Изгнанник, возвращение

В кабинете Иезекииля было как обычно прибрано, тайному собранию мужской части семьи Вайсман никто не мог помешать. Под предлогом составления важного договора отец семейства вместе с сыновьями закрылись на ключ. — Ну что же, — начал Иезекииль, протирая линзы очков, — Я плохо воспитал вас, отчего вы постоянно вляпываетесь в неприятности, пока что по проблемам выигрывает Авель с его армейским похождениями и браку с Верлинкой, но ты Израэль его нагнал и теперь если без потерь не разберёмся обгонишь его… Авель с Израэлем невесело переглянулись. Музель, глубоко вздохнув, коротко заметил: — Я тебя порадую отец, он вообще может победить в нашей маленькой жизненной олимпиаде! Чемпион! — Даже так? — отец вскинул густые седые брови и, медленно поднявшись, прошёлся до двери, где извечным спутником и гостем на стуле стоял чемодан. Сыновья молча следили как отец нежно гладит по бокам своего давнего друга и спутника. — Не молчи Музель, рассказывай что знаешь, — бросил Иезеииль, вернувшись за стол. Майор не раздумывая, коротко поведал семье о положении дел, не скрывая и не тая. Он знал что его осведомлённость отец обнаружил уже в момент разговора с матерью. Старый Вайсман читал детей как открытые книги, которые никогда не закрывал. Повисшее липкое скользкое молчание нарушил икнувший Авель, обычное «Чёрт подери», теперь звучало угрожающе. Побледневшие Вайсманы долго переглядывались, а вдруг и вправду из-за шторы высунется отвратительная рожа Мефистофеля? Израэль думал, Музель не торопил, а Иезекииль задумчиво смотрел будто поверх сыновей. Ситуация была некрасивая. — Если он понадобился твоему высокому начальству, значит его собираются двигать, — делая упор на последнее слово, высказал очевидный вывод Авель. Музель, закашлявшись от пробравшего смешка, хрипло бросил: — Двигают мебель! А из этого мученика явно хотят слепить — святого! Скульпторы просто ждут когда прямой палец Его Превосходительства Генерал-Полковника Шкодмана остановится на чьём-то имени в списке… — А я ещё в шестьдесят первом говорил что вся эта каша с неудавшимся гос-переворотом и изгнанниками плохо кончится, — хмыкнул Вайсман-старший и с надеждой посмотрел на среднего сына. Как ни странно Израэль порозовел и, ободрившись, смотрел на родичей сияющими идеей глазами. Братья выжидающе наклонились вперёд. Наконец, виновник собрания, улыбнувшись, спросил: — И как долго ждать скульпторам! Вайсманов осенило, Иезекииль, с гордостью посмотрев на сына, хлопнул в ладоши, Авель открыл рот. Музель не долго думая радостно ответил: — С неделю! Пока список составят, пока утвердят, пока слепят! Его Превосходительство с кого попало не даст скульптуры лепить, ему дорога жизнь и место при императорском дворе! — Замечательно! — осклабился Израэль и, наклонившись вперёд, произнёс: — Так почему бы нам не воспользоваться этим временем и не найти этого юношу? Разъяснить ситуацию и заодно получить расположение, может даже помирить его с этой глупышкой Моринкёрбис! Ей Богу она не знает кого уткнула лицом в пол плацкарта! — Вот это по-нашему! — вновь хлопнул Иезекииль и, поднявшись, навис над сыновьями, — Наша семейная олимпиада приобрела занятный оборот! Если вы обгоните имперскую тайную полицию и самого Шкодмана, клянусь нашим древним родом я прощу вам всё! Чует моё сердце скоро страну ждут перемены… — Конечно ждут, раз уже такие оттуда возвращаются, — проворчал Авель, тыкая пальцем в пол, и кашлянув виновато посмотрел на отца, — Я, как офицер гарнизона, сделаю всё возможное, думаю с нашими связями найти где он, будет не трудно! — Это будет проще-простого, — подытожил Музель и, глянув в взволнованные виноватые глаза Израэля, горячо