***
Искусный и тонкий, как яичная скорлупа, китайский фарфор, к счастью Жанны, уцелел. Чудом. И теперь Генрих Байльшмидт, — белокурый мужчина с бородой и пышными бакенбардами, — и его сын Людвиг с удовольствием пили из него чай. — Анночка, ты фсё-таки рэшиля нэ мэнять обстанофку? — спросил Генрих, улыбаясь и с нежностью глядя на мать Ивана. — Что поделаешь! — ответила она снисходительно. — Мой муж всё обустроил в этой квартире, тут везде — его увлечения и маленькие прихоти; они мне слишком дороги из-за него. Хотя жить здесь, знаете ли, довольно тяжело. — О, ja, ja! — согласился Генрих. — Мрачно и тушно! А эти картыны: от них до костэй пробирает трожь! Людвиг, который, в отличие от отца, говорил по-русски очень плохо, почти ничего не понимал из беседы отца и Анны, поэтому всё свое внимание направил на красивую фарфоровую чашку и — Ивана — раз уж он всё равно сидел напротив. Брагинский, правда, не поднимал взгляда от позолоченной скатерти, и над губой у него пролегла какая-то презрительная и ожесточенная складка, да и вел он себя не слишком радушно и доброжелательно. — Я помню, как он однажды притумаль фсё в квартирэ сдэлять чёрным! — рассмеялся Генрих. — Это его любимый цвэт, потому что чёрный нэ существует в природэ в чистом видэ. Глюпая фантазия! — Ужасное время, — устало проговорила Анна. — Посуда, мебель, одежда — всё черное! В меню — черепаховый суп, черный хлеб, черные оливки и виноград, черная икра и кровяная колбаса. Пить обязательно кофе, горячий шоколад или квас. — А на граммофонэ — похоронные марши! — рассмеялся Генрих; он, казалось, был растроган общими воспоминаниями. — Он даже хотел прогнать Жанну и на ее место взять горничную-негритянку. Мне казалось, что я сойду с ума, — Анна покачала головой. — Правда, он и на Жанну согласился только потому, что у нее такое «изысканное, сладкое имя», и потому еще, что оно похоже на мое. — Да! — вздохнула Жанна, которая раставляла на столе хрустальные вазочки с вареньями из разных ягод. — Очень чудной человек ваш муж, Анна Андреевна. А что он сделал с бедняжкой Жермини! До сих пор представить страшно! — Нэсчастная черепаха! А фэдь такая большая быля! — поддержал сочувственно Генрих. — Когда он сказал мне, что хочет инкрустировать ее панцирь драгоценными камнями, я чуть в обморок не упала! — сказала Анна. — И он же заставил-таки ювелира вживить в нее огромные аметисты, рубины и топазы. Даже несколько бриллиантов. — Мама, а что случилось с Жермини? — спросил Иван, дергая ее за рукав платья, потому что она совсем на него не глядела. — После этого она прожиля только три дня, — ответил за Анну Генрих. Иван побледнел. — Не пугай моего ребенка, Генрих, дорогой! — Брагинская сделала вид, что очень рассержена. — И фсё-таки, Анночка, ты крэпко дэржаля его в своих прэлестных ручках, — сказал Генрих. Людвиг взял ложечку малинового варенья и улыбнулся Ивану, однако тот поглядел на него в ответ, как на бессмысленное насекомое. Взгляд у Брагинского был рассеянный и тупой, он часто вращал зрачками, а его бледные губы кривились — уголками книзу. Он пристально следил за своей матерью и Генрихом Байльшмидтом, который то и дело касался руки Анны, дружески пожимал ей ладонь, предлагал подлить чаю или вина — всячески ухаживал. — Он был неврастеником, почти сумасшедшим, он мучил меня, издевался надо мной! — возразила Анна. — Мне пришлось держать его в руках, потому что я, дура, любила его. Но Генрих прищурил свои голубые, насмешливые глаза и погрозил Брагинской пальцем, точно она была маленькой, вздорной девчонкой: — Однако в брачном контрактэ ты застафила его пэрэписать всё имушество на тэбя. — А лучше было бы, если бы он истратил и мои, и свои деньги на эти извращенные капризы? Господи! Чего я только не натерпелась с ним! Но что не сделал папаша, делает сейчас за него сынок. На лице Ивана отразилось надломленное страдание; лоб наморщился. — Мама… — пролепетал он. — Я не похож на него, совсем не похож! Что ты такое говоришь?.. — Он примэрный мальчик, — пожалел Ивана Генрих, за что тот наградил его черным от злобы взглядом. — Нэ нужно, Анночка, ругаться. — В