Навсегда в моих мыслях

Ульрика не знала, сколько времени пробило, когда она проснулась — Мэрилин всегда плотно задвигала чёрные шёлковые шторы, и солнечный свет мог струиться в окутанную утренним полумраком комнату только через принт в виде цветов сакуры. Что поделать, Мэрилин любила всё чёрное и мрачное — Ульрика тоже, но не до такой степени. Поэтому с причудами мисс Мэнсон приходилось мириться, пока та принимала Ульрику в своей нью-йорской квартире. В ногах уютно свернулось что-то тёплое и тяжёлое — стоило Ульрике пошевельнуться, пушистый комочек недовольно мявкнул, вскочил на ноги и вздыбил дугой изящную спину. Чёрная кошечка с лоснящейся шерстью и зелёными глазами была ещё котёнком — Мэрилин подобрала это глазастое и ушастое существо после смерти своей предыдущей питомицы. Та кошка была белой, и Ульрике, когда она последний раз чесала животинку за ушами, бросилось в глаза уставшее, старческое выражение больших желтовато-зеленых глаз. Даже Мэрилин старалась её лишний раз не тискать и на цыпочках проходила мимо лежанки. С чёрным котёнком оказалось гораздо веселее — всю неделю, что Ульрика гостила здесь, маленький бесёнок лазил по шторам, остервенело точил когти о диван, швырял на пол стаканы, которые плохо стояли, и вообще вёл себя как избалованное и дурно воспитанное дитя. А ночью, угомонившись, забирался на голову приемной маме и засыпал, урча ей в ухо. Ульрика, не любившая кошек, порой хотела спросить, как у Мэрилин хватает сил оставаться ласковой и терпеливой с этим пусть и очаровательным, но несносным созданием. В ответ Мэрилин целовала котёнка в носик и говорила, что он ей как ребёнок. А с ребёнком не так одиноко. Ульрика понимающе качала головой — Мэрилин было уже пятьдесят четыре, и все, кого она любила, давно покоились в сырой земле. А чёрный котенок очень походил на неё. Особенно шёрсткой — такой же гладкой и блестящей, как волосы Мэрилин. Ульрика рассеянно — она ещё толком не проснулась — проводила улыбкой пушистую кошачью жопку, которая, надменно задрав хвост, спрыгнула с кровати и прошествовала на кухню. На кухне хозяйничала Мэрилин — судя по тому, что в ответ на требовательное мяуканье звякнула кошачья мисочка. Чтобы вовремя обслужить котёнка, Мэрилин вставала раньше — за всю неделю Ульрике так и не удалось застать её в постели рядом с собой. Вместо Мэрилин на соседней подушке лежала её полосатая нежно-розовая пижама из Victoria's Sicret. Фанаты Мэрилин и представить бы не смогли, что их великая и ужасная богиня спит в подобной одежде. Ульрика благодаря своей красной ночнушке с чёрными кружевами по декольте и подолу даже во сне не забывала о рокерском амплуа. Мэрилин традиции группы сжимали не так крепко — она бы и кугуруми в виде единорога могла бы себе позволить. Но в остальном она тщательно блюла образ — чёрные шторы, чёрные подушки, люстра из чёрного стекла с красными подвесками — всё мрачное, пафосное и немаркое. Ульрика не понимала, как за всё время знакомства с Мэрилин умудрилась не свихнуться в таком интерьере. Хорошо хоть бельё в кровати было нейтрально-серое. Бывшая Тильды, помнится, нигде и никогда себе никаких рамок не ставила. И чёрные шторы тем более в спальню не вешала. Ульрика тряхнула головой, чтобы не портить себе с утра настроение, и потянулась. Над изголовьем кровати, как икона, висел плакат с Деборой Боуи — каждый день, переодеваясь, Ульрика сталкивалась с бесстрастным взглядом красноволосой марсианки и смущённо отводила глаза. Всё время Ульрике казалось, будто плакат наблюдает за тем, что они с Мэрилин вытворяли в кровати, и не одобряет. Похоже, он висел тут всё-таки в качестве иконы — хоть Мэрилин яростно