Не чувствуя боль - не жалуйся на рану

Когда они приползают обратно к машине, Матсуда (да, точно, Матсуда, Наоя вспоминает, что как-то раз заметил его сходство с тёзкой из «Тетради смерти»), если и удивляется тому, что Наоя вышел не один с трупом впридачу, то показал это лишь едва заметным изгибом левой брови. Впрочем, он быстро и без лишних вопросов подбегает к багажнику, достаёт свёрток клеёнки и в три движения застилает ей заднее сидение, прежде, чем броситься к Наое и подхватить Мегуми с другой стороны. — Будущего главу клана волочёшь, — усмехнувшись, замечает Наоя. — Смотри, не урони Мегуми-саму. Матсуда на секунду путается в ногах, но потом сдержано кивает. — Господи, если ты ещё раз когда-нибудь назовёшь меня «Мегуми-сама»… — пацан прерывается на измученное мычание и мрачно констатирует, — Я сейчас блевану. — Имей совесть, мы почти дошли! — возмущается Наоя, но уже через секунду они с Матсудой держат склонившегося в рвотном позыве Мегуми, — Ладно, лучше уж так, чем в машине. Свободной рукой он пытается зачесать пальцами непослушные патлы за уши, но толка никакого, приходится держать волосы в горсти. Кровь пока не запеклась, может, даже выстригать не придётся. Запихивают они Мегуми в салон со второго раза, потому что первую попытку прерывает такой мучительный стон боли, что Наоя и Матсуда каменеют в секунду. — Может, будет проще, если Мегуми-сама уснёт? — осторожно спрашивает Матсуда. — Балда, у него мозги, наверно, как говно в проруби взболтыхнулись, и чёрт знает, что ещё, ему нельзя спать. — Не обращайте внимания, делайте, что надо, — одним тяжёлым выдохом бормочет Мегуми. Наоя оценивает раненую бочину Мегуми и, вздохнув, залезает в машину первым и протягивает руки. — Давай его сюда. А ты — укладывайся на здоровый бок, гравитация сработает на нас. Матсуда во второй раз осторожно помогает Мегуми пригнуться, и тот, стиснув зубы, чуть ли не бросается вперёд, так, что Наоя еле успевает его поймать и подтащить дальше по сидению, головой себе на колени. — Вот так, молодец, — приговаривает Наоя, снова откидывая волосы с побледневшего от боли лица, — Поболтаешь со мной немного? Тут минут сорок до наших целителей, тебе надо оставаться в сознании. Матсуда, к Дзенитиро и в темпе! Матсуда садится за руль, как можно тише захлопывает дверь и плавно трогается с места. — В жизни столько не говорил, — признаётся Мегуми. — Привыкай, теперь будет много желающих с тобой почирикать о том, о сём, — усмехается Наоя, смахивая большим пальцем болезненную испарину над тёмной бровью. — Я не то, чтобы хочу стать главой клана. Есть претенденты получше. — Кто, Маки? — усмехается Наоя, потихоньку разделяя слипшиеся пряди волос, — Не смеши, её через неделю с потрохами сожрёт её же папаша. — А меня, значит, не сожрёт? — бурчит Мегуми, угрюмо вздохнув. — Попытается, — соглашается Наоя, кивнув, — но сожрать — не сожрёт, потому что тогда ему придётся иметь дело со мной и другим твоим дядюшкой. — Братом моего отца? От простого упоминания Мегуми этого человека холодок пробегает по предплечьям, чтобы поселиться где-то в районе загривка. «Глупая, жалкая птичка». — Да. Они не то, чтобы не разлей вода были, но, если Дзинъичи что-то и ценит в людях, то это их силу. А в тебе, как я посмотрю, её предостаточно. Мегуми на это только дёргает вниз уголком рта. На миллисекунду, но Наое достаточно, чтобы разглядеть всю горечь его сомнений и сожалений. Пацан моргает лениво раз, другой, прикрывает глаза на пару секунд, пять, десять. — Не спать, тыковка, тебя ждут великие дела, — зовёт Наоя, аккуратно тормоша его за плечо. — Мне будет очень трудно объяснить, что ты откинулся у меня на руках сам по себе. — Я его видел, кажется, — невпопад отвечает Мегуми. — Кого, Наобито? — Нет. Отца. В глазах резко темнеет. Наоя почти видит себя со стороны, как кровь планкой, как в старых рисованных мультиках, отливает от лица куда-то в пятки. Кажется, он крупно вздрагивает всем телом, пока пытается наскрести хоть какие-то мысли в мигом опустевшей голове второй раз за сутки. — Ты, наверно, сильно ударился головой, тефтелька, — пытается усмехнуться он, но голос его, как и все в этом мире, предаёт. — Его не могло там быть. — Тот человек… был похож на меня. Едва не убил, не применив ни капли проклятой энергии. Потом… не знаю, в каком-то… проблеске? озарении? он спросил моё имя, а потом вогнал себе в череп обломок меча. Я хотел рассмотреть тело поближе, но он превратился в какую-то куклу. Вы чего? Наоя бурчит извинение и разжимает непонятно когда сжавшуюся хватку на плече мальчишки. Приглаживает невидимые складочки, хотя пацан весь помят настолько, насколько можно. — Скорее всего, это какая-то проклятая техника. Давай это будет нашим маленьким секретом, ладушки? Я бы знал. Я бы почувствовал, даже если был бы слепым и глухим. Мегуми, ухнув, поворачивается так, чтобы видеть его обоими глазами, пусть даже второй и залит кровью. — Напомните мне об этом, если я очнусь. И отключается. Наоя тут же начинает его тормошить, но аккуратно, стараясь не разболтать и без того покалеченное тельце. Рявкает на Матсуду, кладёт два пальца под угол острой челюсти (какой худой, Дзин этим займётся), сосредотачивается на том, как бьётся ему в подушечки слабенький пульс. Всю дальнейшую поездку он проводит в этом трансе. Гудящий двигатель, невидимка-Матсуда, биение чужой жизни. Мир за пределами чёрного кроссовера перестаёт существовать. Что он творит? Наконец-то сошёл с ума? Ему следует выбросить Мегуми из машины на полном ходу, а вечером — нажраться в слюни и уснуть, желательно, на недельку-другую, чтобы проснуться, как после тяжёлой болезни, чувствуя себя живым и здоровым. Желательно, главой клана. А если нет — невелика печаль, он утрёт нос и Оги, и Дзину, и любому сукину сыну, который решит, что Наоя Зенин недостаточно горбатился, чтобы стать, наконец, свободным. Проблема Наои в том, что он, при всей своей сучности, был полной мягкотелой рохлей, когда дело касалось одиноких сломанных мальчишек. Он капал слезами в своё ведёрко с мороженым, смотря, как рыдает от бессилия в туалете Драко Малфой, чтобы вы понимали.

