Поезд несся в ночи по заснеженным, завьюженным таежным лесам, покачиваясь и вздрагивая, а Альфред, прижавшись к боку смеющейся Эмили и обняв ее своими продрогшими ручонками за тонкую талию, рыдал от бессильного гнева. Он старался оттолкнуть белые мужские ладони, которые с просьбой и
насмешкой тянулись к нему.
— Не пущу! Уйди! Уйди! — пропищал Альфред. — Мама — моя!
Шоколадные конфеты (пленительно яркие самоцветы) в блестящих, пёстрых фантиках вдруг посыпались сквозь длинные мужские пальцы, на простыню, перед самым носом мальчика. Глаза у маленького Альфреда, который даже перестал плакать, разгорелись от любопытства и желания, словно перед ним во всей своей светозарной красоте засиял Кохинур: Ал был ужасным сладкоежкой, и ему стоило огромных усилий противиться соблазну. Когда же молодой мужчина поднес к его лицу леденец на палочке — янтарного петушка из жженого сахара, — Альфред грубо оттолкнул его руку, вскрикнул («Не подходи к маме! Она моя! Моя!») и уткнулся носом в нежно вздымающуюся грудь матери. Эмили улыбалась, и чудесным сном представлялись лазурь ее ласковых глаз и золото ее волос, и душистое, невинно-ромашковое благоуханье ее объятий. И ее, ее-то хотели у Альфреда отнять! Поезд летел, точно наугад, рассекая тьму; за окном проносились холодно-безмолвные, вековые леса, пурга и метель, столбы на станциях, забытые, темные деревни.
—
Нельзя же, Альфр-р-ред, быть таким жадным. Надо делиться. Слышишь, глупый щенок?
Альфред вскинул голову. Красивый молодой мужчина глядел на него крупными, черными, как у курильщика опиума, глазами, и черные, соболиного меха, брови изгибались насмешливыми дугами на его мраморно-ледяном лбу. Только губы у него были чувственными, как будто созданными для поцелуев и ласк, не скрывавшими утонченной распущенности и сластолюбия их обладателя. Мальчика объял животный ужас при виде его прекрасного лица, от звуков его голоса, от его зловещей, рычащей интонации, от того, что Альфред
не понимал смысла его слов. Но не только страх испытывал он; в нервической мимике этого человека, в его сладострастной улыбке, в его белых, волчьих зубах мальчик ощущал страшную притягательность, дурманящую любовную истому, которую он, ребенок, еще не мог осознать, но лишь предчувствовал. Ожесточенно всхлипывая, Альфред в отчаянии прижался щекой к груди Эмили, которая отрадно и безмятежно улыбалась, с небрежно-дремотной лаской накручивая на пальцы золотистые локоны сына. Вокруг них на белоснежной постели, в полутьме, были разбросаны конфеты, леденцы, плитки шоколада, игрушки, машинки и карандаши, которые Альфред переломал или отверг.
Молодой мужчина попытался разомкнуть на талии Эмили руки Альфреда, но мальчик вдруг зашипел, как змееныш, и укусил его до крови. Потом сам испугался того, что сделал. Слезы застыли у Альфреда в глазах, расширившихся от ужаса. Мужчина дул себе на укушенный палец и всё так же страшно, завораживающе улыбался. Эмили ругала Альфреда, но он ничего-ничего не слышал; его пронимало попеременно то жаром, то холодом; от дрожи стучали молочные зубы.
—
Если не хочешь пускать меня к маме, тебе придется заменить её! — расхохотался мужчина и внезапно схватил мальчика, отнял от матери и, усадив к себе на колени, принялся прижимать свои горячие губы к его румяным щекам.
