Звон, звон, звон окатил водою, Справлюсь сам с собою. (с)
Ей снится Золотой берег. Каменистые берега, до того крутые, что берегом до ее любимой бухты не дойти — от пристани приходится подниматься почти к самому камню Леди, а затем снова спускаться к воде. Во сне ей девять, и, поднимаясь в гору, она едва поспевает за отцом — на каждый его шаг ей приходится делать два-три, хоть он и старается идти медленнее. А у нее чуть сбивается дыхание, гудят ноги и очень хочется остановиться хоть ненадолго, но... нельзя. Отец, конечно, остановится, не упрекнув даже взглядом, и будет ждать, пока она отдохнет — но ей самой не хочется показывать свою слабость. К тому же, осталось всего ничего... Она поднимается и лишь тогда позволяет себе перевести дыхание. А затем смотрит вниз, на спуск, ведущий к бухте, и у нее вырывается испуганное "ой". — Что такое? — Там крабы... Огромные, похожие на валуны на ножках, грязевые крабы и убить могут. И сожрать... впрочем, насчет последнего она не уверена. Но отца крабы не пугают — на его ладони зажигается волшебное пламя: — Значит, на ужин у нас сегодня крабовое мясо. Ты же не против? Он улыбается — не то ей, не то самому себе: за три года в тюрьме соскучился по магии и только рад лишний раз поколдовать. Глаза его сияют, и изможденное лицо кажется в этот миг невероятно красивым... А затем она просыпается, и нет больше сверкающего синего неба над головой — только белые стены ее скромной девичьей комнаты, теряющиеся в утренних сумерках. Пора вставать, помочь маме с завтраком и поспешить в церковь, где служит ее отец. Ее отец. Не герой и не убийца, но тот, к кому идут каяться в грехах и просить благословения. Не меридиец, обуреваемый страстями, но смиренный христианин. Преподобный Роберт Макгонагалл. Деревенская церковь все та же, что и два года назад, когда Минерве не снился еще Золотой берег, и десять лет назад, когда она только мечтала о волшебстве и Хогвартсе, и двадцать, когда ее даже на свете не было. Те же простые белые стены, крепкие скамьи, потемневшее от времени распятие. Почти те же люди, те же согнутые трудом и невзгодами спины, те же сияющие надеждой глаза и светлые лица. Но кое-что все же изменилось. Она изменилась, и отец поглядывает на нее с растущей тревогой. Прежде Минерва доверяла ему, делилась своими радостями и бедами, обходя стороной лишь магию, с открытым сердцем исповедовалась, и отец всегда старался утешить ее, поддержать, что-то посоветовать. Но больше она не ждет утешения и не просит советов, не приходит на исповедь и избегает причастия. — Скажи, дочь моя, зачем ты ходишь в церковь? — спрашивает отец, задержав ее после проповеди. — Я же вижу, что твое сердце закрыто от Господа. И не хочу, чтобы ты приходила на службу из страха перед чужим осуждением, по привычке или потому что заботишься о моей репутации. Мне не нужна такая забота, понимаешь? Так же, как неискренняя молитва не нужна Богу. Его слова отдаются в ушах колокольным звоном. Он и раньше пытался достучаться до нее, но прошлым летом она могла прикрыться усталостью, волнением перед последним годом в Хогвартсе и серьезными экзаменами, которые ни в коем случае нельзя завалить. Теперь же Хогвартс остался позади, да и лгать осточертело, но сказать правду — невозможно. Минерва медленно качает головой, глядя ему в глаза: — Не осуждай меня и не требуй открыться. Это выше моих сил... Но дело не в страхе или привычке, просто в церкви мне легче. Она не лжет: в церкви ей в самом деле становится легче. Так же, как легче стало в святилище Меридии, которое она посетила однажды — принесла к ногам Принцессы оскверненную некромантией плоть и долго молилась, чувствуя, как светлеет на душе. Так же, как легче становилось в часовне Дибеллы — даже когда, совершив Темное таинство и передав своих врагов слугам Ситиса, она не решалась приблизиться к алтарю. Так же, как легче и светлее становилось ей в доме на окраине со скромным алтарем, где обосновался молодой орден Дозорных Стендарра. Она знает, что имен этих — Меридия, Ситис, Дибелла, Стендарр — Минерва, дочь преподобного Роберта Макгонагалла, даже знать не должна. Но она не только Минерва, она еще и Карахил, дочь Нарантила Неустрашимого, воспитанная в уважении ко всем пантеонам и для себя избравшая Девятибожие — и ей ничто не мешает добавить к известным богам еще одного и искать утешения в его храме. Без молитв, не исповедуясь — как путник, нашедший ночлег в ненастную ночь, не просит лишнего у радушных хозяев и не докучает им разговорами. И покинуть гостеприимный дом хочется с благодарностью, а не с неприятным осадком, оставленным цепкими взглядами и чересчур подробными расспросами. Отец понимает ее без слов, по выражению лица, и не настаивает. Лишь тяжело вздыхает: — Я и не требую — исповедь, вырванная силой, только вредит. Просто помни, что Господь всегда примет тебя, если ты Его примешь... Ладно, ступай. Она уходит, чувствуя спиной его исполненный печали взгляд. Отец, конечно, во всем винит магию, и не без причины: все случилось в Хогвартсе. Возможно, Минерва никогда бы ничего не вспомнила, если бы не