Решение отложить обсуждение случившегося не было принято ими обоюдно. Точнее, обсуждать, на самом деле, было нечего — так считал Виктор, и в этом настойчиво пытался убедить Джейса. Всё ведь было прозрачно, как начищенное оконное стекло. Всё ведь просто было.
Сцепленные руки — словно одно целое, жаркие поцелуи — будто в последний раз, касания кожа к коже — не иначе высоковольтных разрядов. В голове был туман, но трезвость мыслей поражала. Под кожей жгло неистово, словно по венам пустили жидкий металл, но это почему-то было слишком хорошо. Слишком, чтобы не повторить это снова.
Виктор не жалел ни о чём. Разве что только о том, что так долго душил в себе себя. Так долго не мог понять, что жизнь — а особенно его — слишком коротка, чтобы отказывать себе. Так долго не мог понять, что ошибки делают только сильнее. Впрочем, ошибкой это всё же не было. Поэтому и обсуждать не было что.
Они оба понимали, что та ночь вместе значила для них совершенно разное «всё».
Смешно, что для того, чтобы что-то понять, пришлось пожать руку смерти. Ведь Виктор понимал, что тот, кого Джейс знал всё это время, сегодня умрёт навсегда.
Теперь ему казалось, что если бы он только захотел, он мог бы изменить целый мир.
Джейс, в свою очередь, не соглашался с Виктором и считал, что обсуждать было что, как и необходимость этого самого обсуждения, но факт оставался фактом: проблемы более насущные занимали весомое место и требовали всецелого внимания только к ним.
Никто из них, тем не менее, не допускал мысли о худшем — провале эксперимента со смертью на финале. Либо же,
они оба боялись даже впустить подобную мысль в голову, которая буквально значила бы конец всего, а для Виктора — в первую очередь.
Джейс был уверен, что всё пройдёт гладко. Всё
обязано пройти гладко, ведь ещё столько всего есть впереди. Столько всего ему хочется сделать вместе с Виктором и ради Виктора. У них же, чёрт возьми, должно быть будущее на двоих — как у напарников, как у друзей, как у
любовников. Какие к чёрту провалы?
Ночь перед смертью чего-то, что оба знали так давно и трепетно, они провели вдвоём, в тихой квартире, казавшейся слишком красивым склепом. Она будто видела их такими, какие они есть, в последний раз.
Свесив ноги по обе стороны кровати, они соприкасались кончиками волос и мыслей.
В рубашке Джейса было тепло и уютно, пусть и была она безбожно велика. В ладони опускалось тёплое солнце.
Ту ночь они провели вдвоём, говоря безмолвно и слушая каждой клеткой тела. Им это было нужно — как воздух, как что-то, что заставляет сердце биться.
— Я говорил, что это невыносимо больно?
В мастерской сегодня темнее, чем обычно: за окном — плачущий дождём холодный полдень, внутри — не менее холодный свет Хекскора. Пахнет льдом и больницей. Вчерашняя прохлада была к грозе.
Джейс поднимает голову, чтобы понимающе и приободрительно посмотреть на Виктора, но его взгляд скрыт за толстыми стёклами защитных очков. Губы стянуты в тонкую линию, на лбу залегает глубокая морщина сосредоточенности, и он мотает головой: не говорил, но разве есть в этом смысл? Будто Талис сам не слышал душераздирающих криков и… всего остального в первый раз. Он слышал. Он видел. И забыть вряд ли когда-то сможет. И сейчас, перед закреплением материала повторным прохождением темы, Джейс напряжён настолько, что руки начинают крупно вздрагивать от каждого вдоха морозного света аркейна.
С каких пор в их лаборатории стало так холодно? Изо рта вот-вот пойдёт пар.
«Это же просто твой липкий холодный страх, Джейс. Ты ведь знаешь, почему боишься. Ты всё знаешь».
В расчётах они всё-таки не облажались, но результат поразил обоих: чтобы полностью излечить Виктора, нужен один залп в полную мощность. Как тогда, во время взрыва. И было очевидно, что такого Виктор не переживёт (вмятина на потолке всё ещё остаётся гнетущим напоминаем разрушительной мощи Хекстека). Поэтому единственным вариантом было провести опыт в три этапа при пониженной температуре: два на грудную клетку, один — на ногу.
Первый этап приходился на самую главную проблему, грозящую убить Виктора в любой момент, — больные лёгкие. Мощности рассчитаны до десятых долей, риски посчитаны и согласованы: шанс, что аркейн восстановит повреждения, нанесённые в процессе опыта, прежде чем Виктор умрёт, — пятьдесят на пятьдесят.
