Морская вода, золоченая сталь

You won't find any modesty over here Nothing but pure honesty my dear (с)

      Проходит день, другой, третий. Дождь уже не льет, как из ведра, а сыплется мелкими нечастыми каплями — не самая приятная погода для прогулок, но ни Минерву, ни Дугала это не смущает. Они уходят к прибрежным скалам, и Дугал шутит, что, должно быть, где-то здесь Минерва прячет свою тюленью шкуру — неспроста же она так любит море!       Было бы забавно, но у Минервы нет тюленьей шкуры — она не шелки и даже не анимаг. На пятом курсе она хотела овладеть анимагией, чтобы отвлечься от горестных мыслей о травме, закрывшей ей путь на квиддичное поле, но Дамблдор тогда отказался ее учить. Посоветовал сосредоточиться на обязанностях старосты и приближающихся СОВ, а после экзаменов — подумать еще раз, нужна ли ей анимагия. "Я понимаю, что вами движет. Более того, я уверен, что вам по силам овладеть такой сложной дисциплиной, но подумайте еще раз: результат непредсказуем и не зависит от вашего трудолюбия и способностей — лишь от того, каким человеком вы являетесь. Уверены ли вы, что хорошо себя знаете и что результат не принесет вам разочарование вместо утешения и гордости за себя? Я не отговариваю, ни в коем случае, но прошу подумать как следует", — сказал Дамблдор, и Минерва обещала, что подумает.       А в начале шестого курса проснулась Карахил, принеся с собой лязг стали в окровавленных залах Гарлас Агеи и сверкающее Абесинское море, и у Минервы не осталось ни сил сожалеть об утраченных кубках, ни желания становиться анимагом.       — Ты расстроишься, если я скажу, что у меня нет тюленьей шкуры?       — Раз так, на следующее свидание я приду с уздечкой. Чтобы взнуздать тебя, если ты вдруг обернешься лошадью и захочешь унести меня в море, — Дугал с деланной серьезностью смотрит за ее плечо, на влажную землю. — Хотя следы вроде не задом наперед...       — Дугал Макгрегор, ты так много знаешь о фэйри, что мне уже страшно! Уж не с одним ли из них я сейчас разговариваю? Может, это ты меня сейчас заговоришь и в воду утащишь? — Минерва смотрит на его уши так же, как Дугал минутой ранее — на ее следы. — Хотя уши вроде не лошадиные...       Дугал смеется, глядя на ее озабоченное, почти испуганное лицо. У него хороший смех — звонкий, почти мальчишеский. Да и сам он, в сущности, совсем еще мальчишка — по-взрослому серьезный, когда дело касается семейной фермы, но за ее пределами наивный и искренний, всей душой верящий в чудеса. И Минерва рядом с ним чувствует себя легкой, свободной и немного смешной, будто ей на самом деле восемнадцать лет, и наслаждается этим. Только сожалеет по-детски, что из-за Статута не может показать Дугалу настоящую магию — о, наверняка он был бы в восторге! Но увы, узнать о волшебном мире и не подвергнуться Обливиэйту могут лишь родственники магов да те немногие, кто получил на это особое разрешение Министерства. Простому фермеру такого разрешения, конечно, никто не даст...       Она поводит плечами и, выпустив руку Дугала, оправляет шаль.       — Замерзла? Хочешь, вернемся?       — Пока нет, — не так уж долго они гуляют, и не так уж на улице холодно.       Но Дугал серьезно качает головой, глядя на нее, будто на неразумную девчонку, а затем набрасывает ей на плечи свою куртку:       — Теперь точно не замерзнешь.       — Зато замерзнешь ты, — и это куда серьезнее, ведь у него нет пары флаконов Бодроперцового, спрятанных на дне школьного сундука. И высушить свои вещи взмахом палочки, запершись в своей комнате, Дугал тоже не сможет.       А он только улыбается, снова становясь беспечным юнцом:       — Да мне-то что сделается? А тебе мерзнуть нельзя... — и вдруг замолкает, покраснев до ушей.       — Что такое?       — Я хотел сказать — тебе нельзя мерзнуть, потому что можешь застудиться и не родить ребенка, а мне это особенно важно. Важнее, чем кому бы то ни было. Я хочу семью, детей, и чтобы матерью моих детей стала именно ты, Минерва Макгонагалл, — он опускается на одно колено, прямо на влажную землю. — В правом кармане кольцо; оно твое, если хочешь. Ты будешь моей женой?       Кажется, никто и никогда не говорил ей слов прекраснее, но Минерва не торопится доставать кольцо. Она вспоминает тоску в глазах мамы, ее глухой бесцветный голос, волшебную палочку в коробке под кроватью. Вспоминает печальный, какой-то потерянный взгляд отца — и удерживает рвущееся с языка "да"...       А впрочем, какого черта?       Мама говорила о жизни в страхе, но чего Минерве бояться? Долгого разговора? Утраты доверия?       Она вспоминает Гарлас Агею, первую кровь на своих руках, обратный путь через боль и усталость по выжженной траве. Вспоминает первое Темное Таинство, холодную ярость и сознание своей правоты, затмевающее страх перед наказанием. Вспоминает сражение длиною в век, собственную гибель в неравном бою — и проглатывает едва зародившееся "нет".       — Прежде, чем я отвечу, ты должен знать: у меня есть тайна, открыть которую я смогу только законному мужу. Когда мы поженимся, ты все узнаешь, обещаю, но до тех пор не расспрашивай меня, не следи за мной и не пытайся никаким другим способом узнать мою тайну, иначе ты никогда больше меня не увидишь.       