отмахнулся: — Не смотри на меня так! Это не гос-измена, сколько вам говорить, что я государственные тайны не выдаю даже семье! Даже маме! Дело этого Франца уже выведено из разряда секретных как несколько лет, это не первая его амнистия, а раз его реабилитировали, то есть вернули в семью, значит с таким же успехом вы могли бы получить эту информацию просто запросив данные из императорского генеологического фонда! — Но так гораздо быстрее! — усмехнулся Иезекииль и, успокаивающе похлопав среднего сына по плечу, объявил: — Значит решено — спасение утопающих, дело рук самих утопающих! Спасёмся дети мои, ибо я думаю никто из вас после узнанного не хочет иметь этого эрц-герцога Франца Иосифа фон Меретихкёрбиса в врагах?! Братья, кивнув, теперь уже веселее переглянулись. Задорный огонёк загорелся и в глазах Авеля. Израэль же светился готовностью к деятельности. Все чувствовали — у него был план, а значит можно было быть спокойным. Иметь во врагах члена императорской фамилии было не в традиции Вайсманов, а вот в друзьях или родственниках — вполне. *** — Зачем? — Франц не ответил, беспомощно вжался в мокрую от пота подушку. Он знал что она придёт, даже не так, она не могла не прийти. Майя тоже была там девять лет назад, на том злополучном концерте, была вместе с братом и отцом. Их познакомил Люций, ну правда кто же ещё? «Друзья друзей» или как там он научил Харлей? Не суть. Майя фон Лаут — юная целеустремлённая дворянка в белом, мечтающая стать врачом, так её представил Кардамон и широко улыбнулся. Спустя годы Франц радовался что хоть чьи-то детские молитвы достигают ушей создателя. Последний раз они виделись во время его лечения в Штрайбурге, она помогала ему выкарабкиваться из пучины болезни. И вот теперь Майя сидела перед ним и задавала самый простой в мире вопрос. Что он мог ответить? В комнате было по-утреннему прохладно, но Франц чувствовал как его бросает в жар, дыхание перехватило. Этот взгляд, совсем как у матери тогда, зимой шестьдесят первого. Простой вопрос и огромное чувство вины. «Не уберегла, не спасла…» Да, он не подписал отречение, да отправился на чужую войну, и не собирался объясняться, что тогда с матерью, что с Майей сейчас. Сделал то что сделал, как посчитал правильным, или же… — Зачем? — она тихо повторила вопрос, сжимая в руке белые перчатки. Вся в белом. За эти года она ни разу не изменила привычке, жаль только ему пришлось сменить чёрно-зелёный костюм музыканта, сперва на серую лагерную робу, потом на серо-голубой военный мундир. Правда между этими двумя перевоплощениями было ещё парочка, последнее — в белом больничном халате. — Заметь я не спрашиваю о том что там произошло, через что прошёл, — голос её был холоден как лёд, — Не спрашиваю скольких ты убил, скольким причинил боль, сколько боли причинил Кэт и самому себе. Пока меня как специалиста интересует только один вопрос — зачем? Франц молчал. Её глаза казалось пронизывали его насквозь. Что он мог ответить? К сожалению они были наедине, при свидетелях он бы вывернулся, отбился, в конце концов выдал какой-нибудь героический бред. Тет-а-тет же требовал искренности. Той искренности к которой он не был готов даже сам с собой. Врач и пациент. Сложные долгие плодотворные отношения. Они могли очень долго молчать и Меретихкёрбис знал что она выдержит, эмоциональная в миру, когда речь заходила о долге она менялась до неузнаваемости, но вот выдержит ли он? Фон Лаут, смилостившись, нарушила скользкую гадкую тишину первой: — В шестьдесят седьмом ты был разговорчивей, живее, — она тихонько улыбнулась, Франц уже понял с какой стороны она зайдёт, — При том что стоял обоими ногами в могиле и только одной рукой обхваченной этим идиотом