Тогда в унисон в лаборатории раздалось уверенно «да» и истерично испуганное ответное «нет».
Почему Джейс был против, он и сам не мог сказать наверняка. Ведь если не попытаться, Виктор всё равно умрёт — выбор способов не особо велик.
Значит, если есть шанс, его нужно хватать, и как можно скорее? Талис с этим был согласен всегда, в любом начинании и продолжении, но в этот раз что-то всё же не давало ему согласиться, не чувствуя чего-то, скрывающегося за камнями. Он никогда не был приверженцем предчувствий, суеверий или ещё чего-то подобного, но в тот момент… в тот момент что-то будто закричало ему на ухо, что это ошибка, которую они уже никогда не исправят.
Но выбор всё равно был за Виктором. И его ответ непреклонно оставался тем же.
После первого этапа, который они произвели неделю назад, обоим стало ясно:
о таком Хеймердингер узнать не должен ни в коем случае (по крайней мере, до конца их экспериментов), и внедрить это в медицину в лучшем случае можно будет спустя многие годы кропотливых исследований.
Тогда Виктору — Талис был в этом уверен — сломало пару рёбер, и сам он отключился на несколько долгих часов. Кожу на спине, куда ударил луч аркейна, почти что прожгло насквозь. Тело в момент удара, скованное ремнями, изогнулось дугой настолько, что, казалось, позвоночник вот-вот переломится надвое.
Но самым страшным был его крик. Этот задушенный вопль, рвущийся сквозь преграду лёгких и намокшей ткани, Джейс хотел бы навсегда забыть. Похоронить в том дне навечно, но он страшным сонным бредом каждую ночь напоминает о себе вновь. Вновь и вновь он вспоминает, как чужие глаза на мгновение загорались фиолетовым.
— Заткнёшь мне рот, — серьёзно и внезапно произносит Виктор.
В руках он держит их только что полученный расчёт, уже успев немного прикинуть, что он получит по итогу. Мысли крутятся весьма неутешительные.
— Что, прости? — Джейс давится воздухом и выглядит озадаченным до крайности. Такого предложения и в такой формулировке он явно не ожидал.
— Всё ты слышал, — в том же тоне повторяет Виктор и хмурит брови. — Мы не знаем… нет, мы знаем, что это будет больно. Чертовски больно. Я не хочу, чтобы на шум сбежались, — он неопределённо взмахивает руками, — кто-то.
— Вик…
— Я Виктор. И ты сделаешь так, как я прошу, Джейс. Ради нашего с тобой общего блага. Ради меня.
Кляп во рту выглядел инородно, грубо и совершенно не под стать изящному Виктору. Как отпечаток детской руки на холсте великого мастера. Как плевок в лицо высокопоставленной даме. Джейс вырвал его сразу же, как только обессиленное и искалеченное тем, что должно было вылечить, тело не упало на койку, будто тряпичная кукла.
Единственное, что тогда остановило Джейса от безрассудного желания тут же побежать за помощью, невзирая на секретность данного эксперимента, — это их личный между собой договор на случай абсолютно любого развития событий —
ни одного чёртова слова как можно дольше. Было очевидно, что если бы что-то пошло кардинально не так, об этом всё равно бы все узнали. Но Виктор хотел дать Джейсу возможность спасти себя от правосудия. Хотя бы на день, час или минуту отсрочить неминуемое.
Но к радикальным мерам прибегать не пришлось: с дрожащим от страха сердцем Джейс коснулся пальцами тонкой шеи Виктора — и почувствовал слабые удары пульса под кожей — единственное, что удержало рассудок Талиса от непоправимого.
Виктор пережил первый этап.
Джейсу не оставалось ничего, кроме как мерить нервными шагами лабораторию, то и дело озираясь на бессознательное тело. Кусать губы, целовать чужой лоб и изредка вымещать злость и страх кулаком об стену.
От кожи Виктора исходило голубоватое свечение и иллюзорный, едва заметный пар — будто медленно испарялась влага. Процесс регенерации одновременно и ужасал, и завораживал.
Спустя почти пять часов Виктор очнулся, заявив о себе громким кашлем и дребезжанием стальной кушетки, которую они вдвоём, обливаясь холодным потом страха быть замеченными, посреди ночи укатили из медицинского крыла за несколько дней до.
