вторая-третья-десятая

— это всё искусство, — говорит влад ярику, оставаясь у него на ночь, — каждый твой вздох, каждая линия, которую ты выводишь, пока болтаешь по телефону. мир им наполнен, неужели правда не видишь, — объятие крепчает. влад выводит узоры на родном плече. — не знаю, — ярик расслабленно выдыхает. тепло влада окутывает всё тело, а ярик такой чувствительный, что хотел бы всхлипнуть от остроты момента. — все эти каракули или вы-ыставки с двумя стульями посередине, не вижу там никакого искусства, — но вместо этого продолжает говорить шёпотом. — а где видишь? — мурашки по шее. — айвазовский, например. без всяких закорючек. настоящее искусство. ну, смотришь, и, знаешь, аж внутри всё захватывает, — это вызывает улыбается. ярик пытается строить из себя холодного дерзкого змея и замирает в сердце от пейзажей моря. влад кусает его за ушком. — нарисуй мне что-нибудь? — что? — каракули, как ты их называешь. ты же говоришь, так каждый может. сможешь для меня? — не будь таким слащавым, владик, — ярик катит глаза. сам плавится от просьбы. для него. специально для влада от него. ярик ненавидит рисовать. ярик ненавидит «современное искусство». ярик ненавидит подражать тому, в чем не видит смысла. ярик выводил каждую букву фразы «я люблю тебя, владислав», накладывая, сплетая, расписывая, линия за линией — «твоё искусство не имеет никакого смысла», — ярик всунул бумажку в его руки и сбежать хотел, чтобы смысл спрятать, но не успел. «ты моё искусство и ты имеешь смысл», — влад к себе прижал. и даже после расставания хранил листок.