прошлом месяце вот — отказался ходить к психотерапевту. К тому же совершенно ничего не ест, — продолжала жаловаться Брагинская. — С утра Жанна делает два яйца всмяткую, гренки и чай, потом он уверяет меня, что на работе обедает сэндвичами, а вечером ужинать совсем отказывается — дай бог, чтобы согласился на фрукты и что-нибудь сладкое, и то — не доест всегда! — Это… есть… априкос? — тихонько спросил у Ивана Людвиг, указывая на сухофрукты в тарелочке с золотистой каймой. — Нет, сушеный таракан, — прошипел Иван, но Людвиг не понял его слов, только догадался, что Брагинский отчего-то очень не любит его. — Работа? Ванья работает? — удивился Генрих. — Баловство, конечно! — Анна пожала плечами. — Жанна, будь добра, разрежь и принеси торт. Так, о чем я? Ах, да! Он — учитель! — она рассмеялась, как будто это было чрезвычайно забавно, что Иван, ее сын, может быть учителем. — Учит иностранцев русскому языку. Ему и работать-то вредно, но он же меня совсем не слушается, всё по-своему делает. Впрочем, чем бы дитя не тешилось… — Фэрно, фэрно! — кивнул Генрих. Жанна принесла торт. — Я не люблю торты с желе! — обиженно проговорил Иван. — Слышишь, Жанна? Почему ты заказала этот? — Мне Анна Андреевна велела, — растерялась Жанна. — Я не буду этот торт, — заупрямился Иван. У Анны глаза засверкали, и зубы обнажились из-под нежных, розовых губы, точно у разъяренной волчицы. — Положи ему, Жанна, кусок. Он его съест, — сказала Брагинская. Иван хотел что-то сказать, но только покраснел вишневыми, рваными пятнами и пододвинул к себе тарелку с тортом. Людвиг изумленно переглянулся с отцом, на что Генрих сделал легкий жест пальцами, мол, не обращай внимания. — Я здэсь нэнадольго задэржусь, — продолжал старший Байльшмидт. — Кое-какие дэля. Хотель нанять Людвигу рэпэтитора по русскому язику, чтобы он нэ тэряль врэмя даром, вэдь врэмя тороже золота. — Замечательно! — воскликнула обрадованная Анна. — Мой Ваня с ним и позанимается. — Я не хочу. У меня все вечера заняты, — прошептал Иван, но, заметив гневный взгляд матери, снова стушевался. — Если Ванья против… — примирительно проговорил Генрих, выставляя перед собой крупные, красивые ладони. — Он не против! — возразила Анна. — Я не против, — машинально повторил Иван. — И даже думать не нужно о деньгах, иначе ты нас обидишь, Генрих, дорогой, — добавила Брагинская. Генрих, довольный их согласием, слегка пожал Анне руку, лежавшую на белоснежной салфетке. Брагинский исподлобья с ненавистью поглядел сначала на Генриха, затем — на Людвига, которого даже передёрнуло от такого жуткого взгляда. Он бы многое дал, чтобы понять, о чем шла речь и отчего Иван на него так смотрит. — А теперь взрослым необходимо поговорить наедине, — объявила Анна. — Ваня, пойди покажи Людвигу нашу гостиную — картины и книги. — Я… не пойду, — слабо отозвался Иван, но его обреченное возражение походило на трепыханье пойманного мотылька. — Пойди в гостиную и займи чем-нибудь нашего гостя, — повторила Анна, и голос ее сделался сухим, властным и жестким. Иван поднялся. Жанна робко посторонилась перед ним и Людвигом. В гостиной младший Байльшмидт долго, с ужасом разглядывал картину Редона, изображавшую рыдающую человечью голову на паучьих лапах. Иван же сидел в кресле под «Саломеей» и тоскливо перелистывал Бодлера, наблюдая, как ошарашенный Людвиг рассматривает церковный аналой и венерину мухоловку. — Это… цветок… — Людвиг сложил свои ладони вместе и показал пальцами смыкающиеся зубы. Иван злорадно усмехнулся и наморщил нос: — Испугался, что она тебя укусит? — Я… нэ понимать. — «Я не понимать!» — передразнил его Иван и натянул до запястья рукава свитера; он вдруг вспомнил о Гилберте и о том, как немец целовал его, Ваню, в шею и губы. Людвиг был очень не похож на старшего брата — такой правильный, педантичный, сдержанно вежливый, с гречески строгими, чистыми чертами лица и голубыми, почти прозрачными глазами. Брагинский пытался прислушиваться, о чем разговаривает его мать с Генрихом, но ничего не мог разобрать, только редкий — легкий и веселый — смех Анны. Он утомленно откинулся на