Морская вода, золоченая сталь

Но держался я собственных правил, Будь то дело, любовь иль война. (с)

      Ей вновь снится побережье Абесинского моря — крутые склоны и трава, выжженная солнцем до белого золота. Солнце печет немилосердно, штаны и рубаха липнут к влажной коже, и так не хочется тратить время, ковыляя сперва в гору, а затем по крутому склону вниз, к воде, что от одной мысли туфли начинают жать.       — Интересно, вплавь до нашей бухты далеко?       — Хочешь проверить? — улыбается отец. — Давай, а я рядом пойду.       Он предлагает так легко, будто с пристани его семнадцатилетнюю дочь не могут увидеть матросы, потому что не сомневается: ей ничто не грозит. Весь Анвил знает Нарантила Неустрашимого, его огромную силу и бешеный нрав, и в его присутствии на Карахил боятся даже взглянуть лишний раз. А кто не знает, видят Нарантила, огромного даже для альтмера, с не-альтмерским размахом плеч — и тоже не рискуют.       — Почему нет, — ничего интересного матросы не увидят. Она ведь не собирается раздеваться, а дешевая грубая ткань выдерживала многое, стерпит и соленую воду. — Наложишь на меня Водное дыхание?       Не то чтобы оно ей необходимо: Карахил с детства хорошо плавает и умеет задерживать дыхание под водой. В окрестностях Анвила корабли распугивают рыб-убийц и прочую опасную живность, способную утащить под воду, а море сегодня спокойное, и на небе ни облачка... И все же она бы не отказалась от поддерживающего заклинания, просто на всякий случай, ведь плыть в самом деле далековато. Но отец качает головой:       — Нет уж, давай-ка сама. Я знаю, что ты умеешь.       Она в самом деле умеет, просто ее заклинание держится не так долго, как отцовское.       — А если слетит?       — Значит, второй раз будешь накладывать в воде...       — А если я не смогу?       — Все ты сможешь, — говорит он так уверенно, будто объясняет очевиднейшую вещь. Вроде того, что Массер больше Секунды, а не наоборот.       Карахил, успокоенная его словами и голосом, накладывает заклинание и ныряет с разбегу, позволяя морю обнять ее так, как пока не дозволено обнимать мужчинам. А вынырнув, слышит совсем рядом негромкое шлепанье. По земле отец ходит громко, с силой впечатывая в землю каблуки тяжелых сапог — много лет она удивлялась, зачем ему каблуки с его-то ростом, — но на воде его шаги почти неслышны.       Минерва просыпается затемно под еле слышный шелест дождя, заправляет постель, быстро приводит себя в порядок. Спускается по шаткой лестнице, не скрипнув ни одной половицей, и улыбается самой себе: все она может, и обуздать ненадолго привычку из прошлой жизни в том числе.       Поздним утром насквозь промокшая сова приносит письмо из Министерства, и с первых строк Минерва понимает, что на работу ее не берут. Чрезмерно витиеватый слог, начало слишком издалека, чтобы не обижать претендентку сразу же... Мистер Уркхарт впечатлен оценками Минервы и характеристикой, данной ей преподавателями; он бы охотно взял ее на работу, но увы — в его Департаменте нет свободных мест.       Да и черт с ним. Минерва откладывает письмо и как ни в чем не бывало берется за отставленный утюг, усмехаясь своим мыслям: кое в чем мистера Уркхарта можно понять. Она сама пару месяцев назад весьма впечатлилась характеристикой, больше раскрывающей тех, кто писал, нежели саму мисс Макгонагалл, лучшую ученицу выпуска тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года.       Спраут рассыпалась в похвалах упорству студентки, только чудом не обломавшей зубы о гербологию. И деликатно умолчала о том, что весь год бессовестно завышала Минерве оценки, впрочем, как и всем остальным. Милая профессор Спраут с сияющими глазами, ямочками на румяных щеках и шапкой буйных кудрей, вечно выбивающихся из-под шляпы, лишь в том году пришла в Хогвартс и пока еще готова любить весь мир и помогать всем студентам: своим и чужим, талантливым и бездарным. Остается лишь надеяться, что любви к миру и ученикам в ней хватит на долгие годы.       Слагхорн — "ваше лицо, мисс, кажется мне знакомым, но я не могу вспомнить волшебников по фамилии Макгонагалл" — сдержанно похвалил ее трудолюбие и исполнительность. Справедливо: на его уроках Минерва звезд с неба не хватала. А приукрашивать ее достоинства или выдумывать несуществующие необязательно, ведь она никому не наследница и не невеста.       Флитвик весьма предсказуемо — и вполне заслуженно — расхвалил "необычайно талантливую юную леди" на полстраницы.       