Изгнанник, возвращение

Императорская ложа древнего Янешева театра. Только ему хватало смелости приходить в неё и садиться на место отца, в великолепное зелёное кресло. Брать в руки крохотный бинокль усыпанный брильянтами и направлять взор на сцену, лежащую словно на ладони. Сириус не боялся последствий. Знал — отец простит такую наглую шалость. Он единственный полностью разделял его академическую страсть к театру и пользовался этим. Пользовался в отличии от кронпринца Аццо, который без разрешения императора боялся и выйти в свет. Жалкий трус, при том что старший из отпрысков самодержца. Хотя и Первый Маршал отлично знал границы отцовского милосердия, поэтому не зарывался. Сара никогда не жалела что спасла дерзкого театрофила Сириуса, этого молодого безнадёжно худощавого принца, которого так любил отец. Да годы взяли своё, а положение обязывало покорности, но узнав место встречи для переговоров, Цвайлих даже обрадовалась. В императорской ложе ей помогли бы сами стены, пропитанные, помнящие запах её отца — Богоподобного императора. — Прекрасный вечер, не находите, герр адъютант Его Высокопревосходительства? — Сара, мило улыбнувшись, обхватила подставленную офицером руку. Он ждал её у входа в театр. Мимо словно корабли проплывали компании аристократов. Что бы они сказали, если бы узнали, что пока они наслаждаются оперой, в императорской ложе будет происходить настоящая шахматная партия со ставкой в человеческую жизнь? Цвайлих забавляла и отвлекала эта мысль. Успокаивала. Обрюзгшие, напыщенные, разъевшиеся за мирное время, с апломбом настоящих критиков и ценителей, в дорогих костюмах, они и предположить не могли о важности происходящего. На кону стояло очень многое. Сам виновник не вышел встречать, поставил себя выше, как хозяин положения, ну что же… — Нахожу, Его Высочество будет рад вашему благоразумию… — холодно улыбнулся адъютант и, козырнув проходящему генералу, увлёк Цвайлих к входу. Сара зажмурилась от предвкушения. Из поля зрения пропали глупые жалкие аристократы, покорные до неприличия швейцары, яркий свет уличного электрического освещения и терпкий аромат бензина, заполонивший улицу. Она сосредоточилась на одном — на ощущении того самого чувства. Чувства театра. Неповторимый запах и атмосфера, перебивавшая флёр дорогих духов и пышность нарядов. Она почувствовала что дома. Что отец рядом. После шестьдесят первого чаще всего они виделись именно в театре и пусть рука невысокого адъютанта Марка была несравнима с рукой императора, но всё равно в напряжённое как тетива лука сердце Цвайлих проник покой. «Всё будет, нет не хорошо и не плохо, просто — будет! Я спасу тебя мама!» — Моя цель была именно порадовать Первого Маршала, — Сара иронично усмехнулась, пытаясь словами нащупать под великолепным мундиром и маской безразличия адъютанта сердце и душу. Ах, если бы можно было определить исход разговора по его взгляду… это было бы слишком просто. Сириус был театралом до мозга костей, именно поэтому на роль своей правой руки выбрал это непроницаемое покорное чудовище. Марк был дальним родичем принца, начинал как его денщик. В шестьдесят первом у него не хватило смелости защитить своего господина, пришлось Саре. И вот сейчас он вёл её всё с тем же ледяным лицом, с которым смотрел как рука самодержца опускается на голову принца. Это вымораживало. Теперь они поменялись местами, Сара и Сириус, а верный пёс последнего почувствовал это как никто. Чёрная неблагодарность, хотя такая ли чёрная? Пускай, зато оттеняет платье… — Он будет рад, если вы продолжите быть такой же благоразумной… — холодно бросил адъютант, остановился перед дверью в императорскую ложу и салютовал караулу, охранявшему покой своего маршала. Те подравнялись. Увидев своё отражение в примкнутом