спинку кресла; его всего мучительно ломало и томило, точно при лихорадке. Еще и Альфред уехал ни с того ни с сего. Может, его бабушке и вправду стало настолько плохо, и дело не в том, что Джонс разлюбил Брагинского и решил прекратить его добиваться. Но почему тогда он не отвечает на звонки?.. Пока Людвиг был занят очередной безумной картиной на черной стене, Иван достал свой телефон и снова набрал номер Альфреда. И внезапно — ему ответили. Брагинский вскочил и отвернулся от Людвига, судорожно прижимая к уху телефон. — Альфред! Что случилось? Почему ты так внезапно всё бросил?! Что с твоей бабушкой? Ей лучше?! Послушай, я сожалею, что очень плохо вел себя с тобой в последнее время, после той нашей прогулки. Я могу объяснить… На той линии вдруг раздался грубоватый, мужской голос: — Who are you? Иван понял, что трубку взял не Альфред, а его отец.Глава шестнадцатая, в которой Иван Брагинский впервые заговаривает с отцом Альфреда Ф. Джонса
2 июня 2023 г. в 01:03
Иван долго стоял в прихожей, запирая один за другим замки́ и засовы на входной двери: всего девять штук. Затем он начал медленно расстегивать и снимать пальто, но внезапно взгляд его зацепился за картину на стене напротив: пальто задумчиво повисло на одном плече Ивана. Он уже сотню раз смотрел на репродукцию «Триумфа смерти» Брейгеля Старшего — картину, которую очень любил его отец и которая неизменно встречала Брагинского в прихожей, — однако всякий раз, увидев ее вновь, он принимался находить в ней всё новые и новые детали среди этого хаоса пожаров, казней, чумы и кладбищ, крестов, костей, скелетов и человеческих тел — к примеру, лопату, лежащую на груде черепов, или разбросанную колоду карт, или потушенную восковую свечу, или арбалет под ногами обглоданной голодом лошадёнки, или же бочки с золотом и серебром возле трупа короля в рыцарских доспехах.
— Что ты там стоишь, как истукан?! — крикнул из гостиной женский голос.
Иван вздрогнул и покрутил зрачками в полумраке, так что заблестели белки его глаз. После этого он разделся, двигаясь на ощупь и не включая электричества, потому что не любил, как и его отец, искусственного освещения в доме и предпочитал ему даже кромешную тьму. Он зашел в гостиную, где, погрузившись в широкое кресло и положив ноги на бархатную скамеечку, сидела еще молодая и красивая, но по виду изнемогающая от усталости женщина, одетая в кроваво-красный шёлковый халат. Пряди ее длинных волос, лежавших на обнаженной в небрежном вырезе, белой, как молоко, груди, чуть серебрились — не то первой сединой, не то светло-русым отливом. Окна были задернуты черными гардинами в золотых цветочных узорах; по стенам расположились застекленные шкафы с книгами в кожаных переплетах — отцовская коллекция античных авторов: Вергилия, Гомера, Феокрита, Лукреция, Катулла, Овидия, Сенеки, Тибулла и Плавта. В углу стоял аналой темного, старинного дерева, служивший полкой для свечей, чахлой венериной мухоловки в горшочке и раскрытого томика бодлеровских «Цветов Зла». Над креслом, в котором сидела женщина, висели «Саломея, танцующая перед Иродом», — страстная, соблазнительная, в драгоценных камнях и золотых браслетах царевна, из-за которой лишился головы Иоанн Креститель, — а также картины Одилона Редона — бред лихорадочно больного: жуткие пауки с человеческими лицами в брюхе, игральные кости и воздушные шары с огромными мигающими глазами, улыбчивые циклопы и потусторонние, горячечные, яркие, как бабочки, цветы.
Когда вошел Иван, горничная Жанна как раз обтирала на искусственном камине изящные часы, в стиле барокко, украшенные амурами и черепами, а женщина разговаривала по телефону:
— Да-да, разумеется, только не нужно цветов и вина, это лишнее. И приведи обязательно своего сына, столько лет не виделись, он, наверное, уже такой взрослый! Что-что?..
Иван приблизился к женщине, и она рассеянно подставила ему для поцелуя свои красивые, розовые губы, потом Брагинский привычным движением поцеловал и ее руку, пахнущую жасмином и орехами. Она же словно не заметила Ивана и продолжала болтать, пока Брагинский усаживался в соседнее кресло.