Дамблдор отделался парой предложений, но каких! "Для своих лет проявляет необычайное здравомыслие", "неплохие задатки организатора"... Забавно. До сих пор забавно, а уж впервые прочтя характеристику, Минерва расхохоталась в голос: "Профессор, вы нарочно?" — "Простите старика, совсем забыл упомянуть вашу проницательность и чувство юмора..."       — Чему улыбаешься? Хорошие новости?       — Мне отказали в Департаменте, так что в Лондон я не еду, — по вмиг помрачневшему взгляду мамы Минерва понимает, что сказала не то. И лишь затем осознает, что дело не в словах, а в голосе, в еле сдерживаемой улыбке.       Прежняя Минерва расстроилась бы: лучшая ученица выпуска достойна места в Департаменте магического правопорядка! Уязвленная гордость и сейчас глухо рычит, ворочаясь под ребрами, но Минерва отмахивается от беспокойной твари: не ей переживать из-за какого-то отказа. Она изменилась, и то, что раньше могло всерьез опечалить ее, с высоты ста тридцати двух лет кажется совершенно незначительным.       Она изменилась, и мама переживает, объясняя эти изменения по-своему.       — И что ты собираешься делать?       — Напишу в Хогвартс — профессор Дамблдор обещал помочь мне, если возникнут проблемы...       Он сказал, что почтет за честь стать ее учеником, но маме совсем не нужно об этом знать. Прежней Минерве Дамблдор не сказал бы ничего подобного: чему вчерашняя школьница могла научить профессора?       — Или поищу работу в Косом: продавцам всегда нужны помощники.       — Или останешься в деревне, верно? Ты хорошо знаешь маггловскую жизнь, тебе не нужно к ней привыкать — достаточно сложить учебники и мантии в старый сундук, а сундук спрятать в дальний угол, пусть покрывается пылью. И Хогвартс останется ярким воспоминанием, которое тоже со временем потускнеет... А ты будешь помогать мне по хозяйству, ходить на танцы по субботам и на ярмарки по праздникам... возможно, выйдешь замуж за кого-нибудь из деревенских парней. Например, за Дугала Макгрегора, — она не спрашивает, а утверждает, и голос ее глух и бесцветен. — Не отрицай, я видела, как вы переглядываетесь в церкви. Он замечательный юноша, и я бы только радовалась за тебя, но...       Но он маггл.       Но Минерва связана Статутом секретности и до брака не может рассказать своему избраннику о волшебном мире.       Но ни одному мужчине не понравится, что ему лгали.       Но мама вспоминает свою молодость, побег с молодым красавцем-пастором, волшебную палочку в пыльной коробке из-под обуви, неотвязно зудящий над ухом страх разоблачения и стыд за собственную ложь — и не хочет своей дочери такой судьбы.       Минерва прекрасно понимает все эти "но".       — Прошу тебя, будь благоразумна. Я понимаю — ты молода, тебя окрыляет первая любовь...       Мама даже не представляет, насколько права: влюблена Минерва действительно впервые. Прежде она не знала трепета от переданной украдкой записки, прикосновения руки к руке, прощального поцелуя в щеку, ожидания новой встречи.       Строгой и чрезмерно правильной старосте не присылали открыток с нежными признаниями. Может, кто-то и признавал ее красоту или находил удовольствие в беседах с нею, но ее отстраненность отпугивала юношей похлеще доксицида. К тому же, их окружали бойкие на язык старшекурсницы Гриффиндора, мечтательные девушки с Рейвенкло, благоухающие духами изящные слизеринки и добродушные жизнелюбивые хаффлпаффки — многие ли, оказавшись в таком цветнике, найдут очаровательным куст терновника? Свидания в Хогсмиде, валентинки и поцелуи под омелой доставались другим, но Минерва, погруженная в свои мысли, едва ли замечала эту сторону жизни.       Карахил предпочитала не тратить время на вздохи под лунами, коль скоро каждый бой мог стать последним. О чем и говорила каждому, кто пытался добиться ее благосклонности, прямо и честно, как положено в любви. Она познала многих — сильных, отважных и преданных, достойных чести разделить с ней ложе, — родила двоих сыновей от разных мужчин, но воспетый бретонскими поэтами цветок первой любви в ее выжженной душе так и не расцвел.       И в новой жизни, сперва борясь с пробудившейся памятью, затем пытаясь убежать, наконец, смирившись и приняв самое себя, Минерва вовсе не думала о любви. Пока не появился Дугал.       Они познакомились на танцах всего две недели назад. В тот вечер он с нее глаз не сводил, кружа в танце, и от его восхищенного взгляда и неуклюжих, но таких милых комплиментов, у нее теплело на сердце. А что его взгляд то и дело соскальзывал с лица на грудь — туда, где была приколота мамина брошь, — было совершенно естественно и... просто очаровательно, на ее взгляд.       