Словно за последним глотком воздуха на земле, Джейс сорвался с места. Внутри что-то умерло и родилось заново в тот момент, отозвалось ноющей болью в груди и колючим снегом в глазах. Поверить в успех было так же сложно, как и принять возможный провал, но он видел воочию — всё получилось.
В несколько шагов оказываясь рядом, Талис расстегнул ремни и судорожно подхватил Виктора с кушетки. Обнял так крепко, что рёбра снова могли надломиться в острое крошево.
В его руках он был всё таким же хрупким и маленьким, таким же худым и бледным.
Никаких резких движений — чревато сломать. Взмокшие от ледяного пота ладони прошлись по спине, абсолютно гладкой, без малейшего следа ожогов или ран.
Виктор был с ним, живой и родной.
Виктор дышал.
В голове совершенно не находилось слов. Джейс был… просто рад. Так, как радуются дети радуге после дождя. Как
они радовались успеху в изобретениях. Радость застилала глаза, и Талис не сразу признался, что тогда это на самом деле были обычные слёзы.
Виктор утыкался носом в перекат чужого плеча, смотрел измученно, но вполне осознанно. Будто уже чувствовал что-то, ради чего всё это затевалось.
Дрожащими руками Джейс взял чужое лицо в свои ладони. Словно маленькое бледное солнце, оно поместилось в них, как на своё законное место.
Виктор настороженно посмотрел в глаза напротив, источавшие лишь беспокойство и не осознанную до конца влюблённость. Виктор смотрел так, будто теперь видел больше.
Лишь тогда он окончательно понял: причины того, что Хеймердингер не должен узнать об этом эксперименте, у них были разные.
Джейс не видел в их опытах ничего, кроме слишком жестокого способа лечения, способного убить. Что, очевидно, шло вразрез с идеалами наставника.
Виктор же чувствовал себя совсем другим. В груди стало… свободнее. Будто валун, лежавший на лёгких, раскололся надвое, а вместе с этим — и его тяжесть. Дышать стало легче.
А вот думать — совсем наоборот.
Его грудная клетка источала слабый голубой свет. Ледяной и потусторонний, придающий худому телу и бледному цвету кожи мертвенный оттенок замёрзшего насмерть трупа. И дышал он неестественной прохладой — так ему казалось.
Джейс, закусив губу, сказал тогда, что это, вероятнее всего, пройдёт, ведь руки у Виктора, спустя столько времени, уже практически не светились. А холодно наверняка просто потому, что под кушеткой расположился в огромной ледяной ванне Хекскор. Да, просто абсолютный азот морозит кожу. Ничего страшного…
«… в том, чтобы врать самому себе?»
Виктор кивнул, но будто слушал вполуха, как если бы слушал в этот момент кого-то другого.
В голове стало слишком шумно. Когда он пришёл в себя, ему показалось, что в лаборатории включили радио, и станция скрежетала помехами. Он махнул рукой, попросив Джейса его выключить, но тот недоумённо посмотрел на него и помотал головой: никакого радио здесь нет.
— С тобой всё в порядке? — на лице у Джейса промелькнула насторожённость. В груди затаились в страхе кошки.
Скрыть подозрение в голосе оказалось непосильной задачей в тот момент, а после — роковой ошибкой, о которой он будет вспоминать дольше, чем ему того хотелось бы.
Между ними зависла мрачная тень, дышала могильной сыростью и когтистыми руками касалась души.
Неродной голос изнутри прошептал: «Улыбнись», — и Виктор принял его за свой собственный.
— Да… Думаю, мне просто нужно отдохнуть. Проводишь меня до комнаты? — Виктор тепло улыбнулся и прижался губами к колючей щеке — так, как делал это всегда, — напоследок коснувшись кончиком языка.
Так, как делал только Виктор.
Тень разбилась тонким льдом в тот же миг и упала в нетвёрдо стоящие ноги.
Джейс смотрел на него долгих несколько секунд, затаив дыхание, замерев каждой клеткой тела, будто в ожидании чего-то, что сейчас вырвется наружу и разрушит всё на своём пути.
Часы на стене отбивали чёткий ритм, но по прошествии десятого удара ничего не произошло. За окном было так же пасмурно, под кушеткой так же молчаливо висел Хекстек. Виктор теперь смотрел непонимающе, вздёрнув брови в немом вопросе: «Что-то не так?».
