***
Зенин Наоя с самого детства понял, как ему повезло. Старшие братья родились пустыми, бесцветными, и во всём поколении только у него проявилась техника. Их клан вырождался, как породистые собачки — больные, уродливые в своей никчёмности, но родословная будет похлеще, чем у британской семьи. Братья были браком, Наоя — выставочным эталоном, и весь клан ожидал от него побед во всех номинациях. Кувырок, сидеть, голос, получи печеньку за старания. Все, кроме него. Кузена Тодзи в клане избегали. Традиционной одежде он предпочитал дешёвые футболки и свободные спортивные штаны, а если и надевал хаори — никогда не подвязывал по-нормальному. В комнате у Тодзи висели плакаты с полуголыми женщинами и героями стареньких американских боевиков. Он мог отказаться от семейного ужина в пользу бутербродов и ведёрка мороженого. Его называли диким, его называли безнадёжным, его называли позором семьи. Стоило ли говорить, что Наоя был от кузена без ума с самого детства. Среди всего этого питомника породистых левреток Тодзи был — крепкий сторожевой алабай, кровь и стальные челюсти под снисходительно-насмешливой улыбкой, которую он иногда дарил ему и брату. Наоя не знал, хочет ли он быть им или с ним. Наоя варился в своей подростковой влюблённости, как маленькая безвольная креветочка в бульоне, наслаждаясь своими метаниями, и каждую ночь засыпал в мечтах о том, как он вырастет, и Тодзи заметит его, и, когда Наоя станет главой, будет его вакагасира и возлюбленным. В своих мечтах Наоя не заметил, как ветер переменился, подхватил его, как Элли с Тотошкой, и из Канзаса перенёс в кошмар.***
За кого они его держат?! Передать место главы этому несчастному бродяжке, грязнокровному отпрыску этого ублюдка? Ну уж нет, чёрта с два. Даже после смерти этот гордый мудак не даёт ему покоя. Обиду, досаду и горечь Наоя выплескивает, от души пиная переднее пассажирское сидение, грязно ругаясь. Водитель тактично помалкивает. Неплохой парень, знает своё место. Вроде, даже какая-то седьмая вода на киселе. Хотя, в шаманском обществе куда ни ткни — устанешь брататься. Сраные породистые сучки. — Куда едем, Наоя-сама? — подаёт всё же голос водила (Йосида? Нет, вроде, Матсуда), избегая пристального взгляда через зеркало заднего вида. Мальчишку Фушигуро нельзя вот так просто убрать. Оги, завистливая козлина, точно начнёт разбирательство — он из тех, кто насрёт в общий чан, и даже будет хлебать из него, только чтобы оппоненту побольше попало. Нет-нет, надо чистенько убрать пацана из очереди. В Сибуе сейчас самая настоящая обитель зла, мало ли, что случится с юным неопытным бедолажкой. К тому же, рядом так удачно отирается сосуд Сукуны, который в любой момент может взбрыкнуть. — Сначала в Синагаву, к Фукуоке, а потом — в Сибую. Машина плавно трогается с места, а Наоя набирает цифру «3» на быстром наборе. Отвечают ему почти моментально. — И вам не хворать, Фукуока-сан. Я тут подъеду через полчасика-часик, составьте документик на отказ от наследства. Или там личное присутствие нужно? А, ага, понял вас. Ну, вы там пока подготовьте бумаги, а я порешаю вопросики, хорошо? Вот и славно. До встречи, Фукуока-сан. Он кладёт трубку, задумчиво барабанит пальцами по потухшему дисплею. — Сразу сворачивай на Сибую. — Да, Наоя-сама.***
В доме стало так тихо, так холодно, и Наоя не знал, что вся жизнь, что теплилась в доме — заслуга Тодзи, пока тот не ушёл. Отец запретил даже упоминать имя племянника, обмолвившись, что тот предал клан ради обычной женщины, и Наоя бился в тот день в додзё так же яростно, как Дзинъичи. Меж тем и Тодзи никогда не было тёплых братских чувств, но они были единственными из своей ветви клана, и даже плевавший на всё Тодзи не раз и не два спасал буйную голову скорого на поступки и запального Дзинъичи. В остальном, единственное, в чём братья были солидарны — это выпивка, мордобой и сальные шуточки. Наоя хотел было вывести Дзинъичи на разговор, разузнать о Тодзи и причинах, по которым он покинул клан, но Дзинъичи только шмыгнул носом, и сказал, что Наое пора забыть об этом ублюдке. Боги, это самое умное и мудрое, что когда-либо извергал рот Дзинъичи, но Наоя был слишком юн, слишком влюблён. Его сердце было впервые разбито, самолюбие — раздавлено, чтобы прекратить ковырять такую потрясающую рану, чтобы последовать совету Дзинъичи. Примерно в то время Наобито пришло в голову, что наследничка пора вводить в курс всех семейных подковёрных игрищ клана, и на какое-то время это срабатывало. Проводя всё время в рукопожатиях с несколькими не-шаманами, деловых обедах с важными шишками клана Камо, показательно вежливых расшаркиваниях — перед старейшинами клана Годжо, на сердечную тоску у Наои оставалось лишь то немного