Злодеяние

Он настаивает на том, чтобы она сначала поела. И так Алина оказывается за кухонной стойкой, болтая босыми ногами в воздухе, пока мистер Морозов вытирает ее заплаканные щеки прохладным полотенцем. В это время на плите стоит чайник, крепкая рука держит ее за подбородок, чтобы она не двигалась. — У меня есть пирожки с черной смородиной и яблоками. — Я не голодна. — Мгм. Какие будешь? Она краснеет от его небрежного отказа. — С яблоками. Фрукт на вкус напоминает грязь на ее языке при первом укусе. У нее не было аппетита с тех пор, как… ну. Но чай, который он подает, насыщенный и сладкий, заполняющий часть той пустоты, которая преследовала ее, пустоты, которая не имела ничего общего с голодом. Она неохотно откусывает пирожок, немного раздосадованная тем, что всего полчаса под его присмотром, похоже, заставили ее почувствовать себя лучше, чем все ее самостоятельные попытки до этого. — Итак, — прочищает горло она. — Что теперь? Он снимает свои часы — дизайнерские, возможно, винтажные — и кладет их на столешницу, чтобы начать мыть посуду. Она предполагала, что у него были домработницы, но в его движениях есть нарочитость, которая говорит о том, что он наслаждается простотой задачи. — Во-первых, ты доешь… Она чисто рефлекторно запихивает остатки пирожка в рот. Мистер Морозов бросает краткий взгляд на нее — от которого у нее возникает приятный трепет в животе, — он вытирает чистую тарелку в руках, прежде чем подойти к ней. Его влажные пальцы сначала касаются внутренней стороны ее колена, и Алина поглощена контрастом ее стройной ноги с костяшками его пальцев, его тяжелым кольцом с печаткой. Не остается ничего, кроме как ахнуть, когда его другая рука погружается в ее волосы и тянет, заставляя ее шею выгнуться дугой. Натяжение причиняет боль — но затем… перестает? Алина не может понять, находясь в состоянии войны со своими собственными чувствами. — Тебя, — говорит он, глаза темные, как вино, — будет довольно приятно сломить, не так ли? Хочет ли она быть сломленной? Сломанные вещи нуждаются в починке, не так ли? Их подлатывают, чтобы доказать, что кому-то не все равно. Их сшивают во что-то новое и такое же драгоценное. Дрожащей рукой она нащупывает его галстук и наматывает его на ладонь. Алина притягивает его ближе, пока они не прижимаются друг к другу лбом, соприкасаясь носами. Она может сосчитать каждую его ресницу, каждую веснушку, морщинки под глазами, которые противоречили его возрасту: на этот раз она не отводит взгляда ни от чего из этого. Кивок Алины сопровождается едва слышным шепотом: — Пожалуйста. Его рука ползет выше по ее бедру, рисуя изящные извилистые круги. Это совсем не похоже на грубые ласки, к которым она привыкла, от которых у нее по коже бежали мурашки. Она пытается остановить себя от того, чтобы наклониться к нему. — Тебя давно не имели как следует, — бормочет он, зарываясь рукой в ее волосы. — Иначе ты бы себя так не вела. Скажи мне: если я засуну руку под этот крошечный кусок ткани, который ты замаскировала под платье, я обнаружу тебя мокрой, лапушка? — Да, мистер Морозов, — говорит она, задыхаясь. — Мгм. Ты просто прелесть. Позволишь мне позаботиться о тебе? Она ощетинивается при этой мысли. Это было абсурдно: она не сделала ничего, что могло бы оправдать такую преданность. Никто никогда не заботился о ней. Даже когда она умоляла. — Алина. — Он щипает ее за бедро. — Ответь мне. — Да, папочка. Ей требуется целая минута, чтобы осознать, что она сказала: как это выскользнуло у нее между зубами, ее разум уже ослабел и стал хрупким от нарастающего предвкушения. Откуда это взялось? Она видела призыв в поздней ночи, у нее иногда возникали безобидные фантазии, но они никогда, казалось, не вязались с Малом. Не только потому, что он был всего на несколько месяцев старше ее, но и потому, что… Она и представить себе не могла, что доверится Малу настолько, чтобы раскрыть свои фантазии. В панике она обнаруживает, что у мистера Морозова отвисла челюсть, глаза расширились от шока, как будто она ударила его