Альфред, ошарашенный и испуганный, несколько секунд позволял ему целовать себя, потом взвизгнул, попытался вырваться, но мучитель крепко обнял его и только смеялся — обжигая мальчика запахом одеколона, своим горячечным дыханием и непроглядной метелью за занавеской. Эмили тоже смеялась — смущенно, сквозь слезы, стараясь высвободить сына. Глаза ее переливались любовью и наслаждением, и тихой печалью дышала их голубая, алмазная роса. Альфред чувствовал мерный стук колес поезда, и, упершись в грудь молодому мужчине маленькой рукой, отводил от чужих губ свое раскрасневшееся лицо, и плакал, сглатывая со слезами ненависть, ревность и обиду. Но и мужчина глядел на Ала с исступленной злобой; чудилось, что в любую секунду его волчьи зубы могут вонзиться в плоть Альфреда и растерзать его на куски. На белом лбу мужчины перевивались вязью и таинственными узорами черные волосы.
Джонс вдруг услышал, точно во сне, отчаянный детский плач.
Напротив кто-то сидел.
Альфред раскрыл глаза. Первая его мысль была об Иване. Проводник настойчиво тряс Джонса за плечо:
— Сэр, скоро ваша станция, проснитесь! Не пропустите, мы останавливаемся всего на пять минут.
Женщина, расположившаяся рядом с Альфредом, укачивала младенца, который изумительно противно и омерзительно громко кричал. Поезд мерно шел по рельсам, а за окном проносились безрадостные в это время года картины родного Джонсу края: вдалеке — маленький, черный, как будто от копоти и сажи, городок, и трубы заводов на фоне трогательно-синего неба, несколько ферм с хозяйственными постройками, черные пространства, покрытые тонкой парчой снега, и бледно-позолоченные кукурузные поля.
На крытой безлюдной станции Альфред выскочил из вагона, неся свой скудный багаж — рюкзак и небольшой чемодан: он взял с собой только самое необходимое, надеясь в ближайшее время возвратиться в Россию.
— Дедушка! — Альфред бросился навстречу плотному, моложавому старику, убеленному сединой, как кукурузные поля — пеплом снега и инея. — Что с бабушкой?! Ей стало хуже?!
Томас как-то неловко обнял внука и попытался отнять у него багаж, чтобы самому донести его до автомобиля.
— Не надо! — возразил юноша. — Что с бабушкой? Только не говори, что я опоздал…
— Нет! Что ты, Альфред? — испугался Томас, и его смуглое, голубоглазое, как у внука, лицо почему-то побагровело от румянца. — Она тебя ждет, очень хочет повидаться. Да не нервничай ты. Дай же чемодан, не упрямься!
— Вы всегда так со мной! — с горечью сказал Альфред. — Вы боитесь меня расстроить, поэтому всё скрываете. А Мэттью — знает. Ему всё рассказывают, как равному, как будто он старше меня или надежнее, или… уж я не знаю что!
— Ну-ну, — Томас потрепал внука по плечу. — Я не вру и ничего не скрываю: бабушка в порядке. Садись в машину, а то замерзнешь и заболеешь. Впрочем, после
тех морозов, тебе тут не кажется холодно. Верно? — Томас смущенно улыбнулся и наконец-то, почти насильно, вырвал у Альфреда чемодан.
Джонсу не стало легче от заверений деда, и всю дорогу он не мог успокоиться и привести мысли в порядок. Насколько тяжело состояние бабушки? Можно ли ей помочь? Узнает ли она его? Простит ли Ала за то, что он не был рядом с ней? А Мэттью? Приехал ли он из Канады? Рассказал ли отцу о мнимой женитьбе на русской девице? Иван Александрович… Неужели он всё-таки не любит Альфреда?.. Как встретит его отец? В каком он настроении? Будет ли ругаться или наконец-то смирится с положением вещей? Уж Альфред не намерен и на этот раз отступаться. А Ваня — тогда — с Гилбертом? Разве он и Альфред не были на свидании, разве не держались за руки и всякое такое? Неужели же всё это ничего не значит? Как же там бабушка?.. В опущенное окно автомобиля задувал, гудя, точно стонущий фагот, холодный ветер. На горизонте показалась белая колокольня протестантской церкви и темное, неприветливое кладбище, на котором была похоронена Эмили, а вскоре обрисовались очертания фермы Джонсов, с несколькими пристройками — хлевами и амбарами — уже покосившимися и неказистыми: хозяйство их, надо сказать, шло не слишком успешно. Кругом простирались принадлежащие им кукурузные поля.