***

У него болело вообще всё. Казалось, что ни единого живого места на нём не осталось, на каждой косточке осталась хотя бы трещинка. На полу, в осколках вазы и луже воды, валялся одинокий жёлтый нарцисс. Безответная любовь, обманутые надежды, вспомнились так внезапно уроки маленькой сухонькой учительницы, когда он ещё жил в поместье. Когда всё было хорошо. Когда он не забивал свою маленькую светлую головку глупостями. Он смотрел и смотрел на этот дурацкий цветок, чувствуя, как предрассветный холод из приоткрытого окна лизал его ледяные пятки, но ни капли сил в нём не было, чтобы встать. Он хотел бы, чтобы его взяли на руки и отнесли в ванную. Хотел бы, чтобы руки сомкнулись на его шее и выдавили из него жизнь до конца. Хотел бы пролежать в этом номере до конца времён и никогда не вставать. В конце концов, трелью разразился будильник на телефоне, который он предварительно завёл, чтобы не опоздать на встречу за завтраком на другом конце города. Он с ужасом представил, как ему придётся сегодня вставать, куда-то идти. Продолжать жить дальше. Первая попытка встать обернулась провалом — локти и колени подкашивались и отказывались держать, из-за чего он снова рухнул вниз, в этот раз — не на раскуроченную кровать, а едва ли не лицом в осколки от вазы. Через минуту, когда белые вспышки перед глазами приобрели очертания номера, он попробовал ползти. Стирая ладони и локти, он полз к телефону на другом конце номера с решимостью и сосредоточенностью солдата, которому оторвало миной ноги. Наконец, добравшись до своей цели и отключив раскалывающий череп будильник, он первым делом набрал своего помощника. Что он набредил в трубку он так никогда и не вспомнит, но, отключаясь, надеялся, что основную идею отмены всех встреч на сегодня и завтра, донёс. Следом предстоял марш-бросок в ванну. Стиснув зубы, он попытался встать, и на этот раз, он даже не ухнул вниз на месте, а задержался на некрепких ногах. Покачиваясь, как новорожденный жеребёнок, он переждал ожидаемую, но всё равно резко накатившую волну дурноты. Стиснул зубы сильнее. Задышал глубоко, раздувая ноздри. На тяге полегчавшей от гипервентилляции голове он в едином порыве влетел в ванную и склонился над унитазом. Всё же попрощался со вчерашним обедом (ужин на нервах, он пропустил). Как-то забрался в ванну, глубокую и широкую, из стильного тёмного камня. Огромную чёрную дыру, сродни той, что разверзлась у него в груди. И, обведя зачем-то мраморную комнату взглядом, наконец-то расплакался. Громко, уродливо, от души, оплакивая самого себя. Так искренне, как можно рыдать только в полном одиночестве.