на этом свете, — «этим идиотом» Майя за глаза нежно называла Кардамона, — Какая ностальгия! Тогда мы вновь были вместе и ведь можно сказать вышли сухими из воды, герр Шпенглер считает твой случай вершиной своей медицинской карьеры! Да что там Шпенглер, я до сих пор не жалею о этих трёх месяцах у твоей кровати… — она осеклась и, вдруг сбросив холодную маску врачевателя, горячо бросила: — Да, не жалею! И никогда не пожалею… Совесть. Она всегда знала к чему стоит взывать в его случае. Меретихкёрбис тоже не жалел о том времени, он вообще не привык жалеть о чём-то прошедшем, хорошем, плохом, не важно. Это точно было славное время, та в плохом смысле передышка, которую пришлось сделать на пути домой. Которая вновь повторилась, уже на пороге родного дома. — Так зачем? Ты окреп, ты выздоровел, мы с герром Шпенглером, если хочешь, сшили тебя по кускам, да образно, но как точно! Мы, как друзья, как врачи имели право хотя бы на осведомление, на знание твоих намеряний. Так к чему был этот ход? Ни сказав ни слова умчался, вновь подставил голову под бритву, а потом и под пули… — она не обвиняла, это было куда страшнее, чем если бы было наоборот. Франц видел, нет, знал, что его уже простили, что готовы выслушать. Что он мог сказать? Правду? Она была слишком горькой. Если бы они знали ради чего он бросается туда, они бы конечно поняли, но не приняли. Тогда отбиваться от них не было ни сил, ни времени, ни желания. «Уходить нужно молча», — Францу вспомнился Людвиг, брат тогда молча покинул камеру и больше не вернулся, генерал Райхсвера, милитарист и сторонник военного решения кризиса семьсот шестидесятого он ушёл молча. Был отличным примером. Вот только Франц вернулся. — Вообще это было так неожиданно, — она тихонько улыбнулась и произнесла древнюю как тот концерт замусоленную фразу из прошлого: — Как могут эти тонкие пальцы служить стальному оружию, а не музыкальному инструменту? Эту фразу изобрёл Люций в тот же день, в тот же час как они познакомились. Этой фразой он поддержал его в тот момент. Шутка ли — карьера военного рухнула жалким колоссом материнской надежды, впереди было светлое будущее музыканта имперской филармонии. Светлое. Будущее. Музыкант. Филармония. Однако как всё забавно получилось. Как иронично! Кардамон наверное проклинал себя за эти слова когда провожал его на Вальдбургском вокзале. И спустя годы она, эта фраза, сменила свой восхищённый вдохновлённый смысл. Теперь она произносилась с сожалением, как надгробная речь по несбывшимся надеждам, по растоптанной судьбе. Она была приговором над свершившимся фактом, но Франц ни о чём не жалел и всем видом это показал, долго посмотрев ей в глаза. Майя болезненно улыбнулась, на её щеке образовалась ямочка. Всё так переменилось, но её улыбка осталось той же. Вздохнув, она тихо повторила вопрос: — Так зачем? Думаешь он бы продержался на троне ещё год-другой? Ты бы мог вернуться в столицу с траурной амнистией и с чистой совестью приступить к тому что вы с Люцием задумали, — холодная маска вновь спала с её лица, она с тоской обронила: — Если бы не эти ваши чёртовы принципы! Отец давно бы смог выхлопотать что угодно, ему подвластно многое и он знает кому обязан всем этим… Франц закрыв глаза прислушался к себе. Очередной откровенный разговор, но что за ним? Тяжесть, стыд, раскаяние, глупость и простой математический расчёт. Душу разрывало на части, тело предательски не слушалось, было ватным, сердце заходилось в страшном ритме, голова плохо соображала. И вправду зачем? Очень хороший и теперь уж точно своевременный вопрос. Он должен был ответить ей. Знал что она придёт. Что спросит. Да, она уже простила ему молчание тогда, но сейчас… — Принципы — это единственное что делает меня истинным верлинским аристократом, наследником Янеша, я никогда не буду унижаться ради достижения своей цели! Принципы — моя кровь, моя честь, моё право, — хриплым голосом произнёс Меретихкёрбис и, отлипнув от подушки, наклонился к Майе и, глядя ей прямо в глаза, прямо в душу, шёпотом ответил на этот проклятый, ужасный, своевременный вопрос: — У меня нет времени. Я и Катарина сделали это ради отца! — глаза фон Лаут испуганно блеснули, Франц, прокашлявшись, продолжил: — Нам нужна была эта реабилитация, это возвращение в семью! Он не протянул бы год-другой в таком положении! А теперь ему не придётся биться за кусок хлеба в изгнании, в растреклятом Грюнланде, в гетто с изменниками, теперь он сможет вернуться на Янешеву землю! Вновь стать имперским гражданином! Я искупил его измену! Только поэтому и не почему более я и сестра отправились на чужую войну… Повисшее молчание можно было бы назвать приятным перерывом если бы Меретихкёрбиса не разбил озноб. Она же сидела перед ним, ошарашенная и беспомощная. Ответ явно удовлетворил её, но теперь сложившаяся картина травила в ней жалость с новыми силами, на краешках глаз скопились слёзы. Это был совсем другой разговор, здесь она переставала быть врачом, становилась той эмоциональной девой, которую в своё время поразило его умение играть на скрипке. Франц к своему стыду почувствовал облегчение. Сгрузив это знание на плечи фон Лаут тяжёлой грудой, он теперь мог с чистой совестью идти дальше. Идти. Только перед этим предстояла перетерпеть очередную схватку с болезнью. На её лице промелькнули все те события, ей тогда повезло, её отцу повезло, а Францу нет. Фон Лаут корила его принципиальность унаследованную от отца — кронпринца Эдуарда, вот только без неё всё бы кончилось совсем иначе. Никто бы не спас имперского оружейника Йохана фон Лаута от гнева самодержца. Отречение на гербовой бумаге. Перед глазами Франца стояла эта чёртова железная дверь в камеру, она то и дело хлопала, а они — его братья, уходили по одному. Отец сидел прикованный к нарам в оцепенении, мертвецки бледный, переносица синела гематомой, указательный палец на правой руке был сломан. Не дали застрелиться. Офицерская смерть прошла мимо, а собачья настигла, но не его, а его детей. За стеной то и дело гремели выстрелы. Такова была цена предательства Бога и императора в одно лице. А ведь всё могло получиться, новая эпоха, новое время и бесконечные победы Янешева оружия на всём континенте как при Райнхарде Первом, долгожданный реванш, увы, нет. Эпоха мира на костях соседей. Златой венец сменили на терновый. Он всё подписал. Кронпринц Эдуард Райнхард фон Меретихкёрбис. Подписал своей кровью. Кровью своих шестерых сыновей. Франц часто задрожал, почувствовал невероятную слабость и как тогда что-то тёплое, прижавшееся к нему, тогда это была Катарина. Неужели… Меретихкёрбис открыл глаза. — Прости… — тихо прошептала Майя. Обняв, она вытащила его из страшного воспоминания, всё как тогда. Теплота её тела, её дыхание, Франц помнил это и белую палату наизусть. Минуты спасительной понятной тишины, когда болезнь меркнет на фоне тепла сердец. — Сейчас Кэт с ним, она поможет встать ему на ноги. Он жив, он наверное счастлив! — с тихой надеждой произнёс Франц. Майя, отпрянув от него, внимательно посмотрела в глаза. Меретихкёрбис улыбнулся краешками рта и, разведя руками, глупо бросил: — Ну разве оно не стоило того? Она не ответила. Едва сдержала слёзы. Глупый вопрос. Но своевременный, так же как и вопрос — «Зачем?» На первый не требовалось ответа. Стоило. Он был жив и отец тоже. Их мучений подошли к концу. Это было главным. От осознания, страшный озноб будто