анатолий Дмитриевич ясно увидел приветливую улыбку на упрямо сжатых перламутровых губах.