В нём ничего не изменилось: глаза оставались янтарно-карими, две особо заметные родинки на лице были на прежних местах, как и синеватые круги под глазами оставались неизменным его атрибутом. Виктор не изменился и во взгляде, который оставался тёплым, но по-обычному серьёзным.
Как по щелчку пальцев, Талис, едва заметно вздрогнув, пришёл в себя. Моргнул. О чём он думал вообще? Чего он вообще
ждал от человека, которого буквально пронзили магией? Ему ведь было так чертовски больно, разве он должен сейчас выглядеть лучше?
Джейс помотал головой и помог Виктору встать.
— Конечно, идём.
Всё нормально, всё как и раньше, только немного лучше.
***
— Нет, это
правда больно. Будто оперируют без анестезии.
Виктор судорожно вздыхает и ёрзает на кушетке, устраиваясь поудобнее. Тугие ремни больно впиваются в кожу.
Подготовка ко второму заходу заняла меньше времени, чем в первый раз. По крайней мере, из-за того, что набухшие порезы в виде рун по всему телу не нужно было наносить дважды — они почему-то совсем не заживают.
Всё тело выше пояса ощущается так, будто заново родилось. Ломота в костях исчезла, будто её никогда и не было, и лёгкие наполняются воздухом легче и быстрее. Он никогда не думал, что скажет это так, но… воздух во время дождя, как сегодня, оказывается озоново-сладким на вкус.
— Мне жаль, что тебе приходится это терпеть снова, — отзывается Джейс с горечью в голосе, вновь надевая защитные очки. — Осталось всего два.
— Мне спокойнее, когда говорю с тобой, — голос у Виктора слегка дрожит — то ли от холода, то ли от страха. Белая рубашка, скомканная, лежит у его ног.
Уже проходили.
Талис не отвечает, лишь смотрит сочувствующе всё через те же очки, прекрасно понимая, что Виктор этого не видит.
Совсем недавно Джейс понял, что боль душевная не идёт ни в какое сравнение с болью физической. И тем более — когда страдает любимый человек. Звучало банально, и слышал он это ото всех: из книг, от матери, в случайных разговорах. Но
осознать — радиально другое.
Смотреть на то, как изгибается в приступе адской боли родное тело; слышать то, как чужое горло рвётся на части когтистыми криками.
Почему-то крысы не визжали от боли.
— Совсем скоро мы сможем сходить на часовую башню снова. И уже на своих четырёх, — говорит Джейс тепло, с лёгкой весёлостью, словно передаёт в холодные руки только что приготовленное сладкое молоко — любимый напиток Виктора.
Но в то же время аккуратно помещает в его рот кляп.
Это выглядит так мерзко, чёрт возьми.
Виктор неопределённо мычит, сводит брови к переносице и закрывает глаза. Он готов к тому, что станет только хуже.
Джейс остаётся всё тем же: целует нежно, чувственно и влажно. Обнимает горячо, любит жгуче. Совсем теряется в чувствах и, кажется, начинает забывать себя.
Виктор становится другим: прохлада из лёгких никуда не девается, словно в груди обронили кусочек сухого льда, который не тает, а только холодит. Тянется мерзлотой к внутренностям, заходя всё дальше и дальше. Касается стужей сердца, оставляет на нём ледяные поцелуи.
Виктору становится страшно, когда он смотрит на себя в зеркало и прислушиваться к (не)своим мыслям.
Звук радио становится немного чётче и никуда не пропадает даже по ночам, даже
когда они вместе. Виктор не может разобрать чётких слов, но может понять их суть: они в его голове, исходят из самого сознания — навязчивые мысли подойти ближе, продолжить начатое прямо сейчас. Сделать что-то, что туманным воспоминанием вьётся где-то очень далеко.
Теперь ему кажется, что он хочет изменить целый мир.
Виктор решил, что Джейсу пока знать об этом необязательно. Скорее всего, это просто побочный эффект, о котором крысы не могли им поведать; возможно, в нём правда соткалось из материи магии маленькое радио — осталось только настроить — и, может, оно послужит на благо.
— Начинаю, — слова вылетают изо рта и замерзают сразу же, словно брошенные в мороз, разбиваясь на острые осколки. Босиком здесь лучше не ходить.
«Облачись сталью — и пройдёшь — и нет более тебе преград».
Выученные, словно вытесненные на коре головного мозга, комбинации собираются медленнее. После каждого поворота Джейс замирает на долю секунды; потом на две; и на секунду. Руки перестают слушаться, противятся, внимая голосу разума, у которого сейчас два далёких берега.