по лицу. Был ли он зол на нее? Вызвала ли она у него отвращение? Алина съеживается, открывая рот, чтобы отречься от своих слов… — Скажи это, — хрипит он, как человек, превращенный в жидкую лаву, — еще раз. — Да… папочка? — шепчет она легче воздуха, покидая покои собственного тела. Алина чувствует головокружение, ослепленная сиянием, безнадежно освобожденная от бремени. Ей нравится форма этого слова в ее устах. Ей нравится, что ему это нравится. Ей нравится, что хотеть этого — нормально, бесстыдно и не требует раскаяния. Мистер Морозов чертыхается, рука на ее бедре напрягается. Его голова тяжело опускается ей на плечо, шелковистые волосы щекочут ее шею. Когда он заговаривает, она чувствует его дыхание на своей коже: — Мне придется склонить тебя через свое колено за то, что ты сделала со мной, Алиночка. Представление об этом — крепкие руки, острое наслаждение, смешанное с болью — настигает ее. Она дрожит, но не от страха. Ее реакция не остается незамеченной: глубокий смешок эхом отдается в его груди. — Ах, это то, чего ты хочешь? Ты хочешь, чтобы тебя отшлепали, прежде чем ты позволишь мужчине, достаточно взрослому, чтобы сгодиться тебе в отцы, отыметь тебя? Алина кивает, оскалив зубы. Она сжимает бедра вместе, пытаясь найти облегчение от волнующей боли желания. Она хочет этого так сильно, что буквально осязает — чтобы он защитил ее, причинил боль, подчинил себе и утешил в свое удовольствие. Он сильнее и старше, чтобы знать, что лучше, пока она не забудет, как сожалеть. Сожаление, проглоченное сырым, превратилось в поношенное одеяло, почти изношенное. Каждая стренга, рожденная в то время, когда она преуменьшала себя в глазах кого-то другого, сама того не желая. Алина не знает, как избавиться от этого чувства. Не без посторонней помощи. — Да. — Что «да»? — Да, папочка, — скромничает она. Мистер Морозов улыбается, вполне довольный. — Развратница. Будь хорошей девочкой и перегнись для меня через столешницу. — Подожди. — Ее рука вцепляется прямо в хлопок его рубашки, пытаясь удержаться. Все происходило так быстро, хотя именно этого она и хотела. Она старается не казаться такой ужасно юной. — Ты поцелуешь меня? Она произносит это прежде, чем успевает стереть желание в пыль: возможно, эта интрижка и не должна была включать в себя что-то такое глупое или милое, как поцелуи, но Алина не собиралась притворяться, что никогда не представляла себе его щетину, его ухмылку, прижатую к ее губам. Возможно, у нее больше никогда не будет такого шанса. — О, Алина, — бормочет он почти грустно (и не без нотки высокомерия, которая заставляет ее выпрямиться и напрячься), но затем он целует ее или, по крайней мере, в некотором приближенном к этому смысле. Овладевая ею, как ничем иным, он заставляет ее наклониться назад, обхватывая ее лицо, наклоняя ее голову так, чтобы она раскрылась, как цветок, лепестки которого распускаются под ловкими пальцами. Его кольцо с печаткой впивается ей в щеку, холодное и непреклонное. Алина задается вопросом, какое ощущение оно принесет, касаясь ее задницы, или скользя по изгибу ее груди, или прямо между ее ног. Мистер Морозов не торопится, как изголодавшийся мужчина, выстраивая устойчивый ритм, пока рот Алины не становится скользким от его слюны. Она понимает, что от нее исходит странный, пронзительный стон. Он отпускает ее только для того, чтобы продолжить атаковать по всей длине ее горла, посасывая, слегка привлекая зубы, язык, скользящий по точке ее пульса. Алина с благодарностью втягивает воздух, ее разум постепенно проясняется. За ее всхлипами слышится еще один звук — исходящий от него. Рыча, словно животное, с тихими стонами и громкими выдохами, он утыкается ей в шею. Каждый из них посылает мерцающую вспышку удовольствия в ее сердцевину. Он в таком же отчаянии, как и я, запоздало осознает Алина, запуская руки в густоту его волос. Думал ли он… об этом? Наблюдал ли за ней со своим сыном, воображая, что он мог бы быть на его месте? — Да. — Его рука крепче сжимает ее волосы. Черт, неужели она произнесла эти