Альфред, забыв о багаже, выскочил из старенького автомобиля и взбежал на веранду, оцарапав себе руки о колючки терновых кустов, в обилии окружавших дом и вырезные изгороди. На веранде не обнаружилось горшков с глупыми, розовыми петуньями и кресел-качалок, в которых дедушка с бабушкой, греясь на солнышке, обычно пили какао и ели имбирное печенье, зато повсюду были разбросаны еловые иголки и веяло хвойной смолой, отчего у Альфреда тоскливо сжалось сердце.
Он с тревогой вошел в гостиную, предчувствуя страшное известие. Пахло домашней выпечкой и горячим шоколадом; потрескивая, томился тихим пламенем камин. Посередине, еще не наряженная, высилась малахитово-зеленая елка, а у окна, поливая петуньи на подоконнике, стояла Маргарет. Завидев внука, она ахнула от неожиданности и чуть не выронила лейку из своих сморщенных, нежно-коричневых рук.
— Альфред, миленький, мой ангел, мой голубоглазый принц! Ты приехал!
Джонс едва не заплакал, увидев, что ей, кажется, намного лучше, чем он предполагал. Юноша заключил миниатюрную Маргарет в объятия и несколько раз поцеловал в щеки, но оттого что она суетливо и восторженно вертелась, ему под губы попадались только ее серебристые кудри.
— Как ты теперь себя чувствуешь? — спросил Альфред.
— Как и всегда: чудесно! — улыбнулась Маргарет. — А раз ты так внезапно приехал на Рождество — вдвойне!
— Я приехал не на Рождество, бабуль, а чтобы увидеться с тобой, ведь ты сильно заболела, и все боялись…
Маргарет, растерянная, нахмурилась, покачала головой и вдруг — изумленно посмотрела на входящего с веранды мужа, который тащил за собой чемодан и рюкзак внука. Томас имел пришибленный вид и косился на жену слезливыми, как у провинившейся собаки, глазами.
— Томас, что ты сказал бедному мальчику, что он с другого континента примчался? — строго спросила Маргарет. — О какой болезни идет речь? Ты меня в могилу раньше времени решил свести?
Но Альфред уже и сам обо все догадался. Это был такой гнусный, подлый, чудовищный обман! Но зачем?..
— Ничего себе! И вправду явился! — на лестнице, ведущей на верхний этаж, остановился Мэттью; он небрежно оперся бедром о перила и усмехнулся, сложив на груди руки.
Джонс вдруг весь вспыхнул от ярости; губы у него побледнели и задрожали.
— Ты солгал! — закричал он Мэттью. — Ты сказал, что у бабушки был сердечный приступ!
Маргарет всплеснула руками и застыла, не в силах произнести ни слова от подобной лжи, о которой, судя по всему, она и вправду ничего не знала. Альфред обернулся к дедушке:
— И ты, ты тоже в этом замешан! Ладно — Мэттью, но
ты, дедушка! Ведь я тебе верил!
Томас пристыженно опустил седую голову.
— А иначе бы ты никогда не возвратился домой, Ал! — возразил рассерженный Мэттью, закладывая в карманы штанов руки и развязно спрыгивая со ступенек. — Особенно после того, что ты надумал учудить.
— Это не твое дело!
— Слышала, бабуль? — усмехнулся Мэттью. — Альфред сказал, что собирается жениться на какой-то твари —
оттуда.
— Мэттью! — одернула его бабушка, однако она была крайне поражена этой новостью и тут же обратилась к Альфреду: — Неужели это, правда, дорогой? Ты ведь знаешь, что твой отец будет против!
— Да, Ал, — поддержал жену Томас, обрадованный, что она занялась русской невестой, а не обманом с сердечным приступом, — ты должен слушаться старших и не идти наперекор всей семье.
А бабушка продолжала увещевать:
— Ты можешь жениться на европейке, азиатке, американке, хоть на африканке, но из всех женщин ты выбрал ту, с которой тебе нельзя связывать свою судьбу. Помни: брак без позволения родителей — это несчастливый брак. Что за глупости? Что за ребячество? Что за ветер у тебя в голове?