штыке, Цвайлих глубоко вздохнула. Стены ей помогут. Она пришла к нему без оружия, почти, да, ещё в белом платье, «Цвет капитуляции, как иронично!» Теперь она точно вполне походила на любовницу принца. «Ну что же, это не так далеко от правды в нынешнем положении…» — вспомнив о слабости Сириуса, Сара хмыкнула. Адъютант, галантно склонив голову, отворил дверь. Цвайлих, не дрогнув, переступила порог, там, в полутьме ложи её ждал он. Тот который предал её, но при этом остался верным. *** Весеннее солнце, проникая сквозь окно, играло своими лучами на серебряной крышке часов. Франц, превозмогая колотившую его дрожь, сжал их в ладони и тихо повторил: — Помоги мне, я должен вернуть их как можно скорее… это мой долг перед комиссаром… — Ты ведь хочешь вернуть их сам, — Майя долго посмотрела ему в глаза, ответ был очевиден. Иначе он не обратился к ней, к своему врачу. Фон Лаут обхватила его кисть руки и, пройдясь нежными пальцами по огрубевшей коже, уверенно ответила: — Твой долг — мой долг. Я сделаю всё что в моих силах! Прошло не так много времени, я отлично помню все швы на твоей душе, даже если ты её разодрал на мелкие кусочки, всё равно скрою. Оглянуться не успеешь как встанешь на ноги! Франц болезненно скривился, вспомнил их неторопливые беседы, страшные, тяжёлые, но после них всегда было легче. Ничего нельзя забыть, но всё можно вспомнить. Эти нежные пальцы мастерски владели иголкой, да она орудовала ей беспощадно, но он привык терпеть душевную боль. Перед глазами словно призрак стоял образ комиссара, прямая как струна она застыла перед строем штрафников в серо-голубых шинелях, сжимая в руках книгу Янеша, громкий поставленный голос оглашал до боли простые правила жизни: — И поставил Янеш пред собой воинство своё, и тех что был верен ему в борьбе за свободу нарёк своими друзьями, Божьими агнцами, а тех кто предал его, был трусом и соглядатаем поганой хранительницы нарёк изменниками, козлищами диавола. Таков был его справедливый суд. В назидание велел обрить козлов, продеть в уши бирки как скоту и заклеймить рунской литерой «V», чтобы каждый знал и видел что это есть чадо диаволя, враги рода человеческого. Сердце его ожесточилось, но жена его Мария умоляла смилостивиться над предателями, ибо было их множество от народа выведенного им из подлых дубрав лесного царства. И сказал Янеш — «Всякий изменивший мне, Божьему, может стать другом моим лишь повторно крестившись, крестившись собственной кровью! Только так и никак иначе вы, изменники, можете искупить свой страшный грех!» Таков был его справедливый суд! — дочитав, комиссар Холенвёр набожно поцеловала переплёт священной книги и громко продолжила: — Эти строки сквозь века для вас козлища — сигены, отныне так вас будут называть все! Вы предали Янешев престол, своего Божественного императора Каспера Миротворца. Но он, по своей невероятной милости позволил вам искупить этот грех! Повторно креститься собственной кровью! Вы хотели войны? Вы её получили! Не смотрите что теперь мы воюем на одной стороне с Фитскими полукровками и потомками грюнитского рода, ибо мы боремся всё с тем же с чем воевал семьсот лет назад наш Бог Янеш! С проклятым племенем хранительницы Вальдины — народом истинных Грюнитов! Они — отродья Лилит, что угоняли народы, рушили империи и угнетали потомков Адама. Спустя века они вновь восстали чтобы вернуть себе всё, что в справедливой борьбе отвоевал Янеш! Наш священный долг остановить их! Низвергнуть в преисподнию! — глаза её фанатично сияли, она верила в каждое сказанное слово и они верили, не могли иначе. Это был их единственный шанс вновь стать людьми — гражданами империи. Крещение. Кровавое крещение. За их спиной высилось здание Вальдбургского вокзала тонувшее в чёрных клубах дыма прибывавшего состава, именно