открещивалась, стоило фанатам записать её в какую-нибудь религию. Вот и сейчас Ульрика боязливо покосилась на божество с золотым кругом во лбу и стянула с приковатного столика рубашку. Нет, не чёрную. Пёстренькую. С безумным, аляповатым и безвкусным цветочным принтом. Ульрика просто обожала такие тряпки. В Rammstein над ней за это посмеивались, а у Мэрилин, с её прекрасным вкусом и огромной гардеробной, хватало такта промолчать. За это Ульрика и любила Мэрилин. Нет, не только за деликатность, конечно, нет. Просто Ульрика зачем-то искала причины. На случай, если их отношения вдруг раскроются. Как будто любовь можно объяснить. Ульрика вздохнула, натягивая колготки, но голос возлюбленной выдернул её из грустного оцепенения: — С добрым утром! Обладательница низкого сипловатого голоса, чья томная хрипотца каждый раз повергала чувствительную Ульрику в сладостный трепет, стремительным шагом прошла к кровати и, судя по бумажному шороху и сногсшибательному аромату, принесла то, что они с Ульрикой больше всего любили — жареную курочку из ресторации быстрого питания неподалеку. Ульрика фастфуд обожала — но предаваться этой маленькой страсти разрешала себе только тогда, когда никто из Rammstein её не видел. А с Мэрилин, как очень скоро оказалось, она смогла эту страсть разделить. — У нас сегодня роскошный завтрак, — усмехнулась Ульрика, наблюдая за плавными движениями высокой фигуры. Мэрилин была в халате до пола — чёрном, с красными сердцами — но бесконечно-длинных ног, что каждый раз приводили Ульрику в восторг, нисколько не скрывал. — Это ещё что, — шутливо возразила Мэрилин, на мгновение показывая крупные ровные зубы, — я один раз решила шикануть и заказала весь ассортимент Макдональдса. Я была такая счастливая… Вот это действительно роскошный завтрак. Я потом на фастфуд целый месяц смотреть не могла. Хотя я всё это безмерно люблю, — она улыбнулась, прикоснувшись к перетянутому поясом животу примерно там, где должна была находиться талия. Фанаты частенько подшучивали над склонностью Мэрилин к полноте, но Ульрика, по себе знакомая с этой проблемой, ужасной для любой уважающей себя женщины, порой замечала, что не видит в двойном подбородке Мэрилин и её округлившейся талии ровно ничего отвратительного. Может, потому, что такой — в милом растрепанном виде, без грима, с румяными после сна щеками — Мэрилин видела только она. — Вот, — продолжала Мэрилин, разворачивая невыносимо шуршащие пакеты, — я взяла стрипсы, картошку по-деревенски, лапки куриные, и у них ещё пирожки были с вишней, горяченькие. И молочный коктейль. Ванильный твой. Она всунула холодный стакан в руки ещё толком не проснувшейся Ульрике и забралась на кровать. Ноздрей Ульрики коснулся аромат цветочного мыла, исходивший от намокшей после умывания чёлки — это тоже было тоже кое-что интимное, о чем обе женщины никому бы не рассказали. Ведь Мэрилин, выходя в люди, выливала на себя полфлакона духов «Ангел и Демон» — невероятно стойких и пахнущих так искушающе-сладко, как должно быть, пахли одни только яблоки в райском саду. — Спасибо, Мэрилин, — мурлыкнула Ульрика, прикасаясь сухими губами к мягкой щеке любимой. Вообще, звали её Барбарой. На старое имя Мэрилин порой откликалась, но с неохотой — не хотела тревожить воспоминания о Барбаре Хлое Уорнер, которую в церковно-приходской школе избивали одноклассники. Ульрика не знала всех подробностей детства подруги — Мэрилин не любила ворошить досадные подробности прошлого — но необычный псевдоним возлюбленной нравился ей куда больше. Барбара — это Барби. Пластиковая кукла с выпученными голубыми глазами. А Мэрилин… Что-то особенное, единственное и