Она готова ко всему: и к тому, что Дугал не обрадуется, но согласится на ее условия; и к тому, что он повременит с помолвкой, чтобы все обдумать; и даже к расставанию. Но к его улыбке, по-мальчишески хитрой и невероятно довольной, будто Дугал вдруг догадался о чем-то, неизвестном ей, Минерва все же не готова.       — Э, нет, теперь я точно не отступлю, — глаза его сияют, как у первокурсника, впервые увидевшего Хогвартс, и этот взгляд наполняет ее сердце чистой искрящейся радостью: в своем любимом она не ошиблась. — Так ты будешь моей женой?       — Да, — кольцо совсем простое: тонкая полоска серебра, небольшой бледно-зеленый камень. И все же это самое красивое кольцо, которое Минерва когда-либо надевала. — Тысячу раз да.       — Дугал предложил мне выйти за него замуж, — объявляет она за ужином. — И я согласилась.       Малкольм и Роберт-младший искренне за нее рады: они считают Дугала отличным парнем, только магией не владеющим, но разве это недостаток? Уж точно не в их глазах.       Отец одобряет ее выбор и благословляет помолвку, но смотрит задумчиво, даже неуверенно. Минерва не может знать наверняка, куда уходят корнями его сомнения — в далекое ли прошлое, когда преподобный Роберт узнал тайну своей жены? Или в прошлое недавнее, когда дочь впервые взглянула на него чужими глазами?       Возможно, останься Минерва прежней, отцу было бы легче радоваться за нее и Дугала, пожелать им счастья? Или та Минерва, вняв материнским предостережениям, вовсе не довела бы дело до помолвки, и отец переживал бы куда сильнее — из-за ее разбитого сердца? Она не знает.       Зато не сомневается, что увидит в глазах матери глухую тоску. Мама и хотела бы порадоваться за счастливую дочь, да не может: слишком хорошо помнит, как пошатнулось ее счастье после первого стихийного выброса Минервы.       Минерва тоже помнит тот день, опрокинутую неловким движением чашку и чай, некрасивым пятном расползающийся по только что выстиранной скатерти. Жгучий стыд и досаду на собственную неловкость: теперь придется стирать заново, а мама так устает, целый день хлопоча по хозяйству! Закипающие в глазах слезы, страстное желание хоть как-то все исправить... и скатерть, очистившуюся, точно по волшебству.       Помнит вечер того же дня, тихие голоса из-за закрытой двери — слов не разобрать, но и так понятно, что родители ссорятся. Помнит маму с покрасневшими от слез глазами и странно потерянного отца. Помнит долгий разговор о мире магии; о том, что не нужно бояться своих способностей, ведь они даны ей богом; о том, что с их помощью она сможет сделать много добра... родители сердились друг на друга, но так старались успокоить ее и утешить, что при воспоминании у Минервы слезы наворачиваются на глаза.       — Сестренка, ты что?       — Это от радости... до сих пор верится с трудом, — улыбается она, движением век разгоняя слезы и воспоминания. И вновь за столом воцаряется мир и спокойствие: мальчишки обсуждают достоинства Дугала, отец размышляет вслух, когда лучше сыграть свадьбу. Только мама не произносит ни слова за весь вечер, а Минерва не пытается поймать ее взгляд.       Лишь когда они остаются наедине, мама прерывает затянувшееся молчание:       — Прости меня, дорогая. Ты, конечно, ждала другого, но...       — В любви все должно быть честно. Я помню, мама.       О да, она помнит. И то, что воскресло в ее памяти, куда страшнее негромких разговоров за закрытой дверью.       Она помнит, как странный шум, разбудивший шестилетнюю Карахил, вдруг сменился неправильной и оттого жуткой тишиной. Помнит туфлю с примятым бочком посреди коридора, в спешке слетевшую с чьей-то ноги. Слишком скромную, чтобы принадлежать маме, слишком легкую и совсем без каблука — точно не отцовскую... такую неправильную в их доме, такую удобную, чтобы прийти ночью, таясь, точно вор... и оставленный этой туфлей кровавый след. Помнит — а хотела бы забыть намертво, раз уж тогда не могла наколдовать Слепоту — распахнутую настежь дверь родительской спальни, застывшего возле кровати отца, окровавленный меч, выпавший из его ослабевшей руки. Залитую кровью постель и мать, разрубленную от плеча до пояса.       Нарантил так никогда и не простил себя за это. Кого он застал в ту ночь с матерью, Карахил не спрашивала: не хотела растравлять рану, да и зачем? Она без того усвоила, как опасно поддаваться ослепляющему гневу и как важна честность в любви.       — Поэтому я сказала Дугалу, что у меня есть тайна, которую я имею право открыть только законному мужу, даже не жениху. А если он сам попытается узнать правду до свадьбы — потеряет меня навсегда...       — И что он ответил?       — Что теперь точно не отступит — и ты бы видела, как у него загорелись глаза! — улыбается Минерва, разгоняя повисшее в воздухе напряжение. — Ставлю сотню галеонов против кната, что родись Дугал волшебником, он учился бы на Гриффиндоре.       — Отваги ему в самом деле не занимать, — мама слегка улыбается в ответ, впервые за весь вечер. — Как и тебе. Ты смелее, чем я была в твои годы; как знать, может, у вас и впрямь все получится...       — Даже не сомневайся, — ее уверенный голос и твердый ясный взгляд действуют ничуть не хуже Воодушевления и Успокоения разом. В новой жизни Минерва не владеет прежней Иллюзией, но все еще умеет успокаивать и убеждать — и сейчас у нее получается отогнать мамины переживания.       По крайней мере, на один вечер.