дурацкий розыгрыш; кто мог знать, что несколько безобидных заклинаний воскресят в ее памяти сражение с некромантом в руинах Гарлас Агеи? Первый бой Карахил, из которого она, к несчастью для многих, вернулась живой... Никто не мог знать. Никто не виноват. Но она не хочет пугать родителей еще сильнее. В их семье принято беречь друг друга. Мама несколько лет скрывала свою суть, оберегая отца — и до сих пор молчала бы, не случись у Минервы магического выброса. Отец до сих пор не в силах принять магию, но не выказывает неодобрения, чтобы не ранить Минерву и младших — ведь они не виноваты, что родились с волшебным даром. Теперь пришел черед Минервы замалчивать правду: родители не виноваты, что в ней пробудилась память Карахил, их только расстроят и напугают ее признания — даже сильнее, чем произошедшие с ней перемены. Будто мало им этих перемен. Откуда у девицы, никогда не служившей в армии, взялся вдруг тяжелый строевой шаг? Что за тайну дочь священника не в силах открыть даже Богу? Как вообще могла появиться постыдная тайна у юной девочки, чьим самым страшным грехом были тайные вылазки в Хогсмид, а худшей из бед — травма спины и невозможность играть в квиддич?.. Невысказанные вопросы повисают в воздухе, оседают на коже ядовитой росой. Минерва резким движением оправляет шаль на плечах — день выдался ветреный, — и идет прочь от деревни. К морю — хоть ненадолго смыть этот яд. С морем ее впервые познакомила мама, когда Минерва достаточно подросла, чтобы спуститься по узкой извилистой тропинке между скалами. Она до сих пор помнит, как осторожно шла, держась одной рукой за камни, а другой вцепившись в мамину ладонь, и очень боялась споткнуться. Как замерла от восторга, спустившись наконец к воде и увидев совсем близко огромное прекрасное живое море. Как опустилась на корточки у кромки прибоя и вытянула руку к волне, чтобы погладить ее, точно кошку. Это была любовь с первого взгляда. И когда маленькая Минерва все же решилась зайти в воду, море подхватило ее бережно, как старший родственник, и понесло к берегу, не давая заплыть слишком глубоко. Взрослая Минерва почти вбегает в воду, с силой отталкивается ногами и плывет на глубину. Море сжимает ее в объятиях, как любовник, холодными пальцами зарывается в волосы. Минерва обожает эти ощущения, первые прикосновения воды к теплой коже, погружение — и холодную гибкую массу воды, перекатывающуюся под ее руками, как живые мышцы. Она изгоняет все ненужные мысли и просто плывет на глубину, изредка поднимая голову, чтобы сделать вдох, и снова позволяя морю целовать ее лицо. Плывет, кажется, целую вечность. Плывет, пока не понимает: пора возвращаться, сил осталось ровно на обратный путь. Это знание пришло к ней вместе с памятью Карахил, знавшей пределы и возможности своего тела, как собственный клинок. Море, все понимающий друг, не удерживает ее, позволяя доплыть до берега и выйти из воды. Пара взмахов палочки — пихта и перо феникса, семнадцать дюймов, очень жесткая — на волосах не остается ни капли воды, и ни крупинки соли на коже. Минерва туго заплетает косу, на все пуговицы застегивает скромное платье, будто затягивает крепления доспеха, набрасывает шаль вместо плаща — и только сейчас отмечает неправильность, незавершенность. Плащ нечем скрепить. Утром, собираясь в церковь, она сколола шаль старинной брошью, подарком мамы на семнадцатилетие. Неужели потеряла? Черт, как некстати. Она хотела надеть эту брошь на танцы, а теперь... Знать бы, где потеряла — в церкви или где-то по дороге? Или уже здесь, на тропе между скал? А, впрочем, какая разница. — Зову, — ей нет нужды называть искомый предмет, мамина брошь и так стоит перед глазами. Миг — украшение ложится в протянутую ладонь, и Минерва, улыбаясь, скалывает стальной иглой концы шали. Вот теперь все правильно, как и должно быть. Теперь она готова вернуться — помогать маме по хозяйству, стараться вести себя как обычно, ждать сову с ответом из Министерства насчет ее работы. И молчать о том, что же с ней, черт возьми, происходит. Нарантил не ждал бы, пока она соберется с мыслями, а просто велел рассказывать — и она бы не посмела ослушаться. Он не терпел недомолвок и умолчаний, считая их той же ложью — а ложь ненавидел всей душой, как иной слепец ненавидит дневной свет. Впрочем, Карахил давно бы сама все выложила: Нарантил, в своей честности безжалостный, как стальной клинок, приучал дочь к той же таранной искренности и умел держать прямой удар. Но она не только Карахил, она еще и Минерва, дочь преподобного Роберта — человека с душой чистой, как родник в степи, что равно утоляет жажду праведника и грешника, равно смывает с рук остатки целебной мази и свежей крови. И она не может, не имеет права отравить этот родник болью и ненавистью столетней выдержки. В прошлой жизни могла — и легко сеяла отравленные семена в душах своих учеников, даже не задумываясь о том, что поступает дурно. В прошлой жизни, но не теперь, когда нежность и милосердие — то, чему пытался научить ее отец — отдаются в душе Минервы эхом далеких колоколов.I. Разрушение
2 января 2022 г. в 17:06