неповторимое. Ни у кого больше в целом свете не было этих трогательно небольших зеленовато-карих глаз, угрюмо глядящих из-под тяжелых надбровных дуг; этих очаровательно пухлых губ, казавшихся строго поджатыми, если Мэрилин их не красила, и развратно-блестящих под слоем помады; умилительно небольшого подбородка, складочку под которым Ульрика так любила почёсывать в припадке нежности. Всё в Мэрилин было создано для того, чтобы поклоняться и обожать. А то, что певческого голоса у неё, строго говоря, нет — совершенно неважно. Слушателей Мэрилин поглощала своей невероятной энергетикой. Эту черноволосую женщину, чья внешность оставляла какое-то восхитительно-ужасающее впечатление, получалось только ненавидеть или любить до беспамятства. Равнодушным Мэрилин не оставляла никого. Вот и Ульрика, увидев её на том знаменательном концерте десять лет назад, когда Мэнсон пришла к ним на сцену со своей песней, больше не смогла забыть проникающего в душу взгляда. Тогда, на припеве, Мэрилин наклонилась к ней, и разноцветные глаза, сверкающие под отброшенной на бок чёлкой — один карий, а второй голубой — обронили в сердце оторопевшей Ульрики колючую искру. Это было всё равно что заглянуть на дно Гранд-Каньона, стоя на самом обрыве. Что-то в душе Ульрики оборвалось и ускользнуло в бездну карих глаз бледной высокой женщины с пухлыми губами. Никого подобного Ульрика раньше не встречала, и когда три года спустя Тильда принялась расхваливать ей достоинства какой-то никому не известной шведки, с которой она собралась сотрудничать, понимающе покачала головой. У Мэрилин тоже были и татуировки, и длинные волосы, и необъяснимо чарующий голос, про который никак не получалось сказать, что таким можно петь. По сравнению с новой девушкой Тильды, Мэрилин, конечно, выигрывала по всем параметрам, но Ульрика страшным усилием воли удержала язык за зубами, чтобы не обидеть мнительную Тильду. Ульрика знала, каково это — любить что-то необыкновенное и меркнуть на его фоне, как вечное Солнце перед проносящейся в небе кометой. Вот только у Ульрики хватило сил сохранить их с Мэрилин отношения в тайне, а Тильда, ослепленная нежданно свалившимся чувством, не смогла. Мэрилин довольно прикрыла глаза, потягивая сладкий коктейль — сплошной вред для фигуры, зато вкуснятина невозможная. Дебора Боуи, величественная и изысканная в своей аскетичной красоте, осуждающе глядела на прижавшихся к друг другу женщин. Ульрика рассеянно хрустела жареной картошкой — какая может быть еда, если рядом такая женщина? Женщина, чьи ноги настолько длинные, что приходится их укладывать на прикроватный столик. Что поделать, высокие брюнетки всегда сводили Ульрику с ума. Тильда тоже была высокой брюнеткой — это со своей шведкой она перекрасилась в блондинку. Но Тильда, широплечая и коротконогая, которая любила яркие цвета и броские украшения, не могла поравняться с утонченностью Мэрилин. Не зря та равнялась на божественную Дебору Боуи — покорять сердца людей у Мэрилин выходило не хуже. Но принадлежало недостижимое божество одной лишь Ульрике. Божество, с которым ей совсем скоро предстояло расстаться. — У тебя же самолет в шесть? — уточнила Мэрилин, протягивая руку за куриными ножками. Колец она не надела, но их прекрасно заменяли маленькие татуировки возле суставов. Тильда тоже недавно набила татуировки на пальцах — но с кем она, рожденная ползать, пыталась сравняться? Или она о чём-то догадывалась и преисполнилась глупой надеждой вернуть внимание Ульрики, как когда-то в молодости? Но ту Тильду, милую, робкую и наивную, которую любила Ульрика, было уже не вернуть — сейчас зелеными глазами Тильды на Ульрику смотрела уже