***
К тому моменту, когда ему исполняется четырнадцать, уже несколько деловых партнёров отца зовут его мягко и покровительственно «Наоя-кун». Каждого из них он ненавидит за это через вежливые улыбки, через полуопущенные веки, через хорошие манеры, через одежду с иголочки. У Наои появились его люди — не отца, его собственные. Кураж и энтузиазм, тем не менее, быстро иссякают, и через два месяца он с трудом может вспомнить их имена. Всё равно они все, как один — с квадратными мордами, короткостриженные, с обветренными руками. У друзей отца он помнит, в какой детсад у них ходят внуки, в какие парикмахерские — жёны. Наобито дарит ему квартиру в Синдзюку, куда Наоя всё чаще сбегает от пьянок, деловых встреч, но главное — чтобы встретиться с Аято. Аято был прозрачным и неинтересным — смугловатая кожа, узкий разрез глаз, тёмные короткие волосы, небольшой рост, никаких татуировок и шрамов. Аято был одним из миллионов японцев, которые проходили мимо друг друга каждый день, о которых бы в полицейской сводке написали «особых примет нет». Но Аято и не нужно было быть заметным, Аято полагалось быть умным и исполнительным. Всё его существование сводилось к тому, чтобы отслеживать, жив ли Тодзи Зенин, а если жив — то чем живёт. Каждый его доклад по средам Наоя пытался делать вид, что ему всё равно. Что его не волновало, что Тодзи взял фамилию этой женщины, что он не злорадствовал, узнав о её смерти. Делал вид, что не уязвлён тем, что после смерти одной жены, Тодзи не вернулся домой, к семье, к нему, а нашёл себе новую женщину, ещё и с прицепом. Тем вечером, пока он доставал из ладони осколок стакана, он пытался доказать себе, что плачет от антисептика, от боли в рассечённой руке. — Соберись, размазня! — шептал он отражению в зеркале, пока от крика не заболело горло. Он хотел позвонить Аято и сказать, что тот теперь — простой рядовой, ещё один солдатик семьи. Хотел убить Аято, чтобы никто не узнал. Хотел снова стать глупым ребёнком. Хотел стать дряхлым стариком. Хотел, чтобы Тодзи вернулся и обнял его. Хотел никогда его не знать. Хотел ничего не чувствовать. Он выбрал уснуть. На следующий день отец заметил порез. Наоя убедил его, что порезался о нож для писем.***
Ему приходится тащить Фушигуро буквально на себе, и необходимость так медленно тащиться буквально убивает Наою, но вываливающиеся кишки пацана бы не выдержали высокой скорости. — А что с другими? — спрашивает пацан, и им приходится остановиться, потому что он заходится в судорожном кашле. Наоя тяжело вздыхает. — Мой отец, твой прадядя — отбросил педали, если тебя интересует. Маки прожарилась до состояния «вэлл дан». Твой дружок с подвохом — хер пойми, где. Годжо запечатан и все сказали, что давно пора было, доставать примерно никогда. Если тебя ещё какой плебс интересует — извиняюсь, не читал. Фушигуро хмурится, пыхтит и старательно перебирает ногами. Молчит какое-то время. Думает, наверно, осторожничает, и, чёрт побери, это хороший знак. С этим можно работать. — И что теперь? Зачем Вы здесь? И останавливается, видимо, отказываясь куда-либо идти без объяснений. Ну потрясающе. Обязательно должен был быть какой-то подвох, и вот, нате — ослиное упрямство. Наоя обожал себя за это качество, но искренне презирал его во всех остальных. — Мой папенька, — елейно тянет Наоя, складывая ладони вместе, — видимо, на старости лет вообще перестал адекватно осознавать реальность и вписал тебя в свою последнюю волю. Пацан моргает раз, другой и так скептически выгибает бровь — ну копия поджаренная тётушка, и что-то в груди у Наои ёкает, тёплое, но он быстро отбрасывает это до вечернего сеанса самокопания. — Причём, тебе не просто там часть бизнеса перепадает или место в малом совете клана, нет-нет. Наоя делает драматическую