Что они вообще делают? Почти что пускают по венам энергию Хекстека. Буквально
позволяют проникнуть в тело. Проникнуть в разум и душу. И не дают ничего взамен.
С каких пор что-то приобретается без ответной платы? Голубоватое свечение кажется мизерным авансом, но у Джейса нет никаких причин так думать на самом деле.
Ничего ведь не происходит. Ничего, что было бы странным, на самом-то деле.
Виктор изменился лишь в одном: больше не кашляет кровью и дышит без хрипов. Он остаётся всё таким же чувственным на каждое прикосновение и каждый шёпот на ухо; колким на язык и смущающимся прикосновений где-то ниже. Он остаётся всё тем же Виктором — и ничто не может этого изменить.
Правда?
Последний поворот — и рунная матрица принимает необходимую конфигурацию.
Боль слепит глаза, застилая взор искрящейся белой пеленой. Рёбра остаются целыми, словно отлиты из стали, и крик застывает в лёгких, так и не родившись.
«Пути назад больше нет, да и нужен ли он нам?»
***
Когда Виктор открывает глаза, спустя меньше часа, проведённого без сознания, Джейс не находит в себе места для счастья. Снова, как и в первый раз, подхватывает его, сжимает в объятиях и целует в, кажется, немного менее впалую щёку. Но то скребущееся о внутренности противное чувство ужаса не покидает его ни на миг.
— Ты как? — вопрос, который в озвучивании совершенно не нуждается.
И ему вторит ответ, уже записанный в программу их реальности, которую они построили для себя. Которая закрывает глаза на правду им обоим. Которая на короткий миг спасает от истины, чтобы на секунду дать призрачную надежду на то, что это всё им просто кажется.
Что правда стало лучше.
Что лучше так, чем умирать, не попытавшись.
— Лучше, чем в первый раз. Но хочу отдохнуть. Проводишь до комнаты?
Звук радио теперь имеет голос, скрежещущий по подкорке мозга металлом. И складывается в причудливые формы слов.
— Конечно, — кивает Джейс и помогает Виктору встать с кушетки.
Молодой человек надевает всё ту же старую рубашку Джейса, ставшую ему уже за свою. На короткий миг прикосновение к ткани возвращает его в тот день, когда всё это началось.
Когда они встретились в разрушенной квартире Джейса, подали друг другу руки и подарили жизнь чему-то ещё, помимо великого Прогресса.
Чему-то, чего не должно было родиться никогда.
— Виктор? Ты идёшь?
Он переводит неосознанный взгляд на зовущего его Джейса, смотрящего обеспокоенно, как-то
не так, как всегда. Или ему только кажется? Как и кажется то, что на периферии зрения загораются на долю мгновения и так же быстро тухнут всполохи голубых огней-молний, словно раскаты грома вдалеке — беззвучно, ярко и где-то не здесь.
— Почему здесь так холодно? — роняет Виктор бездумно и тянет руку к костылю.
Джейс, учтиво его подающий, недоумённо приподнимает брови.
И, наверное, его выражение лица в этот момент оказывается очень глупым и странным, потому что Виктор в ответ только смеётся и легко ударяет его кулаком в плечо, издеваясь.
Его смех такой… как нежный летний ветерок за городом — приятно касается кожи и дарит чувство свободы.
Всё изменилось, потому что Виктор теперь смеётся так, а не сквозь стиснутые от боли зубы.
— Чего ты нахохлился? — Виктор касается тёплыми губами уголка рта Джейса и проводит по ним языком. — Я не привык так глубоко дышать. Воздух кажется холодным, — он пожимает плечами и слегка надувает губы. — А ты как будто на призрака смотришь. Свечусь немного, так перестанешь меня любить из-за этого?
Отдав костыль, Джейс подставляет свою руку в качестве опоры, и Виктор вежливо её принимает.
— Глупости, — хмыкает Талис, касается тёплой ладони своей. — Сделать тебе горячее сладкое молоко?
— Пожалуй, — почти что мурлычет Виктор.
И в этот момент голос из радио затыкается резко и грубо, будто от чёткого выстрела в голову.
Внезапно воцарившаяся тишина в голове на короткий миг пронзает виски колкой болью, но Виктор прикусывает язык, чтобы не подать виду.
Джейсу не обязательно об этом знать, не обязательно волноваться и чего-то бояться. Уже больше нечего.
У них ведь целая вечность на только них двоих.
У них ведь теперь есть всё.