какая-то другая женщина. Заблудившаяся в себе, потерявшая грань между экстравагантностью и пустым эпатажем, преданная и разочарованная. Ульрика не могла любить её такой. А Тильда хотела сделать всё по-старому. Она, несчастная, просто не понимала, как это так можно — отринуть всё прошлое, перестать плакать над детскими воспоминаниями и пойти вперед. А Мэрилин так умела. — В шесть, — вздохнула Ульрика. Мэрилин неосознанно давила на больное — будь воля Ульрики, она бы навсегда осталась с ней, на кровати под плакатом с Деборой Боуи. Но Ульрику звал долг — надоевший и опостылевший. Rammstein взялись за новый альбом. Мэрилин сама недавно выпустила альбом и отлично понимала Ульрику, которой толком не дали насладиться послевкусием от собственного творчества — в Америку Ульрика приезжала не только ради любимой женщины. Здесь её ждала Emigrate — маленькая, камерная группа, где никто не мешал Ульрике петь гнусавым голосом про любовь. Тильда, сама грешившая сторонними проектами, посмеивалась над незамысловатым творчеством Ульрики. Уж чья бы свинья хрюкала… — Давай я тебя провожу, — предложила Мэрилин, заправляя за ухо чуть влажную чёлку. — Мне как-то спокойнее, когда я знаю, что ты хорошо доехала. Ульрика задумчиво кивнула, откручивая крышку от коктейля, и косо поглядела на ухо Мэрилин. Американка серёжек не носила, хотя её длинная шея позволяла нацепить в уши хотя бы и подвески с люстры, и Ульрике это казалось странным. Зато любовь Мэрилин к кольцам с громадными камнями напоминала Ульрике Тильду. Все её возлюбленные были чем-то похожи. — Только давай сегодня не будем никуда не выходить, — попросила Ульрика, с нежностью задерживая взгляд на пухлых губах Мэрилин, покрытых крошками кляра. — Вот мне как будто хочется с утра сталкиваться с фанатами, — фыркнула та, — меня же узнаю́т даже те, кто о моем творчестве ничего не знает. — А ты попробуй губы не красить, когда на улицу выходишь, — ласково пихнула ее Ульрика в мягкий бок. — Ну что ты, — Мэрилин нервно захихикала, стоило Ульрике любовно пощекотать её через бархатистую ткань халата, — как же я некрасивая на улицу выйду? Ульрика развела руками. Она и сама порой не могла показаться на людях, не накрасив перед этим глаза. Но одно дело — лёгкий повседневный макияж, а Мэрилин и в пир, и в мир жирно мазала губы помадой. Выбор был небольшой — терракота для обычной жизни, красная для праздников и чёрная для парадных выходов. Несколько раз Мэрилин нашла в себе смелость выйти в люди без привычного макияжа, который превращал её симпатичное, весьма своеобразное лицо в навевающую ужас маску, и потом долго жаловалась Ульрике, что даже голой чувствовала бы себя не так отвратительно. Ульрика на это ничего не могла ответить. Она-то старалась идти в ногу со временем и поддалась на уверения феминисток, которые по всему призывали женщин отказываться от «адаптивных предпочтений». Конечно, отказывалась Ульрика постепенно — и сейчас ничего зазорного не видела в том, чтобы заменить штукатурку тёплой водой с мылом. Мэрилин так не могла. К тому же, губы у неё от природы были бледные, ресницы короткие, а от бровей — одно название. И если с отсутствием талии Мэрилин ещё как-то могла мириться, то по утрам в зеркало на себя глядела с осторожностью. Будь она ипохондричным меланхоликом вроде Тильды, Ульрика не выдержала бы этих самокопаний, но нрав у Мэрилин был спокойный. Вместо долгих и неуклюжих утешений Ульрика поглаживала любимую по покатым, как у всякого долговязого человека, плечам, и ласково напоминала: — Тебе ещё повезло, что ты не родилась блондинкой, как я. Но в одном дамы приходили к компромиссу — им обеим следовало поучиться