Первый красавец деревни, мечта всех девушек, он выбрал Минерву - и, что скрывать, ей это нравится. Нравится, что именно ей Дугал читает вслух старые сказки; ее плечи укутывает пледом, якобы защищая от холодного ветра с моря, на деле — чтобы прикоснуться лишний раз; с ней как бы случайно встречается взглядом в церкви, едва заметно улыбаясь.       Это так ново, непривычно и мило, что Минерва улыбается в ответ. Улыбается и сейчас, вспоминая широкие плечи Дугала и его крепкие горячие руки, а мама между тем продолжает:       — Тяжело и больно отказываться от магии, но даже потом... даже научившись жить без волшебства, ты обречешь себя на вечный страх — вдруг муж узнает, что ты столько лет ему лгала? Вдруг ваши дети унаследуют твой дар? И что тогда ты скажешь? Мне повезло, что Роберт сумел простить меня, пусть не сразу, — но я знаю, чего ему это стоило. Подумай еще раз, уверена ли ты, что Дугал простит тебя и примет?       — Мама...       — Тебе, наверное, кажется сейчас, что я говорю страшные вещи, жестокие... может, ты и права. Но я не хочу, чтобы ты мучилась всю жизнь.       Минерва отставляет утюг, садится на корточки рядом с мамой. Гладит ее руки, загрубевшие от тяжелой работы, самые ласковые на свете — и невольно вспоминает ладони Карахил, на которых каменные мозоли остались вовсе не от стирки.       Жестокие слова! Если "будь благоразумна" — это жестоко, то как назвать "соберись, враг тебя не пощадит"? Что-то подобное говорил Нарантил на тренировках, когда она пропускала его атаки. "Все ты можешь. Давай, еще раз", — и так до тех пор, пока она не падала от усталости.       Он не пытался избавить ее от страданий — он хотел видеть ее воином, умеющим держать удар и побеждать. И верил в ее силы безоговорочно, даже когда она сама в себе сомневалась. "Все ты можешь", — говорил Нарантил, и в конце концов она поверила.       До сих пор верит, пусть это уже и не нужно, ведь в новом мире у нее нет проблем страшнее министерского отказа и горы белья в корзине.       Когда на стопку выглаженных вещей наконец-то ложится последняя салфетка, у Минервы ноют плечи и руки, как после хорошей тренировки, а в голове заезженной пластинкой крутится единственная мысль: "Магией проще". Зачаровать бы утюг, чтобы сам скользил по ткани, а белье — чтобы переползало по доске, подставляя мятые бока! Но отец не любит волшебство, и они с мамой дома не колдуют.       Минерва с детства приучена к труду, но сейчас у нее в горле клокочет глухое раздражение: столько времени тратится впустую, когда можно пару раз взмахнуть палочкой! Она бы так и сделала, но вся семья сегодня дома.       Малкольм и Роберт-младший, одуревшие от скуки, прицепятся к ней с просьбами наколдовать что-нибудь еще — и не остановятся до самого вечера, пока отец не вернется. А потом... нет, отец не станет ругаться, не повысит голоса, лишь мягко укорит ее за несдержанность и лень — а лучше бы накричал, обозвал последними словами, дал право разозлиться в ответ. Больше века назад, ловя ее на непослушании, Нарантил орал так, что стекла тряслись в оконных переплетах, и Карахил стискивала зубы до скрипа, чтобы не огрызнуться — о, она могла, лишь почтение удерживало ее язык за зубами! Минерве же нечего противопоставить негромким укорам преподобного Роберта даже в мыслях.       Мама, конечно, ничего не скажет, поймав ее за колдовством — лишь посмотрит с невыразимой тоской... Этот взгляд куда тяжелее набитого углями утюга, он преследует Минерву весь день, давит Обузой на плечи и спину. Будто мама заранее хоронит ее, лишний раз напоминая, какая жизнь ждет ее без магии — жизнь зрячей с навечно завязанными глазами. По собственной воле завязанными.       Минерва морщится, отставляя утюг, и идет в прихожую: ей необходимо сейчас море, иначе она точно на кого-нибудь сорвется.       Дома колдовать нельзя, поэтому водоотталкивающее и дезиллюминационное Минерва накладывает уже на крыльце. Магия окутывает ее мягким плащом, защищая от дождя, укрыв от любопытных глаз. Какое все-таки блаженство — колдовать! Проходя мимо дома Макгрегоров, она замедляет шаг: может, зайти?       Но неприлично молодой девушке заявляться под вечер в чужой дом.       Но она слишком устала, чтобы придумать правдоподобный повод для визита.       Но Макгрегоры, конечно, обратят внимание на ее совершенно сухую одежду...       Но некоторые правила все же стоит соблюдать, хотя бы для собственного удобства и спокойствия. И Минерва идет прочь, с силой вдавливая каблуки во влажную землю. Море — друг, брат, любовник — примет ее безо всяких "но".