Дневник семи жизней, или Не сошла ли я с ума?

Восьмую главу в дневнике жены начал я сам. Пока она мирно отдыхала рядом со мной, в тепле нашей постели, я записывал. Вот только не всё я мог так просто рассказать — некоторые подробности пришлось опустить. Например, первое пробуждение… Было нечто среднее между сном и ватным перерождением. Первые дни не запоминаются, не ощущаются. Позже появляется мельтешение света, отдельные отголоски звуков. Все эти новые дни для меня были как секунды — проносились очень быстро. И лишь в этот раз я понял, что что-то не так: не было ни звуков, ни света. Лишь ощущения сна, в котором в сером безмолвии иногда проносились воспоминания. Когда я понял, что нахожусь в плену какого-то аморфного состояния, мозг чуть не взорвался паникой. Я был в теле, которым не мог управлять, с которым не мог достичь своей цели. И хотя передо мной плыли лишь образы, нейронные импульсы не подводили: я понимал, что этот мир не подвластен ни осмотру, ни ощущению. Организм сам отплывал в сон, даже пробуждение было не стойким — просто как дрёма, неосознанное выныривание, словно из океана, с редкими вспышками силуэтов. Ещё без мысленной речи стало очевидным, что мне до них не дотянуться — ибо нечем, и не разглядеть — слишком быстро они уплывали. И оставалось лишь плыть дальше по течению. Но почему-то не отпускало ощущение, что все странно. Как будто должно быть по-другому, вот только как? И как этого добиться? Наконец, минул месяц — как я позже примерно подсчитал. И когда уже мог думать словами, улавливать шорохи, и даже смотреть сквозь опущенные веки — там появлялась крохотная полоска света, я начал составлять свой мысленный план. Это была воображаемая таблица данных: первый свет — проверка, второй свет — сбор дневных показателей, третий свет — изменение параметров поступающих веществ. Я запоминал каждое слово, которое доносилось сквозь ту среду, в которую я был помещен, чтобы каждое пробуждение их повторять и добавлять новые, поступающие извне данные. Спустя ещё месяц я мог открыть глаза, в те промежутки времени, когда никого в помещении не было. Долго фокусироваться в темноте и разглядывать трубки, отходящие от дыхательного снабжения. Пытаться посылать сигналы к пальцам рук, которых так и не начал ощущать. Я вообще ничего не чувствовал, хотя по уже не обрывочным, а вполне собранным фразам, знал, что я в теле человека — на это указывали названия органов. Я даже слышал имя того, которому они предназначались. И мне хотелось лишь одного: чтобы наконец включилась хотя бы полная чувствительность головы и я смог бы ночью вдоволь проораться. На чертову лабораторию, на все эти трубки, и на это ненавистное имя. Но с другой стороны — это был шанс. Шанс снова стать человеком. И его нужно использовать. До того, как тело покромсают… И поэтому, каждое утро начиналось с повторения заученного режима. Сперва проверка первого дежурного. Спустя примерно час — я считал несколько дней подряд, чтобы определить их систему — проверка данных. Далее почти ничего не происходит несколько часов, лишь лаборант может зайти за распечатками по старым дням или сделать новые. Затем приход главного ученого с двумя ассистентами. Они анализировали данные по каждому отдельному органу и иногда меняли состав питательных веществ. Они были очевидно довольны: тело было полностью здоровым, и это радовало. Печалило только одно — что я его не чувствовал. Хотя знал, что могу: глаза-то я открывал, и закрывал их к приходу гостей. Сразу после заходил уборщик, и вот за ним-то я украдкой наблюдал более детально из-под мнимо опущенных век. Через пару месяцев я знал что и где у него в карманах. Различал любого лаборанта по голосу. И знал дату трансплантации. Времени оставалось мало. Страшно было не за операцию — а чтобы не упустить свой шанс. Из саркофага мое новое тело достали за три дня до пересадки. И я решил первый день ничего не предпринимать, а составить в уме доскональный план. Прокрутить заново со всеми возможными поворотами. И нужна была двигательная активность — иначе я бы не прополз и сантиметра. К счастью, аппараты, к которым