вопросы вслух? — Да, Алиночка, я думал о том, какой ты могла бы быть на вкус. Звуки, которые ты могла бы издавать, когда я выманиваю их из тебя. Как покорно ты повиновалась бы, если бы тебя поставили на колени перед настоящим мужчиной. — Он кусает ее за ключицу. — Я знаю своего сына. Он тратил время с тобой впустую. Но не я… я наслаждаюсь своими прелестными вещицами, милая. — О. — Ее руки порхают на его плечах, как бледные, безумные птицы. Мистер Морозов утыкается носом в ее щеку. — Ты позволишь мне, Алина? Позволишь мне дать тебе то, что тебе нужно? Он вряд ли нуждается в словесном согласии. Ее отрывистый кивок — достаточный ответ. — Хорошая девочка. А теперь наклонись, как я и просил. Он поднимает ее под руки, чтобы поставить ноги обратно на пол, позволяя ей скользить по твердым мышцам его груди, их одежда цепляется с восхитительным трением. На короткий миг, подвешенный во времени, когда она смотрит ему в глаза, она находит все, что когда-либо хотела, — то, как он смотрит на нее всепоглощающим, голодным взглядом. Алина шатается, как новорожденный олененок, когда поворачивается лицом к столешнице. Твердая рука между ее лопатками направляет ее вниз, к мрамору. Алина шипит от холодного камня, просачивающегося сквозь ее платье, соски натирают хлопчатобумажную ткань. Положив голову на руки, Алина закрывает глаза, щеки горят, когда ее платье оказывается задрано до талии. Мистер Морозов вздыхает при виде того, что он обнаруживает под ним: черное, нежное кружево. Сочетающийся комплект с подвязками на ее бедрах. Его доставили ей домой, завернутый в папиросную бумагу, и он пролежал гниющим в глубине ее комода большую часть года. — Миленько. — Он натягивает белье, отчего то трещит по швам и рвется на ее бедрах. — Но я куплю тебе что-нибудь получше. И вот она обнажена: подвязка цела, но нижнее белье в клочья, засунутое в карман его рубашки, несмотря на ее недовольный визг. Алина хочет разозлиться, но вспоминает, что купила это нижнее белье для Мала… пускай. Его рука скользит по изгибу ее задницы и сжимает. — Тебя шлепали раньше? Она колеблется, не уверенная, как много ей следует разглашать о своей сексуальной жизни с его сыном. Раз или два она пыталась подстрекнуть Мала в спальне, но он никогда не заглатывал наживку, только качал головой и пытался слиться. Святые угодники, все это и без того было совершенно неуместно — неужели она действительно сейчас потеряет самообладание? — Нет, папочка. — Конечно, нет, — самодовольно бормочет он. — Тогда мы начнем с десяти? А теперь встань на носочки. Этого казалось много. Или нет? Мистер Морозов также не казался человеком, способным сдерживаться. Алина фыркает и приподнимается, как он и просил. — Готова? — Эм… Да, папочка. Первый удар не причиняет вреда. Сначала. Алина слишком поглощена тем, что находится в шоке, чтобы почувствовать шлепок, наслаждаясь тем, как он подталкивает ее тело вперед, как вырывает воздух из ее легких. Но проходит мгновение, и она чувствует ожог — ее пробирает ток, в виде отпечатка руки на ее ягодице. — О, — ее брови морщатся. — Оу. Затем он смеется глубоким, искренним смехом. — Считай их для меня, дорогая. И будь вежливой. Она извивается, ощущение начинает рассеиваться, хотя и не полностью. Оно стихает до низкого гула. Она уже беспокоится о следующем ударе, зная, что в этом лишь часть удовольствия. — Раз. Эм… спасибо, папочка? — Хорошо. Не извивайся, или мне придется прижать тебя. О, это… Следующие два — в быстрой последовательности — заставляют ее стиснуть зубы, выпрямить спину. Звук соприкосновения кожи с кожей эхом отдается в просторной кухне и в ее ушах. Каждая мысль в ее голове рассеивается и становится блаженно пустой, как прохладная чистая страница. — Д-два. Три. — Она дрожит? — Спасибо, папочка. И так далее — когда они достигают семи, жжение превращается в настоящую боль, ее кожа чувствительная и пылающая на ощупь. Алина ничего не может с собой поделать, когда пытается вывернуться, хватая его за запястье, готовая молить о пощаде. — Нет, Алина, — говорит