время, которое он может отвоевать у сна. В какой-то момент он даже поймал себя на том, что уже пару месяцев не вспоминал о Тодзи. Чувствовал в себе небольшой радостный бунт, словно избавившийся от неизлечимой болезни пациент, Наое хотелось непременно тут же найти себе хорошую девушку, которая понравится отцу, и забыть о пронзительных глазах цвета травы после дождя. У него всё будет просто потрясающе, достойно наследника клана Зенин, и кузен, поняв, что упустил, придёт к нему и будет кланяться в ноги, умоляя принять его обратно, а Наоя сначала откажет, но потом, сменив гнев на милость, согласится, и всё будет, как раньше. Грёзы, однако, развеялись дымкой над прудом, когда под Новый год он услышал, проходя мимо, как отец, распивая с Оги в кабинете, обмолвился, что у Тодзи родился сын. И тогда, только тогда Наоя понял, как обманывал себя всё это время. Не жалеет Тодзи о выборе, и не пожалеет никогда, слишком гордый и независимый для этого. Не будет никакого счастливого конца для наивного дурачка Наои, потому что Тодзи счастлив и без него. Всю ночь Наою под звуки фейерверков выкручивало на простынях, он представлял, как бережно Тодзи обнимает жену и сына, как кормит крохотный свёрток из бутылочки, целует в лоб, дарит всю свою любовь какой-то посторонней женщине, которая никогда не будет его достойна. Которая никогда не узнает его, не поймёт, потому что она — обычная женщина, и о магии и проклятьях, наверняка, только в книжках читала да видела в ужастиках. Наое одиннадцать, у него за ночь безвозвратно рухнула целая жизнь. В январе он впервые проколол себе уши, высветлил кончики волос и использовал всё то своё ещё пока небольшое влияние, чтобы следить за Тодзи так, чтобы об этом не узнал Наобито.***
Сибуя выглядит… так, как будто она в беспросветной жопе. Не слышно криков, горящих зданий, стона металла, нет-нет. Сибуя безмолвна, и для настолько оживлённого места этот звук — самый страшный. Наоя отпускает Матсуду и строго-настрого наказывает по всем деловым вопросам отправлять к Ичиджо, его секретарю, а если из клана спросят — отвёз в Синагаву, а там — шеф отпустил, ничего не знаю. Зная Оги — тот без мыла в жопу залезет, но до правды дойдёт. Ничего, пара часов форы есть, да и этого должно хватить за глаза. Дурное дело нехитрое. Искать он принимается не методично, улица за улицей, но направляется сразу туда, где, как докладывали, происходили крупнейшие столкновения. Может, ему и делать ничего не придётся, и проклятья уже сделали всю грязную работу. В мире, где заточили Сатору Годжо, ни в чём нельзя быть уверенным. Наоя в дороге немного боялся, что не узнает мальчишку, следуя лишь словесному портрету внешности и умений, но всё оказывается прямо как в сопливых дорамах — он понимает, что перед ним Мегуми Фушигуро, стоит только бросить на него один-единственный взгляд. Чумазый, как тракторист, весь в засохшей крови, потрёпанной школьной форме, без сознания — а сердце колет тупым ножом, стоит узнать вот эту самую линию челюсти, скулы, нос, узкие губы (верхняя тоже чуть полнее нижней), чёрную копну волос. Недоставало только массы и змеящегося по губам шрама, чтобы быть копией отца. Мальчишка с лицом его самого сладкого кошмара лежит прямо вот так, без сознания, едва дыша, в безлюдном месте, будто ожидая, чтобы Наоя задушил его, проткнул сердце, избавился разом и от соперника за место главы клана, и от теней за спиной. Он крадётся тихо, будто боясь спугнуть свою удачу — а, может, всё его существо противится тому, чтобы приближаться, Наоя подумает об этом пост фактум. Сейчас же он приближается всё ближе, походя замечая, как аккуратно лежит племянник, как сложены его руки, а рядом нет никаких крупных камней и балок. Будто специально сюда положили. Что же, кто бы ни пытался спасти Мегуми Фушигуро — сегодня не его день. Наоя опускается рядом на колени, не беспокоясь о сохранности дорогой одежды. Со второго раза находит в себе силы отвести волосы, открывая лицо полностью. Что-то внутри его горько ревёт, умоляет перестать разглядывать лицо этого щенка, всё бросить и бежать-бежать-бежать, как можно дальше. Другая, более рациональная, к слову, тоже предлагает не мешкать и убить, наконец, паршивца. И что-то гадкое, невыносимое и уродливое внутри него, со скребущими сердце интонациями, хрипит тепло: «Смотри, птичка — моё». Ох, чёрт, он на грани того, чтобы разрыдаться, ну что за день. Просто сожми свои чёртовы ладони у него на шее, и со всем будет покончено, Наоя. Ты уйдёшь и получишь то, что твоё по праву. Тонкие голубоватые веки вздрагивают раз, другой, и на Наою уставляются зелёные зениновские глазищи. Цвета травы после дождя. «Нет-нет, птичка, ты получишь именно то, что тебе причитается».