я теперь был подключён, не имели ничего общего с прошлым саркафагом — и ощущения приходили. Правда совсем не так быстро, как хотелось бы. Когда я смог по столу перетащить руку к лицу — на все про все было пять минут, пока лаборант выходил в туалет — и отсоединить вентиляцию легких, я чуть не захлебнулся слюной, и едва смог засунуть кислород обратно. Но зато со страху сумел полностью овладеть правой кистью. В следующую пятиминутку размял все конечности. С мышцами и подъемом было сложнее. Но под ночь я уже перекатывался на локоть и осматривал помещение с другого угла и изучал мониторы. Второй день начался сложнее: не хотелось себя выдать вздрагиванием от прикосновений. Пришлось приложить все усилия. Когда действия закончились, я про себя прочёл благодарственную молитву. Ближе к вечеру, до прихода уборщика я начал сидя «накачивать мышцы», поднимая конечности. И даже руками пересадил себя на кресло и покопался в компьютере в поисках плана эвакуации или записей с видеокамер — годились бы и старые, расположение дверей ведь не менялось. Не знаю как мне это удалось, но я подпрыгнул в кресле, когда нашел план. Точно подпрыгнул! Зрительно «сфотогоафировал» экран и перелез обратно на стол. Запихнул в себя обратно все трубки и лег. Расслабился и проделал в воображении весь путь до выхода. А потом заново, и еще несколько раз, шевеля руками и ногами. К тому моменту, когда я приставил свою же иголку к горлу ошеломленного уборщика, я был готов и морально, и физически. — Медленно снимай одежду. Немолодой мужчина вместо вопроса «зачем», преодолев шок, спросил: — Сыночек, а ты почему… живой-то? — Так это, батенька, не ко мне вопрос. Так видимо там, — я указал глазами и пальцем на потолок, — решили. А я против них идти не хочу, и запросто свои органы отдавать. — Ох, чуяло мое сердце, что не все так гладко у них, как они расписывают. Уж тогда бы все подобным занимались, ведь так? — Твоя правда. Видимо секрет какой есть. Только мне он ни к чему… наверно… — Игла в руке постепенно опускалась и отдалялась от собеседника. — Мне б только выбраться и… поесть как человеку, не через трубки эти. И поспать нормально, а не на железном столе. Хорошо, что двигался ночью, а то бы уже околел. — Да что ж они так, бездушно-то как-то. — Вот именно. А у меня душа так и шепчет мне, что на воле я больше пользы принесу. Чем вот здесь, когда на части разрежут. — Точно ведь… Они ж завтра собрались… Ну на тогда, бери мою одежду. А я халат в лаборантской найду, запасные у них, и там и отсижусь. А ты беги через служебный выход, там и куртка моя, и слева лестничка без лифта — там в охране сегодня Митька. Мешок на плечо закинь с этим мусором, и моим голосом ежели чего ответь: «и тебе доброй ночи, Митяй». А там у двери обычный магнит, изнутри только отпирает, на кнопку зеленую нажмешь — и бывай. Ну все, беги, сынок, беги. Авось до утра и не хватятся. — Спасибо, бать, вовек не забуду! Отплачу, ей-богу! И добрым словом потом вспоминать стану! Законная супруга моей души, но пока еще не этого тела, завозилась под боком, просыпаясь. Показав записи о мужчине, который мне помог, я спросил как скоро мы сможем вернуть ему деньги за одежду и такси: я одолжил немного из кошелька, по-старинке он снимал их с карточки заблаговременно. А адрес я знал из паспорта, также обнаруженного в карманах верхней одежды. Положение наше было не столь плачевным: супруга продолжала работать фрилансером и занималась большими переводами. И мои документы она, разумеется, сохранила. Так что теперь и я смогу найти подработку. Выбравшись из теплого и уютного гнездышка одеял, я направился в ванну. Выглядел я однозначно лучше, чем в первый день побега: теперь, когда глаза лучились счастьем, а рядом со мной была самая надёжная опора на всём белом свете. А незнакомое лицо и это тело постепенно признается нами обоими, и несомненно полюбится — тут есть во что влюбиться. Я провел рукой по своей темной шевелюре, придавая ей хоть какой-то человеческий вид, и слегка проревновал к своей новой внешности супругу. Хотя, могло бы быть и хуже. Что уж теперь сказать, кроме как «спасибо»…