он мягко, но твердо. Вместо этого ее рука оказывается заломлена за спину, его нога скользит между ее ног, прижимая ее к стойке. У Алины так мало опоры, ее свободная рука бесполезно царапает гладкий мрамор. Крепко и по-настоящему пойманная, она тяжело дышит, прижимаясь лбом к прохладной поверхности под ней. — Ты была такой послушной, малышка. Осталось еще немного. Похвала снимает часть сопротивления с ее плеч; Алина медленно смягчается, позволяя ему просто обнять ее на мгновение. Яростное жжение несколько утихает. Ровно настолько, чтобы продолжить. Наверное. — Хорошо, — соглашается она, быстро моргая. Ее голос звучит неузнаваемо. Тихо. Уязвимо. Алина обмякает, когда приземляются последние три шлепка, с ее губ срывается низкий стон. Это чертовски больно, но затем его рука ложится на ее разгоряченную кожу, потирая нежными круговыми движениями, пока она бормочет свое последнее: «спасибо, папочка». А потом нога поднимается вверх и вжимается между ее бедер. Алина не осознавала, насколько — возбуждена — она была, но доказательства на лицо. Боль, глубокая, яркая, дрожащая, которая поселилась в ее бедрах. Она немного извивается, обнаженный клитор трется влажным местом о ткань его брюк. Каждое движение немного приближает ее к какой-то неприступной грани. — Вот так, — воркует он, и это настолько невыносимо, что ее руки сжимаются в кулаки чисто рефлекторно. — Бедняжка. С накопленным неудовлетворением. Так-то лучше, верно? Его бедра прижимаются к ее бедрам, потираясь о ее нежную попку; Алина втягивает воздух, когда ткань царапает ее чувствительную кожу. Она способна ощутить, как сильно он хочет ее. — Папочка, — хнычет она, не удержавшись. Неуверенная в том, что должно произойти. — Тс-с. — Он наклоняется над ней, перенося свой вес на ее спину, упираясь предплечьями по обе стороны от нее. Она понимает, что он гладит ее по волосам, по-странному нежно. — Я позабочусь о тебе, милая. Все в порядке. Продолжай. Он осыпает поцелуями ее затылок, когда она кончает ему на бедро. Ее кульминация неистова и резка; ее тихий крик оказывается приглушен ее рукой, когда ее тело расслабляется. Она испытывает слишком большое облегчение, чтобы смущаться, когда он отстраняется, ее скользкая часть тела высыхает на холодном воздухе. — Взгляни только на себя, — хмыкает он, проводя большим пальцем по ее промежности, довольный тем, что Алина вздрагивает. — Такая отзывчивая. Это мило. А потом он поднимает ее с ног — слава святым, потому что она не думала, что сможет простоять дольше, — и уносит по коридору, прижимая к своей груди. — Мы идем спать? — Ее веки уже отяжелели от удовлетворения, в окружении его успокаивающего аромата. Он фыркает. — Прошу прощения? — Я… — замолкает она, бормоча невнятно. — Ну, я… я кончила? Он недоверчиво смотрит на нее сверху вниз. — Алина. Ты думала… ты думала, что одного оргазма достаточно? Ее губы сжимаются, безмолвный ответ громко оседает между ними двумя. Этого было достаточно для Мала — если она вообще кончала. Она наблюдает, как осознание проступает на его лице. Его глаза сверкают яростью. — Нет, малышка, — говорит он, плечом открывая дверь в свой кабинет. — Я еще с тобой не закончил… Кроме того, я даже не снял с тебя это маленькое платье. Теперь она снова полностью пробудилась, даже когда он усаживает ее в удобное кожаное кресло за своим столом. — Подвинься к краю. Подними бедра вверх. Хорошая девочка, — инструктирует он, закатывая рукава повыше и… опускается на колени на пол. — Что, — категорично говорит она, наблюдая, как он целует внутреннюю сторону ее икры, прежде чем перекинуть ее ногу через плечо. — Что ты делаешь? Он выгибает бровь. Как он мог все еще быть таким высокомерным, стоя на коленях? — А ты как думаешь? Она неловко ерзает, обводя взглядом комнату. Слова застревают у нее в горле. — О, Алина. Ей нужно сменить тему. Немедленно. Он не может узнать, что Мал никогда… что он сказал ей, что это странно и хотеть этого тоже странно. — Н-но я не смогу кончить снова, — выпаливает Алина с пунцовым лицом. — Не так