— Я женюсь на ком пожелаю! — взбунтовался Альфред. — И так как, по-видимому, бабуль, ты здорова, я не собираюсь ни секунды здесь оставаться! Оставаться в доме, где меня постоянно обманывают! — он развернулся и хотел было выйти на веранду.
На пороге стоял отец. В этот момент, не обращая на сына никакого внимания, он с невозмутимостью каменной статуи вынимал из Альфредова дорожного рюкзака, который раскрытым держал перед ним Томас, документы, билеты, бумажник, мобильный телефон — всё, что мог найти. Альфред опешил от такой наглости, от такого самоуправства, да еще от того, что впервые за долгое время — увидел отца.
— Это м-мое! — наконец несмело пролепетал Ал.
— Ты никуда отсюда не выйдешь без моего ведома, — хладнокровно отчеканил Джеймс. — И ты не вернешься в Россию. Я позволил тебе слишком многое — и вот как ты мне отплатил: женишься на дрянной девке!
— Как ты смеешь?! — закричал Альфред, у которого внутри, под сердцем и в горле, заклокотали рыдания, хотя он еще не был в состоянии осознать весь отчаянный ужас своего нынешнего положения. — Ты даже не знаешь, о ком говоришь! Я уезжаю сейчас же! Если не отдашь, я пешком пойду и переплыву океан на лодке! Верни же, это мое! — он ринулся к отцу, намереваясь отобрать у него свои вещи, но Джеймс до того грозно оскалился и сжал кулаки, что Томасу пришлось встать между сыном и внуком, потому что в подобных сценах всё обыкновенно заканчивалось рукоприкладством.
Маргарет всхлипывала и хватала дрожащего от гнева Альфреда за руки, уговаривая: «Послушайся отца, дорогой! Он прекрасно знает, что для тебя лучше! Не кричи, не возражай! Господь велит тебе чтить твоего отца!» Мэттью стоял возле Джеймса, всем своим насмешливо-ироничным видом и беззастенчивым молчанием демонстрируя,
на чьей он стороне.
Горячие, мелкие слезы скатились по искореженному ненавистью лицу Альфреда. Он в бессильной злобе зарычал, стискивая кулаки и зубы.
— Прекрасно! — завопил он в лицо Джеймсу. — Тогда я сделаю с собой что-нибудь ужасное! Повешусь или перережу себе вены! Понял?! Я не хочу жить в этом доме, здесь, где живешь ты, я не могу дышать!
— Ты говоришь прямо, как твоя мать! — с яростью закричал ему в ответ Джеймс. — Это шлюха, это змея, это лживая мразь, на которой я, идиот, женился! Ты — весь в нее! Еще покончи с собой, как она! Мне же мало мучений и горя!
Альфред вдруг замолчал. Маргарет схватилась за голову, восклицая: «О, сынок! Что ты наделал?!» Ал некоторое время переводил помутневший взгляд с лица бабушки на лица дедушки и отца, на лицо Мэттью.
Они всё знали с самого начала. Мэттью знал.
Альфреда точно обухом по голове огрели. Дедушка и бабушка попытались подойти к нему и приласкать его, но он вскрикнул, отпрянул от них, как дикий зверек, и бросился по лестнице на верхний этаж. Там он заперся в комнате матери. С той стороны ломились Джеймс и домочадцы. Отец кричал, чтобы Альфред немедленно отпер:
— Не смей себя трогать, ты понял меня?! Открой дверь! Мэттью, сходи за ключами!
Однако Альфред — не без усилий — сдвинул с места тяжелый, громоздкий диван, на котором так любила, поджав стройные, загорелые ножки, отдыхать Эмили, и заслонил им дверь. Он громко рыдал, закрыв лицо руками. Семья его судорожно копошилась у дверей.
— Я не хочу никого видеть! — крикнул Альфред. — Уйдите! Уйдите!
Он опустился на пол и уткнулся лицом в сиденье дивана, содрогаясь от криков и плача. Успокоенные тем, что хотя бы слышат его, домочадцы притихли и оставили в покое замо́к, однако Джонс чувствовал, что они не уходят. Долго он не мог оправиться после услышанного.
