Умри за меня

      Двести тридцать два шага надо, чтобы неспешно дойти до края пристани, сесть, свесив ноги, но не коснувшись воды, и долго смотреть вперёд. Буквально минуты.       На пристани всегда было громко и жарко, поэтому Синь Янь выходила ночью. До или после концерта. Садилась на теплую древесину у холодной воды, вслушивалась в затихающие звуки города, цикличное шуршание воды под собой и собственное сердце. Смотрела то куда-то в край горизонта, слабо сжимая пальцы на мандолине или касаясь своих косичек на рукавах куртки, то на горы в далеке, взглядом очерчивая темные абрисы. Либо же вглядывалась в хрустальную воду у ног. Та блестала остатками заходящего солнца, ещё не выключенными фонарями причала и огнями города за спиной. Была такой яркой, что смотреть хотелось лишь на темный горизонт.       Дна видно не было. Прозрачная вода скрывала его своими узорами. Убаюкивала шепотом тихой жизни. Иногда пыталась коснуться края носков ботинок, которые Синь Янь ей на встречу протягивала.       Ей нравились вечера на причале. Яркая соль на языке, остатки запахов торговли и людей, утихающие звуки жизни никогда не спящего города, слепящие блики близкой воды и свое одиночество. В нем было комфортно и тепло. Синь Янь запускала туда пальцы, рассматривая грани уставшей души. Вытягивала нити радости и страсти для нового выступления, вплетала их в рифмы и куплеты, накладывала на струны мандолины и тихо напевала мотивы, которые так хрупко зарождались в ее голове. Вот только этих нитей было все меньше и меньше. Они рвались под ее дрожащими пальцами, путались меж строк и нот, прятались от рифм и убегали куда-то в теплоту уставшего тела.       С каждым новым концертом было все сложнее и сложнее. Синь Янь ощущала себя тем самым человеком, стоящим против цунами. Цеплялась пальцами за остатки вдохновения и былого задора, выжимала себя на каждом концерте, заряжалась от бликов радости в глазах у слушателей и вновь беззвучно где-то разбивалась, встречаясь с непринятием своей музыки. Своей идеи. Билась о скалы неоправданных ожиданий, завышенных требований и собственного недовольства результатом.       Дышать иногда было так тяжело. Горло сдавливало в беззвучном хрипе, перекрывая дыхание. Синь Янь к этому чувству привыкла не так давно. Оно всегда шло после дурных мыслей. Накручивая себя раз за разом, вспоминая каждую брошенную ей ненавистниками фразу и помня лица семьи, не принявших ее мечту. В такие моменты дышать было больно. Тяжелее и жгучее, чем проглотить чашу расплавленного олова. Девушка прижимала к себе мандолину крепче, сжималась и тихо вспоминала, как вдохнуть заново. Сделать это так, чтобы лёгкие не разорвало от боли. Чтобы не взорваться от яркого и слепящего воздуха, который порвет трахею и бронхи. От соли, выедающей глаза.       Справляться с одиночеством, страхом и неуверенностью было с каждым новым вечером на причале все сложнее.              Что было спусковым крючком в тот вечер, Синь Янь не забудет никогда. Что бы кому не говорила. Как бы это не объясняла. Пряча глаза, выдавливая улыбку и отвечая любые глупости, она до конца жизни будет помнить те слова и тот взгляд, что на самом деле вырвали окончательно сердце.       День с утра был паршивее, чем редкой гадости полусгнивший закатник. Синь Янь получила пощечину от матери, когда отказалась прийти на смотрины с женихом, подобранным семьей. Выслушала так многое, что хотелось содрать живьём пласт памяти из головы о каждом сказанным тогда отцом слове. О бездарности, о сожалении, о разочаровании, о непринятии, об упертости, о неудовольствии.       Синь Янь кричала в попытках достучаться. Стирала злые слезы, зная, что ее вновь не слушают. Вжимала ногти в ладонь, когда с резким звоном и обжигающей болью на ее лице появлялась метка семейной ссоры.       И слезы высохли в тот же момент. Где-то на сердце образовывалась пустота. Сосущая до зноя в капиллярах, зовущая в темный мрак, охлаждающая боль и стирающая слезы. Синь Янь теряла эмоции и мысли быстрее, чем собственные шаги отделяли ее от отца с матерью.       Бежала через весь город, чувствуя ожог от чужой ладони и от собственной влажной соли. Сухие слезы продолжали щипать. Даже после того, как их стёрли. Даже после воды из раковины. Даже после грубого полетенца. Даже после ещё одной истерики в углу своей квартиры.       Жгли душу грязным клеймом непонимания, что надо сделать так, чтобы все было хорошо. Лучше. Чуть правильнее.       Синь Янь комкала в пальцах сценический скостюм, какие-то уже ненужные бумажки с набросками текстов, собственные волосы и желание выйти на улицу, чтобы вновь дать бой устоявшимся законам этого города. Комкала, рвала и кидала куда-то к входной двери. Мечтая спалить все до последней головешки.       Концерт должен был быть в девять вечера. Синь Янь смогла прийти лишь к десяти. Она играла что-то кривое, грязное, без рифмы и красивого желания. Пела с надрывом, сушила жаром своей же сцены вновь мокрые щеки и смотрела на черное-черное небо, плачась именно туда.       