паузу, и, интонациями Хагрида из «Философского камня» оглашает: — Ты — глава клана, Мегуми-кун. Рот у Фушигуро очень смешно приоткрывается, и Наоя видит, как у пацана аж заскрипело под козырьком. Неужели и он когда-то был таким? Понятно тогда, какое удовольствие его папаше доставляло насмехаться над ним, когда… — Каким, мать его, образом? — наконец, вымучивает из себя Фушигуро. — Я, кроме Маки-сан никого и знать не знаю. Годжо меня перекупил — и все обо мне забыли. Ага, все забыли, а потом отец принёс им вот такого вот Джона Сноу в подоле, который из оплёванного бастарда в один миг стал Королём Севера, чтоб его. — Там была парочка оговорок про техники, вменяемость Годжо — серьёзно, кто-то ставит под сомнение то, что этот парень бахнутый по полной программе? Тем не менее, у тебя везде галочки, так что дядюшки воспользовались возможностью отодрать мою задницу от насиженного папенькиного места во главе стола. Фушигуро шмыгает носом, коротким движением шоркает над почти залитым кровью глазом. — А Вы особой популярностью в клане не пользуетесь, как я посмотрю. Не душа компании? Наою с этой прямолинейности прошибает гомерическим хохотом. О, боги, они в дерьме, но это будет очень интересно. — Да я и без компании не сахар, соплюха.***
В конце концов, Наоя не выдержал и поручил Аято вместо молчаливой слежки передать послание. Если бы он знал, чем это закончится, то вырвал бы себе язык, убил бы Аято, рассказал всё отцу, но не допустил бы. Всю ночь Наоя не спал, проворочавшись с боку на бок. С утра он только раз взглянул на себя в зеркало, умываясь, расчесал светлые пряди пятернёй и, скрепя сердце, заключил, что более жалким и несчастным он ещё никогда не выглядел. Когда Тодзи вошёл в чайную, где Наоя уже занял стол в углу (пришёл на час раньше, не смог больше нервно простукивать пятками пол), то кажется, что кто-то резко выжег весь кислород в помещении. Что Тодзи заполнил собой всё пространство. Что Наоя убого разваливался по частям прямо на глазах. То, как Тодзи шёл — размеренно, ленно, как будто его центр тяжести располагался прямо в члене. То, как Тодзи сфокусировался на нём, едва только вычленив среди посетителей, как будто никого больше не существовало. — Что-то случилось, малыш? — вместо приветствия спросил Тодзи, приземляясь напротив Наои, наверняка, чтобы краем глаза просматривать входную дверь. От этого вопроса хотелось расплакаться, некрасиво зарыдать. Если Наоя начал бы говорить, что не так — никогда не остановился бы. Наверно, что-то отразилось у него на лице, потому что шрам Тодзи искривился, линия челюсти заострилась. Наоя проводил взглядом дёрнувшийся кадык и завыл внутри. — Просто хотел увидеться, — хрипло выдавил он из себя, сжав кулаки, впрочем, быстро одумался и спрятал ладони под стол. Тодзи вздохнул, пыхнув ноздрями, и откинулся на спинку. — Я вижу твоё «просто». Рассказывай давай, кто тебя кошмарит. «Ты», чуть было не ляпнул Наоя, но быстро прикусил язык. Если бы Тодзи говнился, как когда ещё жил в поместье — Наоя бы встал и ушёл, не желая позориться ещё сильнее. Было бы больно, но проще. Можно было бы любовно ненавидеть его до конца своих дней, но Наоя пробовал, старался, и вот они где оказались. Но как же Тодзи смотрел на него, боги, как будто не было этих лет, но как будто действительно соскучился, как будто ему не всё равно, как будто он растерзает любого обидчика. Наоя натуральным образом поплыл от этого вяжущего тёплого чувства в груди, он запихнул ту свою фамильную гордость, своё достоинство, свой разум куда подальше. Положил вспотевшие ладони обратно на стол. И на одном дыхании выдохнул предложение. Своё сердце, душу и тело он оценил в двадцать миллионов йен. Предложил бы больше, если бы знал, как изумительно расширятся глаза цвета мокрой травы.