скоро. Это не… это невозможно. — Мгм. — Выражение его лица меняется между удивленным и раздраженным. — Уверена? — Да, — ее голос тверд, несмотря на то, что ее бедра, кажется, подаются ему навстречу, на уровне инстинктов. — Хорошо. Тогда не кончай. — Он наклоняет голову с хитрой улыбкой. — Неважно. Я все равно собираюсь вкусить тебя. И это единственное предупреждение, которое она получает, прежде чем его рот снова опускается к ее промежности, язык гладит ее набухший клитор. Это удовольствие контрастирует с предыдущим: неточные, резкие толчки, которыми она была охвачена, кувыркаясь на стремительной, дрожащей вершине удовольствия. На этот раз ее окутывают нежные, гладкие и невероятно искусные ощущения — если не считать его бороды, царапающей ее чувствительную кожу. Алина закрывает рот рукой, ноги угрожают зажать ему уши. — Папочка, — выдыхает она, и это слово чуть больше, чем отчаянная молитва. Негодяй посмеивается. И она это чувствует. Это невозможно описать; он неторопливо ласкает ее набухшую плоть; его язык движется кругами, опускаясь ниже, когда она слишком сильно извивается, перевозбужденная. Когда она усмиряется — руки путаются в его волосах, она сидит спокойно и послушно — она вознаграждается ленивым, нежным сосанием. Неосязаемое тепло кульминации снова начинает нарастать, сворачиваясь все туже и туже… — Папочка, пожалуйста, — скулит она, быстро моргая. Она не может кончить снова. Она не может. Как он продолжает так губить ее? — Хм? — Он лижет твердую плоть, раздвигая ее. — Думаю, теперь ты готова принять мои пальцы, малышка. Пальцы — о, его пальцы, длинные и изящные. Аккуратные, достаточно толстые для… чего-то. Алина не рассматривала эту мысль за пределами абстракции, боясь того, на что она может наткнуться. Она поймала себя на том, что пялится на его руки во время случайного семейного ужина Морозовых. Вспомнив вечеринку по случаю своей помолвки: как она наблюдала, как он сидел один, водя пальцем по ободку изящного бокала с вином, как блестело его кольцо, отражая свет. Медленно. Преднамеренно. И когда она подняла глаза… Он смотрел на нее. — Видишь, какой мокрой ты становишься, когда кто-то не торопится с тобой? — Его теплые и тупые пальцы трутся о ее вход — точно так же, как он касался того бокала несколько месяцев назад. Его борода влажная, когда он утыкается носом в ее бедро. — Скажи папочке «спасибо». Алина прикусывает язык, слезы облегчения собираются в уголках ее глаз, когда он наконец входит в ее тело. — С-спасибо. Ее мышцы приветственно растягиваются, что заставляет пальцы ее ног согнуться; он поглаживает несколько раз, изучая ее лицо, загибая палец, как будто что-то ищет… Этот жалкий, прерывистый звук исходит… от нее. — Вот так, малышка. Тебе повезло, что прислуга ушла на вечер. Иначе мне пришлось бы заткнуть тебе рот кляпом, — бормочет он, его губы кривятся в самодовольной улыбке, когда он снова потирает это место. Бедра Алины извиваются так сильно, что ему приходится использовать свободную руку, чтобы удержать ее; но давление на ее живот от его широкой ладони усугубляет ситуацию. В лучшую сторону. Она перестала что-либо понимать. — Я не могу, — умоляет она, закрыв глаза, когда волна начинает подниматься. Она храбро дергает его за волосы. Алина чувствует себя так, словно пробежала марафон, все ее конечности напряжены, как сталь. — Тс-с, милая. Ты можешь. И кончишь. Просто расслабься ради меня. Он снова опускает свою темную голову, с новой безжалостностью облизывая ее клитор, второй палец присоединяется к первому внутри ее лона, чтобы погладить там, где она больше всего в этом нуждается. Этому блестящему, позолоченному удовольствию некуда деваться: голова Алины откидывается назад на последнем сдавленном вздохе, позвоночник напрягается, когда она достигает такой сильной кульминации, что становится больно. — Прелестно, — хмыкает он, когда она выдыхает, на его щеках появляется румянец: его волосы взъерошены там, где пальцы Алины держались изо всех сил. — Разве это не мило? Кончаешь на папины пальчики, как