Он помнит его. Того человека, который открыл дверь внутренней лавине, похоронившей ее в тот вечер. У него были короткие волосы темного цвета, маленький шрам над губой и неприятная улыбка. Голос немного высоковатый, но хриплый.       Он улыбался этими губами как-то с извинением. Качал головой и смотрел вбок. А ещё говорил. Говорил своим друзьям, не зная, что Синь Янь стоит рядом. Не зная, что значит для нее каждое безразлично высказанное им слово. Говорит.       Говорит.       Долгие ночи после во снах говорит.       В моменты бреда наяву в ее голове до сих пор говорит.       Говорит.       Ту погань, что выжгла последние ростки желания дышать.       — Зря мы сюда пришли. Если честно, то ничего особенного. Она такая молодая, кстати. Надеюсь, моя дочь не будет заниматься подобным, когда подрастет.       У ног плескались волны. Тихо так, почти как всегда. Шуршали циклично. В них мысли терялись. Было прохладно, почти как всегда после полуночи. Дул небольшой ветер. Дул откуда-то с севера, путая распущенные и уставшие от высокой прически волосы. Залетая прохладой в широкие рукава куртки, касаясь неощутимой ладошкой голых ног и остужая горячую голову. Горящие щеки. По ним будто льдинки катились. И тем ярче он дул, тем громче Синь Янь могла шмыгать носом. Громче вслипывать. Что-то шептать то злое, то жалостливое. Но такого ещё никогда не было.       Все в этот вечер было как всегда. Кроме девушки, которой было так больно, холодно и одиноко.       А вода была холоднее, чем сразу смытые слезы. Прозрачнее, чем любое дорогое стекло. И колола глаза солью.       Синь Янь считала секунды своего медленного погружения, смотрела сквозь полусомкнутые ресницы за яркими пузырьками последнего воздуха, игриво рвущимися кверху, и тонула. Тонула в холодной воде, в нарастающей давящей пустоте в груди, в горячей смоле черных мыслей, в мольбах к давно отвернувшемуся от нее богу, чтобы в следующий раз она была лучше. Послушнее. Умнее.       Сильнее.       Тонула в нарастающей панике, в желании резко всплыть наверх, схватить ртом воздух и долго-долго кашлять, захлебываясь рыданиями. Тонула, пока ещё не пуская в лёгкие воду. Но понимая, что свет темного неба все дальше.              Две минуты и восемь секунд. Почти длиною в жизнь. Последний вздох был ярче самого первого. Слаще. Прекрасней.       Она никогда не просила его себя спасать. Вытаскивать моркым телом на сухие доски. Со злобой приводить в чувство, ломая грудную клетку от попыток завести сердце. Не держать безвольную голову за волосы, пока ее рвало холодной водой. Не мягко гладить по спине в истеричных попытках не задохнуться от нового воздуха. От второго первого вздоха.       Синь Янь никого не просила себя спасать. Но плакала навзрыд, лёжа у медиков в палате, пока ее мать цеплялась за ее руки и просила прощения. Морщились от боли, когда заращивали сломанные ребра. И не знала, что сказать, смотря на мужчину, который вытащил ее из пучины.       Из солёной морской глубины, разрывающей лёгкие без воздуха. Из черноты глубоких мыслей, убивающих мозг грязным ядом сомнений.       Не просила спасать. Но никогда его в этом не обвиняла. Ни спустя тысячи часов бесед. Ни спустя недели одиночества без него. Ни спустя мгновения его коротких улыбок. Ни разу после того вечера, когда, лёжа в мокрой и липкой одежде, в разрывающейся от огня боли грудине, в жадных попытках вдохнуть больше, Синь Янь смотрела во все глаза на яркие звёзды над головой. Смотрела в два горящих янтаря. Видела их свет все то время, когда вновь теряла сознание. Ни разу не упрекнула.       Чжун Ли не собирался никого спасать.       Он сидел где-то на высоких стенах города, всматриваясь в далёкое небо, когда услышал зов. Где-то глубоко и очень тихий голос. Мольбу, наполненную страшной болью.       Минуту он стоял над тем самым местом на причале. Видел каждый момент ее предстоящей смерти. Как выгибается грудная клетка, вырываются последние капли воздуха из открытого рта, как руки слабо цепляются за шею, а само тело конвульсивно пытается сжаться. Не мог перестать смотреть, вспоминая тысячи раз себя в этих пучинах.       А потом просто нырнул за ней. Схватил за безвольную руку, кровью чувствуя угасающий пульс. Без церемоний бросил на пристань, освободив частично лёгкие от воды. Слышал, как хрустят хрупкие кости, пока он возвращает ей сердцебиение. Помнит судороги тела, пока она отхаркивала остатки воды, сжавшись на его коленях. Как истерично пыталась дышать заново.       Смерть — слишком прекрасная награда для того, кто сдался.       Синь Янь ни разу не упрекнула его в том поступке. Как ни разу и не поблагодарила.       Но Чжун Ли каждую минуту рядом с ней знал, почему и для чего бьётся заново запущенное сердце.       И пускай это была лишь его прихоть, подкормленная завистью к смертной. Но слышать, как ее сердце пропускает удар, когда он заходит к ней в палату, было слаще, чем видеть, как оно останавливается в темной и тихой воде.