поутих, лёгкая мученическая улыбка не спадала с лица. Фон Лаут тоже улыбнулась и уже не как врач, но как друг сказала: — Как же я скучала и волновалась! — Я тоже, — Франц обхватил её руку, освобождённую от перчатки. Пациент и врачеватель. Нет это абсолютно иной вид искренности, фон Лаут никогда не снимала перчатки, профессиональная брезгливость врача. С ним она была человеком. А нужен ли им был сейчас подробный разговор? Тишина, тёплая, уютная, Франц дышал этой тишиной. — Но какая однако злая ирония, вернуться с войны чёртовых Грюнитов и тут же нос к носу встретится с полукровкой… — она, усмехнувшись, вновь приняла облик врача, успокоилась, обуздала эмоции. Франц неприятно осклабился и, сильно закашлявшись, с трудом выдавил: — Обычная жизнь, ироничней было бы если бы я столкнулся у вокзала с дочкой императора! — сказав это, Франц нараспев произнёс старую походную речёвку: — Императора предали, нас в изгнание послали. Но не скрыться от его глаз, Грюнланд, Грюнланд, выше всех нас! *** Неестественно огромный портрет императора во всю стену, а под ним герб с перекрещенными мечами. Остальные стены в комнате были увешаны разнокалиберным оружием, от пистолетов, до бронебойных винтовок, свет из окон освещал всё это великолепие. Люций вошёл в эту оружейную комнату служившую кабинетом старому знакомому как и подобает дворянину с гордо поднятой головой и широкой улыбкой. Он ждал этой встречи давно. Знал как начнётся разговор и как будет вести себя престарелый делец, не мог угадать только исход. Йохан фон Лаут был непредсказуем. Прошлая их встреча прошла в очень напряжённой атмосфере, но однако всё кончилось внезапно положительно. Что ждало теперь, когда он улыбался и был невероятно приветлив? — Ба, Люций! Что же, пришёл просить за своего отца? — эта шутка давно устарела, но Йохан повторял её каждый раз. Люций ответил холодной улыбкой и произнёс: — Нет, отца вполне устраивает его положение в посольстве Грюнланда… — Ну и семейство, дядя гниёт в Руане, отец в дыре поменьше, а я ведь давно предлагал походатайствовать, — рассмеялся Йохан, на его щеке появилась ямочка, уставшие карие глаза сверкали жадными искорками, сухое чистое лицо как обычно было маской от истинных намерений имперского оружейника. Да и сама одежда больше напоминала не обычный костюм, а серый мундир, бронь, защиту от всех и вся. Он, пожав руку Люцию, предложил тому сесть. Кардамон, продолжая улыбаться, приземлился в дорогое мягкое кресло. Фон Лаут же продолжил свою обычную процедуру обработки, словно мыл руки перед едой. — Да хотя бы в Вогемрайх! Мы бы с ним сработались, там такие деньги, а какая там перспектива! Он же замечательный дипломат, умнейший, образованейший, таким не место в захолустье! Хочешь выпить? — вопрос возник словно из неоткуда, но Люций, перехватив его, вежливо кивнул, каждая их встреча была похожа на поминки, поминки по ещё живому человеку, их общему другу и благодетелю. Фон Лаут тут же достал стаканы и бутылку с до боли знакомой этикеткой с белой лошадью и чёрным всадником. Пошлая Библеистика соседней империи. Потомки Крестоносцев никогда не отказывали себе в этом. — Томашовка, можно сказать самогон настоянный на крови вогемских солдат! Слёзы Тамплиеров Седьмого Северного Похода! Райхсшнапс это сила! Вот зря Руанцы ругают монополизм как таковой, как по мне так проще работать. Вот Томаш фон Трабер, занятнейший делец, он бы понравился твоему отцу! — осклабился фон Лаут, внимательно изучая реакцию Кардамона, на лице того не дрогнула ни мышца. Обычная провокация. Он знал — отцу бы вряд ли понравился поднявшийся с самых низов капиталист, который зарабатывал на бесконечной войне, развязанной такими как он, для таких как