С привкусом сумасшествия

У них с Сэнди по вечерам происходят странные молчаливые разговоры. Элоиз восхищается ею. Она восхищается ею до сих пор, несмотря на то, что голая страшная правда вылезла наружу вместе с уродливым каркасом дома из-под сгоревших половиц на Шафтсбери-авеню. Сэнди вдохновляет её своим присутствием. Иногда они разговаривают много, иногда перебрасываются осторожными фразами, но в основном Элоиз её рисует. Улавливает её неуловимый образ и старается его сохранить хотя бы на бумаге. Иногда Сэнди, будучи расположенная хорошим настроением, танцует и поёт для неё. Элоиз, конечно же, о своих ведениях никому не рассказывает. Ни заботливому Джону, который смотрит на неё щенячьими глазами, ни вечно сопереживающей больше других бабушке — Элоиз знает, из этой связи ничего плохого не выйдет, всё плохое, что могла она принести, уже случилось. Поэтому она оставляет им с Сэнди встречи по вечерам, переглядки через зеркальные отражения, разговоры вполголоса и лично себе робкое созерцание истинного художника. Нужно быть настоящим глупцом, чтобы не видеть и признавать очевидного — Сэнди была красива, Сэнди была яркой, незабываемой, ослепительной и… Увы, мёртвой. Сама Сэнди не любит об этом вспоминать во время их бесед. Но когда она говорит и припоминает времена своей разгульной молодости, волей-неволей этого аспекта приходится касаться. Элоиз не понимает, как Сэнди можно было не любить. Сэнди в свою очередь, разделяемая с ней одним лишь зеркалом (его рамой, гладкой стеклянной поверхностью, да и то, легко пересекаемой), не понимает, почему Элоиз остаётся одна по вечерам в своей мастерской всё чаще. Она рисует, как безумная, слушает, как путник, испивший наконец из источника, и на Сэнди смотрит такими глазами, как даже Джек не смотрел. Никто из тех уродов, что её касался, не смотрел на неё так, как на неё смотрит Элоиз. — Скажи, Элоиз, как твои дела с Джоном? — Сэнди спрашивает невзначай, Сэнди просто хочет удостовериться и проверить, не показалось ли ей. Путать желаемое с действительным очень бы не хотелось. Элоиз, нехотя отрывая взгляд от получающегося наброска, кидает тихое, неразборчивое, что всё нормально. И просит Сэнди лучше рассказать про то, что любила она. Сэнди как-то спрашивает, помнит ли Элоиз тот вечер, когда всё закончилось. Ту песню, которую она слышала в лихорадочном наркотическом бреду, приправленном дымом, кровотечением и шоком. Элоиз молчит недолго, кивает с опаской, а потом смотрит на Сэнди прямо и напряжённо, словно у той всё ещё мог быть припрятан за спиной нож. — А ты знаешь, что я правда тогда пела её для тебя? «Как и ты правда пыталась меня спасти», — повисает между ними в её ответном прямом взгляде темно-карих глаз, и Сэнди садится плавно рядом, кладёт поверх ладоней Элоиз свои, и думает, что с чувствами ей-то шутить уже давно не стоит. Вот только кто будет гордиться тем, что у неё за плечами, помимо пережитого не подтвержденного клинического сумасшествия и самоубийства матери, появилась мёртвая подружка? Сэнди помнит, Элоиз пыталась вытащить её из огня. Но сама Сэнди её в это пламя обратно втянула. — Это было самое красивое, что мне доводилось слышать, — роняет Тёрнер смущенно, ощущая каждым мелким волоском на коже ужас от своего признания, его безумие и настоящее присутствие Александры рядом. Элоиз думает, что губы у Сэнди, как и её глаза, подобны рекам Темзы. Холодные, затягивающие, будто зовущие постоянно за собой, на самое дно. Она позволяет себе их коснуться на холодной обратной стороне зеркала, когда Сэнди, сместив одновременно взгляд по кривой траектории вниз, подалась к ней навстречу тоже. И удивлённо отпрянуть следом, когда на её собственных губах остался лёгкий цветочный шлейф и след жемчужно-розовой помады.