у бывшей Тильды. Петтера, очаровательная в своей сногсшибательной беспардонности, ни разу в жизни помаду в руки не брала. Мало того — она даже бюстгальтер не носила. По крайней мере, Тильда так утверждала. Но на слово Ульрика ей не верила и как-то раз из любопытства полистала фотографии этой Петтеры, которую Тильда описывала как самое прекрасное, восхитительное и талантливое создание на свете. Наверное, так оно и было — но проникнуться симпатией к этой и вправду красивой, что уж говорить, женщине с глазами цвета крепкого чая у Ульрики не вышло. И у неё на это имелись причины. Причины, по которым ей не очень-то хотелось пересекаться с Тильдой. — Я тебя понимаю, — глухо отозвалась Мэрилин, протирая длинные тонкие пальцы влажной салфеткой. — Эта неделя прошла как один миг, а у меня ощущение, что мы ничего толком и не сделали. — Да я не об этом, — отмахнулась Ульрика, запуская соломинки картошки в сырный соус, — мне возвращаться не хочется. Опять это всё… — Не хочешь творить рок? — Мэрилин удивлённо приподняла тяжёлые брови. Лицо у неё было невыразительное, добродушно-спокойное, но близко посаженные глаза делали его угрожающим, почти мрачным. — Не хочу опять видеть их всех, — процедила Ульрика. — Особенно Тильду. Она как-то… Сильно сдала в последнее время. — Что поделать, — зубы Мэрилин с хрустом сомкнулись на ещё горячем вишнёвом пирожке, — ей же почти шестьдесят. Я вообще не представляю, как она ещё находит силы выходить на сцену в таком, кхм, возрасте. — Она и выходит, — мрачно буркнула Ульрика. — Ты видела фотки из Тель-Авива? — О боже, этот хвостик, — простонала Мэрилин, в шутливом ужасе хватаясь за лоб. — По-моему, это был какой-то фарс. Ещё и эта красная шубка… Ни вкуса, ни стиля. Я толком и не поняла, что это было — Rammstein или Lindemann. В Lindemann был стиль, фишечка — эти белые пиджаки, хвостики! — А это было непонятно что, — подытожила Ульрика, сосредоточенно собирая последней картошкой остатки соуса со стенок коробочки. — Точнее, Тильда выглядела так, будто хотела показать, мол, она нисколько не страдает, что они с Петтерой расстались. Доказывала кому-то, что может творить шедевры в полном одиночестве. Но выглядело это жалко. Мне кажется, она так скоро превратится в одну из тех старух, которые напяливают мини-юбки и выходят на сцену с песенками, которые пели в молодости. — Но Тильда же не только исполняет старое, — осторожно и не совсем твёрдо возразила Мэрилин. — У неё же и новое есть? Я просто ничего насчёт музыки сказать не могу. Занята была с альбомом, да и слушать люблю что-то более мягонькое, — с нежностью покосилась она на плакат. — Это Rammstein, — сказала Ульрика, как отрезала. — Только более грубый и безвкусный. Мне вот не хочется иметь ничего общего с этой музыкой. В Lindemann была изюминка, такая, как бы сказать, безуминка… А здесь… Тильда просто испелась. Я хоть и не любила Петтеру, но мне жаль, что они перестали общаться. Петтера на неё хорошо влияла. Я уж не знаю, что у них там не сложилось — Тильда мне не рассказывает. А спрашивать у Петтеры мне неловко. Я же её не знаю совсем. Мэрилин молча допивала коктейль, задумчиво и бездумно одновременно глядя перед собой, на чёрную плазму телевизора. Но вот в трубочке захлюпало, трубочка заскребла по дну картонного стакана, и глаза Мэрилин, в которых всегда сияли весёлые бесенята, потухли. — А мне кажется, что она просто хочет забыть, — тихо произнесла американка, сминая пустой стакан. — Всё, что было у неё с Петтерой. Конечно, странно делать это в своём сольном проекте, где каждый звук будет бередить старые раны. Куда проще ей было бы забыться рядом с вами, с вашим