он, хотя кто знает. Люция не волновало это пустословие, он пришёл по делу, не к такому капиталисту, но к другу и честному оружейнику. — Девятый год не кончается война соседей, а мы сидим смирно, «Эпоха мира» — Йохан вздёрнул седые брови и без зазрения совести подвёл черту: — Сидим и получаем огромные деньги от обоих сторон конфликта за молчание и прямое невмешательство! Гениум Кесарь, это про нашего Богоподобного… — Отец бы поспорил с вами, но, увы, он сейчас в Вальдбурге, — без капли едкости ответил Люций и многозначительно добавил: — Тем более его вполне устраивает такое положение. В Пятиградии тоже война и пускай средств и ресурсов империи там задействовано куда меньше, но тоже есть где развернуться, тем более сразу за Великим лесом Руан, а там дядя Казимир… — О да! Хотя и его я бы вытащил из той дыры, после маршала Рауля Рейн потерял статус столицы цивилизованного мира! Молчу про штурм посольства в шестьдесят первом. А Генералиссимус Серж, да, перспективен, пожалуй за законченную компанию выпьем вторым тостом! — фон Лаут поднял стакан и, глубоко вздохнув, с ноткой разочарования произнёс: — Ну что же? За принципы! — За принципы! — Люций воспринял звон стекла как окончание этой процедуры, итог подвёл сам хозяин положения. Пригубив напиток, он наклонил голову вперёд и с сожалением сказал: — Наш счёт — Пять-ноль, Люций! Семейство у вас конечно мерзопакостное, дипломаты с принципами это страшная вещь… — Воспитание, — пожал плечами Кардамон и сверкнув глазами добавил: — Зато как награда чистая совесть и один ньюанс — мы сами выбираем себе императора! Фон Лаут, глубоко вздохнув, обернулся на портрет самодержца. Деланная весёлость и спесь словно спали с него вместе с маской, в глазах появилась тоска и горечь, краешки губ опустились вниз. Он был лишён такой соблазнительной возможности, давно сделал свой выбор, а Кардамон свой. Залпом осушив стакан, Йохан долго посмотрел на Люция и тихо спросил: — Так что же? — Время отдавать долги, — отчеканил Кардамон, глаза фон Лаута округлились, седые брови поползли на лоб. Люций победоносно поднял стакан, любуясь как свет играет в прозрачном напитке. Йохан выжидающе посмотрел на него, посмотрел как никогда. В глазах его загорелась надежда, светлые волосы словно зашевелились, широкие плечи казалось стали ещё шире, тугой галстук казалось мог теперь придушить хозяина. Тот с нетерпением смотрел на собеседника, ждал пояснения. — Он вернулся, — выдержав минуту молчания, тихо сказал Люций и тут же отрезал: — Но он ничего не просит, я здесь только чтобы сообщить об этом. Дальше решайте сами… — Сын Эдуарда? — дрожащим голосом перебил фон Лаут, имя произносил с тоскливым нежным почтением. Кардамон молча кивнул и, улыбнувшись так широко как бы способен, добавил: — Вчера его осматривал Ганс, сегодня Майя наведается, он жив и полон решимости. И если честно, знай он что я сегодня приду к вам, чую не обошлось бы без драки! — Принципы, — криво улыбнулся Йохан и, побледнев, наклонился вперёд, заглянул Люцию в глаза, словно стараясь увидеть в них лицо сына друга. Но того не было видно. Кардамон с удовлетворением подметил оживление в движениях фон Лаута, тот словно облитый ледяной водой вытер со лба холодный пот и, откинувшись на спинку кресла, произнёс: — Никогда не пожалею что дал детям самим выбрать кем стать! — сказав это, он наполнил стакан и процитировал самодержца: — Как больной не может без врачевателя, так и император не может без верных товарищей, готовых в любое время встать спина к спине… — Йохан осёкся и, вновь грустно скривившись, поднял стакан: — За возвращение изгнанника! — Как верно сказано! — подхватил Люций. Звон стаканов. Непредсказуемость. За годы