на нём они направятся туда — в Пятиградие, край диаволов. На шпиле башни вокзала красовался козёл попирающий змия, это было не столько символично, сколько иронично. Комиссар продолжила: — Но это второстепенно. В первую очередь вы воюете не за Пятиградского или Грюнландского короля, не за интересы нашей великой Богоизбранной империи, даже не за Божественного императора, нет! Вы воюете за свои бессмертные души! За право называться человеком, агнцом Божьим! Победа или смерть! Аминь! — Аминь! — Франц выпал из этого воспоминания и к своему удивлению обнаружил лицо Майи прямо перед своим, на щеках ощущался холод утренних слёз. Она, побледневшая, обеспокоенно вглядывалась ему в глаза, губы сжались от беспомощности. Он виновато улыбнулся, утёрся рукавом. Всё это уже было и оно вновь повторялось. Бесконечные разговоры и эти страшные воспоминания, бесконечная слабость. Что тогда, что сейчас, она поможет ему выкарабкаться… — Что ты видел? — фон Лаут сжала его руки. Меретихкёрбис тихо хрипнул: — Её, комиссара, она оказалась права! Я победил, я человек… Теперь человек… — Ты всегда был человеком, — она прикоснулась к его лбу своим и, заглянув в глаза, монотонно, убаюкивающе произнесла: — И когда играл на том концерте, и когда был на Янешевой земле, и когда отправился в лагеря Грюнланда, и когда вернулся, и когда уехал на войну, и сейчас. Ты всегда человек. Ты не отчаялся и не озлобился. Ты вернулся. С возвращением! Франц не дослушал последнюю фразу, провалился в тот самый, спокойный, тихий, мирный, целебный сон, который не могла сломить никакая болезнь. Тело расслабилось, боль ушла. Её глаза, её голос, всё это словно бальзам легло на застаревшие и свежие раны. Покой. Да временный, в таком же временном пристанище квартиры Харлей, он нашёл его рядом с ней, с той чьи молитвы были услышаны творцом, с той что умела врачевать его душу. *** Его было не узнать. Ни торжества, ни раскаяния. Ничего. Принц застыл в императорском кресле словно грустная восковая фигура, его потухшие глаза были устремлены в никуда, побелевшие губы скривились в неудовольствии, чёрные волосы блестели бриолином. Мундир Первого Маршала печально и небрежно, сверкая орденами, висел на спинке кресла, сабля и кобура были подле. Оставшийся в одной белоснежной рубашке хозяин одежды никак не отреагировал на присутствие Сары. «Тоже капитулирует!» — Цвайлих сделала решительный шаг вперёд. Всё-таки равные родственные переговоры? Он воспользовался своим положением лишь раз и то внешне — за стенами театра, внутри же он оставался её братом и другом, тем кто годы назад сидел рядом и восхищённо смотрел на сцену. Непредсказуемый — истинный театрал. За спиной ключ щёлкнул в замке. Пути назад не было. Сара, повесив пальто и шляпу прошла вглубь полумрака ложи и села подле принца, совсем рядом, на своё привычное место у « отцовского трона». Ничего. «Мы оба играем за белых, Ваше Высочество, сделайте ход!» — Цвайлих, улыбнувшись, отследила оживший взгляд принца, он смотрел отнюдь не на огромную сцену под балдахином занавеса, и не на партер или амфитеатр, бархатно-зелёный, заполняющийся аристократией, о нет, Сириус внимательно рассматривал подлокотники отцовского кресла, на которых вечным свидетелем рук монарха остался их след. Огромный и чёткий. Принц нерешительно вкладывал в него свою руку и тут же скорбно одёргивал. Белые прозрачные тонкие пальцы не могли заполнить императорскую отметину, явно больше подходили музыканту, нежели правителю, или даже полководцу. — Поздравляю с победой, дорогая Сара фон Цвайлих… — эта горькая липкая фраза утонула в дребезжащем звуке первого звонка. Она вздрогнула. Капитуляция? С первого же хода? Или блеф? Провокация. За секунду он преобразился. Резко поднялся из отцовского кресла, серо-голубой