хорошая девочка? Алина отвечает сонным кивком; похвала прокатывается по ее телу очередной дрожью. Он поднимает ее, как ребенка, вместо этого сажает на свой стол, бездонные глаза блуждают по ее телу с чувством собственности. Алина ощущает, как поток удовольствия стекает на деревянную поверхность под ее все еще ноющей задницей. — А сейчас я тебя отымею, малышка. Раздвинь ножки. — Раздается предупреждающий звон его ремня. Алина просто кивает, раздвигая бедра. В ее голове нет ничего, кроме удрученного наслаждения делать то, что ей говорят, чистого подчинения. Раньше она бы оттолкнула его, сказала, что это слишком. Но сейчас? Доверие — хрупкое, как расколотое стекло, но тем не менее существующее — возникло на том месте. Мистер Морозов становится чуть выше ее головы, выглядя гораздо более необузданным, чем ранее этим вечером. Ее колени поджаты к ушам, когда он наклоняется, скользя своим членом — набухшим, толстым, болезненно твердым — по ее скользкому лону, покрываясь ее возбуждением. — Ты позволишь мне трахнуть тебя без презерватива, — бормочет он, отчасти заинтригованно. — Я собираюсь сделать эту маленькую тугую киску полностью моей, Алиночка. — Его глаза устремляются к ее лицу с интенсивностью глубокой зимней метели. — Вытащи свою красивую грудь из этого платья. — Да, папочка. Она тянет за бретельки своего платья, пока они не спадают до локтей, декольте опускается ниже изгиба ее груди. Прохладный воздух кабинета на ее коже — бальзам для лихорадки, бушующей в ее крови. — Идеально, — бормочет он, наклоняясь, чтобы поцеловать ее. Его борода липкая, и она пахнет ею, но Алина ловит себя на мысли, что ей это нравится. В этом есть что-то тактильное. Первая попытка войти в нее заставляет ее снова хныкать; когда она приспосабливается, ощущая поразительное жжение, несмотря на то, насколько она влажная — он больше, чем… ну. Мистер Морозов лишь целует ее сильнее, как будто хочет проглотить звук, как будто он мог бы вытянуть языком его из нее. Алина осознает, что ей весьма нравится, когда ее поглощают. — Дыши, Алиночка. — Он отстраняется, прижимаясь носом к ее щеке. Она издает нервный писк, когда смотрит вниз и обнаруживает, что только головка проникла внутрь. — Ты сможешь принять его. Ее имя на его губах достаточно отвлекает: она постепенно расслабляется, позволяя ему проникать все глубже и глубже. До тех пор, пока ее конечности не ослабнут, и она просто не будет полностью наполнена его членом. Поймав ее в ловушку под своим весом, он шепчет ей на ухо похвалу. — Идеально, — повторяет он снова, обдувая ее шею горячим дыханием, звуча почти одурманенно. — Идеально тугая. Я так и знал. Алина раньше слышала фразу «видеть звезды» — теперь она наконец-то ее понимает. Потому что это ощущение, вспыхивающее в ее сердцевине: солнечный свет. Из тех, что заставляют щуриться, чтобы не ослепнуть. — Посмотри на меня. Она настороженно моргает, нахмурив брови, пытаясь сосредоточиться на размытом очертании его лица, нависшего над ней. — Чей член в тебе, малышка? — Твой, — тяжело сглатывает она. — Папочка, он так… глубоко. Это его почему-то забавляет. — Бедняжка. Подними свои бедра, милая. Позволь мне видеть тебя. Трудно найти правильный угол — у нее не так много опоры, она распластана на его столе, ее позвоночник впивается в дерево. Но когда ей удается скользнуть совсем чуть-чуть, трахая себя на его члене, эта полнота переходит в нечто более острое. Ее губы удивленно приоткрываются. — О. — Ее руки впиваются в его плечи. — О? — мягко насмехается он. Алина морщит нос, глядя на него и еще глубже подаваясь бедрами — ничего не подозревая, он давится от этого ощущения, немного теряя свой почти непоколебимый контроль. — Так. — Он кусает ее обнаженную грудь в отместку. — Веди себя хорошо. Я всегда могу отшлепать тебя снова. Она не пытается скрыть свою озорную улыбку — хотя та сразу же исчезает с ее лица, когда он глубоко входит в нее, затем выходит и снова входит. Чувствовать его внутри себя — это одно, а на самом деле заниматься сексом — совсем другое