можно пропить и проесть что угодно, однако фон Лаут оказался неожиданно совестливым и верным, не тому чей портрет висел у него за спиной, но тому кто был его другом, кто спас его. Кардамон до боли в зубах улыбался, перед глазами стоял кронпринц Эдуард, вернее не он, а Каин Хир. Пошлость и Библеистика, увы, была свойственна не только Вогемцам. Обритый, с потускневшими глазами и большой «V» на лбу, она была выжжена калёным железом. Такова была цена предательства трона и верности своим идеалам. — Что я могу сделать? — наконец спросил Йохан. Люций нахмурил брови. — Он ничего не просит и не попросит, не знаю примет ли вообще какую-либо помощь от вас. Я же просто скажу — всё его имущество и деньги переданы известно кому, а чтобы вернуть их нужно находится в столице больше месяца, что невозможно, дворянский департамент очень ловко сыграл, документа столичного жителя у него нет, — Кардамон вновь до боли сжал зубы в широкой улыбке, — Это не просьба и не требование, поэтому наш счёт всё ещё пять-ноль! — Жестоко, — вздохнул фон Лаут и грустно усмехнулся, — Молодёжь, не даёте отыграться! И что характерно ведь живёте в этом беззаконном мире… — Законы не соблюдают люди, а устанавливает Бог, — парировал Люций. Йохан, сгорбившись, задумчиво уставился в стакан. Защита. Эти шутки, подначки, всё это было просто защитой. «Беззаконный мир, хорошо сказано, жаль не правда!» — На счёт принятия помощи от вас, я соврал, — звонко рассмеявшись, признался Кардамон и желая утешить фон Лаута заметил: — Франц писал что простил вас после того как познакомился поближе с арсеналом в Пятиградии! — Наши винтовки лучшие в мире, — сипло расхохотался Йохан и, искренне улыбнувшись, подытожил: — Ну что же, шельмец, я тебя услышал! Принципы значит? Пять-ноль, так пять-ноль! — При личной встрече подтвердите ему это, — Кардамон вновь рассмеялся. Неожиданность. Нет, всё кончилось как нельзя лучше. *** Сара долго посмотрела на своё отражение и, вздохнув, обернулась к денщику. Та едва сдерживая улыбку прятала взгляд. Сейчас смех был не лишним на самом деле. Вернувшись в тот день Цвайлих решила что больше не допустит слабости. В придворной борьбе не было места слезам, а уж тем более чувствам. Только цель и действие. «Здесь скрыт кинжал за каждое улыбкой», — но только не за улыбкой Терезы, она искренне старалась быть серьёзной при виде капитана в платье. — Если идёшь в театр вспомни о том кто ты есть, — вздохнула Сара, слова отца были верными. Этикет требовал, а идти к Сириусу в форме было не безопасно. Они поменялись местами, принц очень тонко чувствовал любые символы, особенно в стенах любимого театра. Он воистину был сыном императора, унаследовав от него часть повадок. Она отлично помнила его восхищённый взгляд направленный на сцену, полумрак ложи и запах, особый запах театра. — Белый цвет капитуляции… — Тереза всё-таки улыбнулась. Цвайлих нервно рассмеялась и, пройдясь рукой по талии, бодро парировала: — А так же цвет святости, чистоты, непорочности! Идеальный цвет для платья той кого поставили на краю обрыва, а в спину уже упирается сталь винтовки! — сказав это, Сара вдруг вдохновенно продолжила: — Так же это цвет близости к Богу и пусть волею судеб меня отлучили от его компании, но я это переживу! Переборю и вернусь на своё место подле него! Сара вновь посмотрела в зеркало, да, так гораздо лучше, хоть и в непривычном неудобном белом платье, но зато с блестящими глазами и уверенной улыбкой. Ничто не было потеряно. Принц вряд ли дал ей шанс из добрых побуждений, да и выбор постановки как бы намекал что ничего хорошего её не ждёт, но Сара верила что выберется. Сейчас главным было чтобы ситуация прояснилась. Она была готова к бою.