мундир описал в воздухе дугу между двух тонких плеч маршала, мгновение и все пуговицы были застёгнуты, его глаза загорелись нехорошими огоньками, губы, порозовев, сложились в улыбку превосходства. Из задумчивого философа он превратился в триумфатора. «Метаморфоза подобная преображению царя Борислава!» — подумала Сара, вспоминая визит Васнийского самодержца, перед самым началом войны в его стране. Тогда отец, сидя в этом самом кресле, даже не взглянув на сцену, весь вечер обсуждал с ним личность великого гения древности, а потом царь Васнии просто погиб от рук предателей в своём же царстве, отец не спас его, не смог, это был шестьдесят первый год. Готовил ли Сириус нечто подобное? Второй звонок вывел Сару из воспоминаний. Первый Маршал, скалясь, вышел из тени завесы императорской ложи на специальный балкон, с которого отец обычно приветствовал своих подданных, ценителей театра. Принца встретили подобающе. Это представление было предназначено ей. Цвайлих, вздрогнув, смотрела как это аристократическое море от партера до галёрки, от бенуара до бель-этажа, поднимается в едином почтительном религиозном порыве. Военные тут же салютовали, дворяне, памятуя о клятве Богоподобному, положили руку на сердце. — Слава императору! Янеш среди нас! — эти слова принца встретили тысячей склонившихся голов и гробовой тишиной уважения к театру и тому чьё имя он носил. Третий звонок и медленное затухание света на люстре и настенных канделябрах потонули в ней, практически растворились. Вдруг заиграл оркестр, свет софитов направился на сцену. Цвайлих казалось могла слышать дыхание всех находящихся в зале. По ощущения это было похоже на Богослужение, когда простые люди могли стать частью священнодействия, настоящего искусства. Наверное поэтому принц и бросил такую фразу. «Театрал-литургист», — такая оценка скорее настораживала, потому что он уже дважды обманул её ожидания, значит стоило ждать и третьего. — «Муки Аннабель» — прекрасная постановка, а партия юной принцессы в исполнении Марины Мингердорф… — он, не дав ей начать разговор, смаковал каждую фразу, но не смотрел на сцену, где уже началось действие, о нет, он смотрел прямо в глаза, по-кошачьи щурясь, улыбаясь всем лицом, даже усами. Сара не поддалась, это было красивое начало партии и очень хорошая актёрская игра, однако она пришла не за этим, она пришла за победой. Маршал продолжил свой монолог: — Настоящий образчик Верлинской классики, песнь козла, как бы сказали древние эллины, будь они здесь! Трагедия, и какая? Муки и страдания будущей Семивеликой императрицы! Скорбь о утрате творца и предательстве наследников, сомнения, лишения, искушения и простой итог — никто не спасёт наследие отца кроме неё… — он увлечённо скрепил руки в замок и, наклонившись вперёд, совсем тихо спросил: — Никогда не мечтала примерять на себя её венок из чёрных роз? — Ты отлично знаешь ответ, — Сара неумело изобразила что-то вроде испуга. Этот ход было легко предугадать, символизм ради символизма, хотя конечно образ юной страдающей принцессы будоражил ум с юности, но Цвайлих давно решила вопрос о своих амбициях. Ей был нужен только отец и мать, да, ещё счастье и покой, не более не менее. — И при этом ты всё равно победила! — он тяжело вздохнул и, заметив её непонимание, рассмеявшись, достал свой ржавый портсигар, вытащил из него старую фотокарточку. «Охота в шестьдесят шестом!» — воспоминания обожгли разум, тогда всё было иначе, отец не сомневался в ней и мать была на свободе, а с снимка смотрели трое — отец, она и нынешний хозяин положения: принц Сириус, а ещё великое множество собак. — А я вот всегда мечтал испытать те же муки, что Аннабель и похоже у меня это получается… Мне всегда казалось страшным то что отец был ласковей с животными нежели