дело, каждый толчок — это видение безжалостного совершенства. Мистер Морозов выстраивает легкий, естественный ритм. Как будто он использует ее тело, чтобы кончить. Каждый раз, когда он проникает до предела, из ее горла вырывается тихий крик, подстегивающий его двигаться вперед, быстрее. Как будто он гонится за звуком, жаждет большего. — Такие милые стоны, Алиночка, — хрипит он, прижимая ее запястья к столешнице. — Моя милая девочка, ты так хорошо меня принимаешь. Теперь он двигается быстрее — Алина все еще чувствительна после предыдущих оргазмов, и натиск слишком силен. Но как бы она ни извивалась и ни стонала, перенасыщенная, облегчения не приходит: он просто продолжает вколачивать ее в столешницу, как куклу. — Я собираюсь заставить тебя кончить снова. Хочу почувствовать, как ты приятно сжимаешься вокруг меня. — Его рука скользит между их телами, находит ее набухший клитор и рисует точный круг, от которого ее спина выгибается над столом. — Вот так. — Он трет ее клитор с тщательной интенсивностью, не останавливая движения своих бедер. — Давай, милая. Скажи папочке, что ты сейчас кончишь. — П-папочка, — ее голос прерывается на этом слове, тело напрягается, когда он решительно толкает ее через край. — Я… Эта кульминация жестко накрывает ее — она длится достаточно долго, пока ничего не останется, и Алина — просто дергающееся месиво, оставшееся от девушки, цепляющейся за него; тихие, влажные стоны, приглушенные в его плечо. Мистер Морозов сопровождает ее оргазм своими ободряющими словами. Он, кажется, даже слизывает слезы с ее щек. — Хорошая девочка, — говорит он, когда она выдыхается и становится податливой под ним, его губы касаются ее влажного от пота лба. — Очень хорошая девочка, Алина. Не своди ноги — вот так. Папочка кончит глубоко и с наслаждением. Ты бы этого хотела, малышка? Она яростно кивает, ее мысли рассеяны. Она никогда не хотела ничего больше. — Пожалуйста. Пожалуйста, не выходи из меня, папочка. Наполни меня, пожалуйста? — Такая нуждающаяся, моя маленькая Алиночка. Это чувство — что она хочет почувствовать его член, покрытый похотью и горячий в себе, обнаженной, — что-то в нем разрушает. Мистер Морозов обнажает зубы, хрипит и рычит, когда он так сильно вдалбливается в нее, что стол дребезжит; ручка падает на пол, чашка дрожит на блюдце. С сокрушительной силой он прижимает Алину к столешнице, несмотря на то, что она сопротивляется, извивается, зарываясь в нее так глубоко, как только может. — Черт возьми, вбери это, — рычит он, нехарактерно растрепанный — или, возможно, слово «по-человечески» подошло бы лучше, волосы спадают ему на лоб. Он, казалось, теряет себя, когда получает освобождение; челюсть отвисает от удовольствия. Даже сейчас он потрясающе красив, наполняя ее до краев. Как большое, теплое, восхитительно пахнущее одеяло, он накрывает ее с расширенными зрачками. Его губы касаются ее кожи, оставляя нежные поцелуи от груди до горла; они удивительно целомудренные. Особенно по сравнению с… последним часом или около того. И все же Алина нежится под его тяжестью, наслаждалась тем, как его борода царапает ее подбородок. Она устала, но насытилась так, как и не подозревала, что это возможно, наслаждаясь болью. Трудно было не разочароваться, когда он вышел из нее, и они оба зашипели от потери. — Значит, — говорит он с дразнящей ноткой триумфа в голосе. — Ты можешь кончить только раз? Алина краснеет до корней волос. — Ты невыносим. Его рука хватает ее за подбородок, сильно надавливая большим пальцем. — Скажи: спасибо, папочка, — подсказывает он, и эта хитрая улыбка приподнимает уголки его рта. — За то, что научил меня кончать на твой член. Невозможно было покраснеть еще сильнее, чем она уже покраснела. Алина повторяет эти слова сквозь стиснутые зубы; удовлетворительно, судя по его мальчишеской, острой, как бритва, ухмылке. — Неплохо, — протягивает он, — хотя у нас, безусловно, есть целые выходные, чтобы поработать над твоим поведением, милая. Алина сглатывает и старается не предвкушать этого с нетерпением.