Сидя в комнате Эмили, где всё еще как будто витал аромат ее любимых духов и любимых цветов, он думал о ней и еще, наверное, о Ване. Ему казалось странным, что он думает о Ване сейчас, когда весь привычный Альфреду мир рушился, словно вавилонская башня, с таким трудом возведенная и мнившая себя такой незыблемой.
В этой комнате он спал вместе с мамой на одной кровати, пока она не умерла. Маргарет однажды рассказала ему, что Эмили и Джеймс перестали делить постель спустя три года после свадьбы. Тогда Эмили взяла с собой одного из сыновей и переехала в скромную угловую комнатушку, в которой теперь заперся безутешно рыдающий Альфред.
Блуждающий взгляд Джонса вдруг упал на край пожелтелого, пыльного конверта, который после внезапной перестановки обнаружился под диваном. Альфред любопытно всхлипнул и утер лицо рукавом, затем, стараясь интересной находкой, связанной с Эмили, заглушить острую боль в сердце, подполз к конверту и вытянул его из-под дивана. За ним приплелись клочки пыли, да к тому же — засушенные цветки вербены и короткая шелковая перчатка с розовым бантиком, которую Эмили потеряла в тот день, когда спешно собиралась лететь в Москву. Альфред помнил, что она была очень расстроена и всю комнату переворошила, чтобы отыскать ее («Ведь она так прелестно подчеркивает мои тонкие запястья!»). Джонс сдул пыль с перчатки и бережно, точно боялся, не рассыпется ли она в прах, положил к себе на колени, проливая на нее слезы. Потом разложил на полу серо-розовые, впитавшие в себя сумрак и неумолимое время, сушеные цветы вербены и аккуратно вынул из конверта письмо. Альфред пробежал его глазами и в первую секунду не понял, на каком языке оно написано, но вскоре стал различать красивый, почти каллиграфический, почерк, писавший на русском языке.
Владетельной княгине и помещице кукурузных полей,
Эмили Джонс
От посла заморской страны северных скифов и прирученных варваров, как она не единожды изволила выражаться
Когда же вы уже бросите своего скучного фермера? Вы ведь жалеете о том, что променяли городскую жизнь на сельскую пасторальную идиллию. А еще жалеете, что ваш муж оказался таким заурядным и узколобым человеком. Вы сами мне об этом говорили, так что не смейте отпираться. Так за чем же дело стало? Берите своих спиногрызов, я думаю, что смогу воспитать их как собственных, и поезжайте со мной в Россию. Я вас обеспечу вполне, вам незачем будет работать, моя княгиня, и думать о кормлении свиней, дойке коров и посадке кукурузы. Черт возьми, я ненавижу эту кукурузу! Почему ее так много выращивают в ваших краях? Поедемте со мной. Я люблю вас. Вы меня любите тоже. Я уже сообщил своей жене о разводе. Начнется делёжка имущества — ужасная скука! Я ей обещал всё оставить, но не беспокойтесь: работа у меня есть, я получаю хорошую зарплату и наживу еще добра. Надеюсь, оттого, что я теперь почти нищий, вы меня меньше любить не станете? Я вам буду каждый день покупать цветы. Я запомнил, какие ваши любимые: тюльпан, вербена, лилия и левкой. А какой здесь прозрачный воздух, как здесь привольно дышится, как здесь просторно живется! Вы меня
здесь полюбите сильнее, потому что
там, у вас, я глупо выгляжу, а здесь я, можно сказать, в своей стихии.
Я знаю, вы обожаете получать письма. А телефон, правда, совсем не романтичная вещь. Хорошо я придумал, что пишу вам по-русски? Многие иностранцы так пугаются кириллицы, что всерьез думают, будто это какой-то тайный шифр. А ваш ограниченный муженек в жизни не догадается, на каком языке я пишу.
Поедемте со мной? Я вам обещаю, моя княгиня, что вы не пожалеете. Я вас так люблю, так люблю, как ни один мужчина в мире любить не способен.
Декабрь, 2006 год