с людьми, сквозь века это роднит его с Эрихом Белым, — принц скривил лицо и, тут же вернувшись к улыбке, продолжил: — А потом я понял что всё куда хуже, у Эриха было огромное сердце, отец же подобным не обладает, он давно уровнял нас с этими собаками, хотя может даже изначально так относился… — заметив недовольство на её лице он осклабился и покачал головой: — Ну не сердись, это так, я не сказал ни слова лжи! И ты это понимаешь! Он профессиональный заводчик собак, знает толк в породах и помёте, что ему стоило перенести этот опыт на собственную семью и личную жизнь? Он ведь так и сделал! — его глаза смеялись. Сара, сжав зубы, слушала, она была не согласна, но он должен был прочитать свой монолог, спеть свою партию, подвести к теме, к ультиматуму. «Главное самой не сфальшивить!» — Цвайлих решила набраться терпения, высказанная мысль явно заняла принца не на шутку. — Великое множество породистых именитых дворянок и великое множество детей от них. Ты подумай — ведь почему мы там, где есть? Потому что мы его свора верных псов! Он истребил и изгнал всех кто не оправдал его надежд, кто предал его, не пощадил родного брата! В памяти Цвайлих вновь всплыл образ стального маршала, нет принц в чём-то, да был прав. — Мы же преданны до неприличия и как однако интересно — ты ведь знаешь что Аццо для него чуть ли не пустое место, отчего так? Да потому что он породистый спаниэль, первенец — ничего интересного, первый опыт, его копия, ни капли оригинальности, а ты сама отчего так любима? Потому что ты последняя и лучшая, его лебединая песнь! Дочь Бого-человека и простолюдинки! — он осёкся и, часто задрожав, пробормотал: — А я в этой собачьей картинке нужен так же как наш дед при дворе императрицы Изабеллы… урод… шут… отцу показалось смешным поставить во главе невоюющей десятилетиями армии хромого дога он так и сделал, плюнул в лицо стариками маршалам и министрам, показал свою власть. Я интересую его, не более как погрешность, в его списке породистых отпрысков от разных жён. Он, сын урода, и предположить не мог что один из его детей может оказаться таким. Что же делать в таком положении? Бежать? Куда? Некуда! Кроме имперской псарни я никому не нужен, да и отец не оставил бы меня в покое. С шестьдесят первого ничего не изменилось, я всё ещё стою у того обрыва в одной шеренге с Эдуардом и остальными заговорщиками… Вот такая кинология с привкусом песни козла… — В тот раз я вытянула тебя из той шеренги, могу и в этот раз! Ты поклялся… — Цвайлих процедила это с намеренным нажимом, она поняла к чему клонит Сириус, осталось понять зачем было устраивать этот спектакль с блефом, или всё-таки… — Поклялся, — он повторил это с такой же искренней улыбкой как в тот момент у камина, крышка портсигара хлопнула, скрыв в себе фотокарточку, принц припечатал: — Так же я клялся Аццо что сотру тебя в порошок и развею его по утру… По спине пробежал нехороший холодок, взгляд ненамеренно скользнул в сторону сцены. Высокий грузный блондин басом выводил партию принца Годрика, сына Эриха Белого и брата Аннабель. Воистину песнь козла. Те же клятвы, те же слова про верность и те же острые голодные клинки готовые впиться в спину. Сириуса отличало одно — он так и не нанёс удар, да, подобно Годрику помог клеветать, но и здесь оставил лазейку для спасения. «Значит будем жить!» Сара, расправив плечи, наклонилась вперёд и с вызовом взглянула на принца, тот тоскливо усмехнулся и бросил: — Весь мир театр, а люди в нём актёры… кто-то поёт партию шута с достоинством, а кто-то дрожит, зная что ему уготована козлиная песнь… — Патетика, — Цвайлих вскинула брови и наклонилась к принцу, обхватила его тонкую холодную руку, заглянула в глаза, тот не ожидая такой близости испуганно отпрянул, но кисть в которой был зажат