— …уже заканчивает университет?! Боже мой, как быстро летит время! Этот белобрысый птенчик уже вполне себе взрослый мужчина? Не нашел он себе невесту? — женщина отвела на мгновение ото рта трубку и шикнула Жанне: — Ты слышала? У нас сегодня будут гости, приготовь четыре прибора, достань китайский фарфор и протри пыль вон там, на аналое. Да-да, я слушаю, — она снова поднесла телефон к уху, нежно-розовому, как морская раковина, и перламутровому, как жемчужина.
Толстая и приземистая Жанна принялась расторопно протирать пыль на аналое, иногда, вероятно, чтобы приободрить, постукивая пальцем по зубастым венериным мухоловкам, грустным от постоянного мрака. Иван не поднимал глаз на Жанну и разглядывал свои белые, холеные руки с розовыми и прозрачными, как чешуя рыбы, ногтями; иногда он нетерпеливо принимался вертеть белками глаз, но женщина не обращала на него никакого внимания. Жанна с опаской поглядывала на Брагинского: ей, по всей видимости, было не по себе в его присутствии.
— …да что ты говоришь! Конечно-конечно, я думаю, это можно устроить. Что касается моего мужа, то ты сам прекрасно осведомлен, в каком он теперь состоянии. Впрочем, он будет рад тебе.
Брагинский снова поднялся и тихо присел на подлокотник кресла, в котором сидела красивая женщина, склонился над ней и прижался губами к ее бледному виску и прядям волос. Она нахмурилась.
— …нет, завтра я никак не могу, дорогой. У моего клиента суд. Представляешь, убил своих жену и ребенка и слезно умоляет, чтобы я избавила его от тюрьмы, но я ведь всего лишь адвокат, а не Господь Бог! — она рассмеялась, но, когда Иван поцеловал ее настойчивее, в щеку, женщина вдруг вскинула голову и прошипела: — Чего тебе нужно? Я занята! Ты хоть секунду без меня прожить можешь?!
Иван хотел рассказать ей о том, что особенно мучило его в последние дни, а именно — о внезапном исчезновании Альфреда, который, как выяснилось позже, улетел в родную Америку (Ван Яо сообщил, что его бабушка тяжело заболела, однако Джонс отчего-то не брал трубку, и Брагинский чувствовал, что дело, возможно, не только в болезни бабушки, но и в нем самом — в Ване), однако женщина явно не была расположена выслушивать проблемы Брагинского, более того, она желала, чтобы он перестал беспокоить ее.
— Это он тебе звонит?.. — спросил Иван.
Горничная Жанна аккуратно положила тряпку на аналой и опасливо оглянулась.
— Твое какое дело?! Не суйся во взрослые дела, — прошипела женщина и виновато проговорила в трубку: — Прости, дорогой, меня мой сыночек опять отвлекает.
— Я не хочу, чтобы он приходил сюда, — сказал Иван, нависая над ней. — Он ведь женат.
Бешенство вдруг искривило розовые, пухлые губы женщины, из-под каймы их показались зубы, и резкими стали носогубные складки и морщинки вокруг глаз. Иван в ужасе отпрянул, но она схватила его за волосы и несколько раз дёрнула изо всех сил, убирая в сторону телефон.
— Я сказала: пошел прочь от меня! Я приглашаю в этот дом, кого пожелаю, потому что это мой дом. И приведи себя в порядок, смотреть на тебя противно! — голос ее дрожал от тяжкой ярости.
Она оттолкнула его и снова продолжила разговаривать, как ни в чем не бывало:
— А что думает на этот счет Юльхен? Правда? Я тоже шлю ей горячий привет и тысячу поцелуев!
Иван поглядел некоторое время на мать, затем отвернулся и пошел в свою комнату. Жанна, испуганная, последовала за ним, уговаривая:
— Ваня, Ваня, ты что?.. Мама очень устала на работе, еще и гости, она это не нарочно, она тебя не хотела обидеть!
На пороге своей комнаты Иван обернулся к горничной, по-звериному оскалился и прорычал, содрогаясь и страшно выпучивая глаза, так что белки его глаз засверкали, словно два белоснежных опала:
— Оставь меня в покое, Жанна!
— Только не ломай ничего! Неделю назад новую мебель купили! И фарфор — о, боже! Мама снова будет тебя ругать!
Иван захлопнул дверь перед самым носом горничной, а через секунду послышался грохот и треск раздираемого, разбиваемого, разламываемого стекла, дерева, металла и ткани.
Жанна вскрикнула, зажала себе рукой рот и пробормотала в отчаянии:
— Нет, я уволюсь, уволюсь, это невозможно! Еще хуже, чем при отце!