творчеством… — прибавила она нерешительно и, поглядев на Ульрику исподлобья, медленно слизнула с пальцев соленые кристаллы, прекрасно зная, что сводит её этим с ума. — Ты её не знаешь, — вздохнула Ульрика и с горечью надкусила остывший пирожок. — Она такая, с затеями. Но в одном Мэрилин была права — Тильда уже год тщетно пыталась сделать вид, будто с Петтерой у неё ничего не случилось. Ни проекта, ни любви. А вот Петтера отрицать прошлое даже не думала — Ульрика поняла это, как только заглянула в Инстаграм злосчастной шведки с красивой, но надменной мордашкой. С Тильдой у них было всё — и Петтера не стала прятать эти воспоминания подальше. Наоборот, оставила на видном месте, чтобы почаще вспоминать с удовольствием. А Тильда прятала прошлое на самое дно, словно ужасную тайну древнего рода. Да, не у всех получается свыкнуться с расставанием, но Тильда вела себя так, будто это были её первые отношения. И Ульрика, сколько не пробовала, никак не могла её понять. Её, свою когда-то любимую девушку. Ульрика скомкала пакетик от пирожка и сложила его к остальному мусору — аккуратно, с фирменной немецкой педантичностью, которая так удивляла Мэрилин в первое время — и выдавила, страдальчески сдвинув скорбно изогнутые брови: — Но я-то знаю, что она думает об этом постоянно. Не может отпустить. А Петтеру, которая отпустила, все считают бессердечной и жестокой. — Просто Тильда подошла к этим отношениям со всей душой, а для Петтеры любовь, должно быть, стала приятным бонусом к популярности, — возразила Мэрилин, пожимая плечами, и её прохладные руки легонько коснулись понуро согнутых плеч Ульрики. Та не ответила, и Мэрилин тактично поджала губы. Откинувшись на чёрные бархатные подушки, они молча разглядывали красные подвески люстры, похожие на капельки крови. Расстроенные ненужными откровениями, заговорить они не решались, но думали об одном. С ними такого точно никогда не случится. Мэрилин первой отошла от неприятного разговора — махнула рукой, словно отгоняла безвредное, но надоедливое насекомое, и поцеловала Ульрику в щеку. И чудо — ласковая улыбка, промелькнувшая на причудливо пухлых губах Мэрилин, в одно мгновение согнала с лица Ульрики грустное выражение, которое делало её простоватые черты столь привлекательными. Грустить и вправду не следовало — всё-таки, сегодня был последний её день в Америке. И Ульрика решила провести этот день так, чтобы он не затерялся в череде её американских будней. Закончив с завтраком, они долго пили кофе в постели, потом включили новости и посмеялись с ужасно серьёзных лиц лысых дикторов. Ульрика украдкой покрывала длинную шею и полные руки Мэрилин поцелуями, надеясь вкусить побольше её утреннего искушающего аромата. Особенно она любила татуировку на правой руке в виде козлиной головы, похожую на перевернутую черную звезду. Они дурачились, будто им было восемнадцать, а не пятьдесят, смотрели клипы Деборы Боуи — обязательный пунктик в их с Мэрилин свиданиях, гладили кошку и ласкали друг друга — до самозабвения, боясь не насытиться. Ульрика ни разу не призналась Мэрилин, что с ней ей так легко и хорошо, как ни с кем больше во всём белом свете. А может, тут сыграла разница в возрасте — у Ульрики ничего не получалось с теми, с кем у нее была нечётная разница в возрасте. Вернее, получалось, но ненадолго, да и осадок потом оставался противный. Как с Тильдой. Обед Мэрилин заказала из китайского ресторана, невзирая на то, что хозяйственная Ульрика порывалась приготовить что-нибудь простенькое. Курятину в кисло-сладком соусе и жареный рис Мэрилин поделила с кошкой — та сидела на барном стульчике вместе с дамами и очень настойчиво трогала