ржавый портсигар не одёрнул. Со стороны сцены донеслась партия Мингердорф. Цвайлих зажмурилась от наслаждения моментом. Всё стало более чем очевидно, осталось ответить на один простой вопрос и можно было заканчивать этот спектакль-партию. — Кто? — коротко спросила Сара, Сириус не стал прятать взгляд, побледнев, наклонился к её лицу и коротко отчеканил: — Этот чёртов спаниэль! — Значит Шкодмана тоже он к краю поставил? — она, усмехнувшись, прикоснулась к его щеке. Нет стены точно помогали. Он показал свою слабость. Даже если это была ловушка созданная, чтобы разжалобить её, всё равно оставалось идти только вперёд. Она была жива, а значит ещё не всё было потеряно. — Нет, тут я постарался, — скривился Сириус и без тени вины бросил: — Я поставил его в то же положение, что и кронпринц меня, отказ значил бы мгновенную смерть от рук императора. Злой дух шестьдесят первого никуда не ушёл. Над душой отца властна другая, она с кронпринцем подставила твою мать и тебя. Я знал про всё с самого начала и про спец-пропуск и про ловушку. Я должен был приказать арестовать тебя у твоего дома и убить… — Но ты этого не сделал… не боишься что будем петь козлиную партию дуэтом? — улыбнулась Сара, её дыхание участилось, всё было не так уж и плохо если подумать, благодаря ему. Да её одурачили, но в этой ситуации она была просто фигурой на доске противостояния принца и его ублюдочного сводного старшего брата. — Не боюсь, я всё-таки солдат. Я клялся ему и тебе, обе клятвы сдержу, только его ровно до того момента как вступает в силу клятва тебе! Ты победила! — предал и остался верным как она и предполагала. Сара едва сдержала порыв чтобы обнять принца. Это был ещё не конец, лишь подводка к ультиматуму который принц не преминул огласить: — Я отплачу тебе за шестьдесят первый сторицей, только при одном условии — ты полностью откажешься от амбиций на трон! Партию Аннабель петь буду я! Сара непонимающе нахмурилась. К чему это было? Глаза принца налились кровью, лицо стало трупно-бледным. Сириус, зло оскалившись, прояснил ситуацию: — Ты единственная кто его по-настоящему искренне и бескорыстно любит, он это знает. Понимаешь, весь этот заговор с Шайн нужен был Аццо лишь для одного — спасти свой трон, убрать тебя, говоря карточным языком он пошёл ва-банк! Пан или пропал, ни у него, ни у меня по сути не было выбора в этой ситуации, кто мог подумать что ты так высоко взлетишь, на одну высоту с самим Богом? — Только не говори что… — Цвайлих с ужасом застыла. Ужасная догадка. Она обрекла себя и мать своей любовью на смерть. Только милосердие принца спасло от такого исхода. И как он только сдержал свой гнев и ненависть? Театрал! Или же просто единственный при дворе у которого осталась хотя бы капля совести и благодарности? — Да! — его глаза засверкали злым смехом, его рука задрожала, сжала портсигар в кулаке, — Отец завещал свой трон и империю тебе! Не Аццо, не мне! Тебе! Ты победила! Весь этот спектакль: ничто, пока его подпись и печать стоят на этом документе, он не переписал его даже после ареста твоей матери… это его святая воля! Сара почувствовала как земля уходит у неё из-под ног. Он не врал, это был не блеф и не обман. Он искренне говорил это и так же искренне ненавидел её. Имел полное право. Как так могло случиться? Неужели отец больше не доверял никому кроме неё? Неужели с шестьдесят первого ничего не изменилось и родной двор так и остался для него сборищем тайных предателей и соглядатаев, среди которых как островок света и доверия была только она… — Предать, иль верною остаться? Отцовский трон моя судьба! О братья, мне теперь не братья! Империя станет моя! — прекрасное сопрано Марины Мингердорф, Сара бы ни за что не захотела петь эту партию, эту чисто-верлинскую классическую песнь козла.