хозяйку мягкой лапкой за локоть. Оно и понятно — в тарелке хозяина всё точно вкуснее, чем в кошачьей мисочке. Даже если кот и хозяин едят сосиски из одной упаковки. А в пять часов дамы принялись собираться на самолёт. Уже одевшись, Ульрика стояла в тесной прихожей и терпеливо смотрела, как Мэрилин красит губы. Для американки макияж был вроде обязательного ритуала — она неторопливо припудрила края губ, чтобы помада ложилась ровно, и принялась вырисовывать края ярко-алой помадой. Ну хоть не чёрной. С особенным старанием Мэрилин всегда прорисовывала арку купидона, придавая ей почти агрессивные, заострённые очертания. На взгляд Ульрики, Мэрилин была хороша и без макияжа, но раз она и вправду не могла показаться на улице, не напудрив щёки, приходилось держать язык за зубами. Напомадившись, Мэрилин сбрызнула лаком и без того зализанную чёлку — прически они с Ульрикой носили одинаковые, только Мэрилин недавно сделала короткую стрижку — надвинула на крючковатый нос зеркальные очки и облачилась в кожаную куртку, которая облегала её округлые формы, как перчатка. Одно мгновение — и Барбара Уорнер превратилась в свое жуткое и прекрасное альтер-эго. Мисс Мэрилин Мэнсон была готова к выходу. Выглядела она в эту минуту немного смешно, но Ульрика почему-то не улыбнулась. Взявшись за руки, они вышли на улицу, сморщились на резкое зимнее солнце и взяли такси. И хотя таксист точно не стал бы интересоваться их разговорами, всю дорогу Ульрика стыдливо молчала, а Мэрилин неловко покусывала губы, накрашенные несмываемой помадой. Обеим невыносимо хотелось поговорить, хоть что-нибудь сказать на прощание друг другу — но нежность, теснившаяся в двух сердцах, могла лишь плескаться в глазах. Голубые страдальчески щурились, карие прятались в тени бровей, а длинные тонкие пальцы оплетали другие, пухлые и короткие, заострявшиеся на концах. И жадные немые прикосновения говорили больше, чем шаблонные слова. Мэрилин проводила Ульрику до кассы и замерла — дальше её не пустили бы. Ульрика всё ещё молчала, застенчиво потупив прекрасные светлые глаза. Вздёрнутый нос её покраснел, и Мэрилин, наклонившись, украдкой прижалась губами к её бледной щеке. — Напиши мне, как прилетишь, — тихо попросила она, поглаживая заклёпку на кожанке Ульрики, такой же чёрной, как у неё. — И ты мне тоже, как придёшь домой, — борясь со слезами, выжала Ульрика и попятилась. Механический голос объявил посадку, но Ульрика не спешила идти к выходу. Она стремительно обернулась, глядя на Мэрилин полными слёз глазами, и прошептала, в последнем порыве нежности бросившись ей на шею: — Я ещё прилечу. — А я буду ждать, — тихо отозвалась Мэрилин. Ульрика была меньше ростом, и ей приходилось вставать на цыпочки, чтобы дотянуться до губ Мэрилин. Та скрестила руки у неё на спине и усмехнулась, почувствовав, как под приятной тяжестью любимой спина выгибается, а тело отклоняется. Ульрика, желая сохранить равновесие, ещё крепче обняла её — но ступни все равно оторвались от земли и проехались носками по скользкому полу. Такое случалось каждый раз, стоило им обняться. Привычное, но всё ещё неловкое положение высушило готовые пролиться слёзы, и тонкие губы Ульрики порозовели, изгибаясь в улыбке. Последний раз потеревшись щекой о грудь Мэрилин, она отстранилась — медленно и неохотно — и взялась за ручку чемодана. — Счастливого пути, — помахала ей Мэрилин. Ульрика уже подходила к кассам, но так и шла — спиной вперёд, желая полюбоваться на Мэрилин ещё немножко. Та по-прежнему стояла на месте, перед наклеенной на полу полоской разделительной линии, и улыбалась. Ведь на щеке Ульрики остался красный отпечаток помады, похожий на сердце.