Internal Investigation

      Капитан Куроцучи с бессильной злостью швырнул опустевшую колбочку в закрытую дверь. Некоторое время назад он прекратил биться, требовать и угрожать, чтобы его освободили – грохот и монотонный гул, приглушенный наростами пульсирующей плоти, убедил его в бессмысленности этих занятий. Тварь, заточившая его здесь, безусловно, уже была далеко.       Ловушка распроклятого квинси сработала. Он до последнего сомневался, что это случится. Правда, она могла бы сработать и лучше. Все-таки квинси оставался сопливым щенком. Ни подстроенный им взрыв, ни обвал так и не повредили само ядро.       Дышать было почти нечем. Воняло горелым мясом – не его собственным: это металлические детали, белокаленые после шпренгера, оставили обугленные пятна на прикасавшихся к ним венах. Маюри ухмыльнулся. В качестве сердца лаборатории Гранц использовал настоящий глобус с вогнутой картой звездного неба внутри. Между слоями вен проглядывали омытые темными соками, вздувшиеся от жары лица близнецов, понуро бредущая большая медведица, ехидный баран. На них Маюри было наплевать, его интересовали конструктивные элементы. Голыми пальцами с крепкими ногтями он ощупывал вбитые в зодиакальный свод еще тёплые гвозди со звездчатыми головками, передвигаясь по гравированным линиям от одного к другому в поисках того, который бы поддался.       Альфа Рака оказалась таким гвоздем.       Вытащив его, Маюри припал к круглому отверстию, пытаясь уловить дуновение воздуха из зазора между внутренней обшивкой и металлической оболочкой. Второй раз за один день растворять собственное тело было чревато серьезными сбоями, и он решился бы на это только после того, как нащупает путь выхода.       Если что-то отличало капитана Куроцучи от большинства синигами, этим качеством была отнюдь не жестокость. Маюри считал себя гуманным естествоиспытателем. Его современники-врачи издавна угощали своих пациентов невообразимыми пытками, рядом с которыми его тщательно дозированные медицинские вмешательства были не более как легким неудобством. Те, кто после них не выживал, видимо, хотели жить недостаточно сильно.       Самой неподражаемой особенностью капитана Куроцучи была холодная несокрушимая жажда жизни.       Выживать значило быть ко всему готовым. Поводы для этой готовности обнаруживались сами собой. Те же квинси представляли серьезную внешнюю угрозу, и он устранил ее без всякой жалости. Он посадил на цепь саму старость, поочередно заменяя дряхлеющие органы и вычищая мельчайшие сбои в настройках своего тела. Победа над смертью – не один миг, а долгая работа. Он полагал, что справлялся с ней хорошо.       Его надежды не оправдывались. Ни малейшего сквозняка.       Ядро казалось герметичным. Что еще бывает у глобуса? Разумеется, ось. Он не увидел снаружи полагающегося для нее отверстия, но оно обязано было иметься, даже если Гранц его заделал. Заделанные места можно считать слабыми по определению.       Прямо в лицо ему из отверстия брызнула жидкость. Он отшатнулся и выругался: капли усеяли его щеку и попали в глаз. Морщась и отирая лоб, он никак не мог отыскать в сплетении вен вынутый гвоздь, чтобы вернуть его на место. Напор не стихал, хуже того, он понял, что это за гул: вокруг тяжело плескалась вода. Это значило одно: лабораторию прорвало и затопило.       Задача все ещё не нашла решения. Как открыть замок, если ты заперт внутри него? Мазутно-черная жидкость прибывала медленно и мягко, одной температуры с его телом. Вылетело еще несколько гвоздей, и новые гейзеры хлынули внутрь: скоро она заполонит все пространство, и колыбель окончательно превратится в могилу.       Он набрал в грудь воздуха, когда жидкость подступила ко рту и носу. Капли звонко всплескивали, словно смех арранкара.       — Что смеёшься? — прорычал он, потратив несколько драгоценных унций кислорода.       В клубящейся жидкости явно обитало что-то ещё. Кто-то ещё, не он. Вены, насосавшиеся жидкости, качнулись на краю поля зрения, как водоросли. Маюри дико оглянулся: показалось или нет?       Вены вцепились ему в позвоночник.       Из распахнувшегося рта вылетел последний воздух, он забился, как рыба в неводе, дотягиваясь рукой до сопла, прилипшего к коже между лопаток. Оторвал — и сразу же ощутил на его месте другое. Голова пульсировала кровью, перед глазами расцветали бесформенные вспышки темноты. Упругая плоть поймала и потянула его руку и обе ноги в стороны, втягивая кисть и стопы в мягкий, но прочный субстрат.       Кровь из его плеча висела на воде, как дым. Жадный рот впился в рану на месте оторванного протеза, обволакивая ноющий обрубок. Другие вены скользящими прикосновениями неторопливо обвились вокруг бедер — и вползли в него.       Как он только посмел.       Маюри выгнулся отчаянно, противоестественно, не жалея кожи и костей. Этим он лишь помог чужой настойчивой плоти проникнуть глубже, закрепляясь в нем, мелкими усиками врастая в кровоток с неотвратимостью стеблей тростника.       Застыв в мерно дышащей черной воде, он увидел Развратницу.       Болезненно любя жизнь, Маюри не любил плоть. Плоть ничего не значила. Плоть была глупой, слабой и непослушной. Все на свете раздражало ее: холод, жара, трение, сухость, влажность... Иногда капитану Куроцучи казалось, что ни одна душа не получала так много удовольствия, как он, от процесса выживания, и так мало — от жизни как таковой.       Другое дело Гранц. Он предоставил Маюри на изучение бескрайнее море невинной и податливой плоти, за которой, разумеется, скрывалось пустота и бесконечное извращенное уродство, но которая, кажется, была предназначена самой природой для наслаждения.       Насилие, которое Маюри над ней совершил, было актом познания. И только.       Он не собирался получать от этого удовольствие.       Фигура в темных каплях описывала плавные восьмерки, сужая кольцо, словно хищная рыбина, готовящаяся схватить добычу.       Разумеется, Гранца здесь не было: он остался снаружи. Его рука захлопнула над Маюри крышку. То, что виделось в вихре изгибающихся капель, не могло быть ничем иным, как галлюцинацией, вызванной гипоксией.       Смешанное с болью возбуждение не было галлюцинацией. Накренившимся сознанием Маюри пытался определить химический состав впрыснутых в него веществ, опознать формулу, которая далась ему таким трудом. Ничего не получалось, словно желание, разгоняющее кровь, принадлежало только ему самому.       Темный восьмихвостый узор придвинулся к лицу. Ладони, украшенные хрупким кружевом выступающих косточек, легли на шею, длинный язык проник между судорожно открывшихся навстречу губ и, извиваясь, сплелся с его собственным. Маюри захлебнулся чужим дыханием. Чистая горьковатая свежесть наполнила легкие, заставляя забыть о приторной жиже, боли и невыносимой пульсации в черепе. На угольной карте звездного неба перед ним раскрылась резная плоть, цветущая рядами и гирляндами рубиновых капель, и бесстыдно соединилась с ним в ритмичном колыхании воды.       Тупая боль, угнездившаяся в пустой глазнице, успокоилась, как залитые угли. Он испытывал подобный опыт только тогда, когда утрачивал тело. Боль таяла вместе с разрушенными тканями, границы плоти размыкались, на какие-то минуты она прекращала быть досадным грузом мяса, кожи и костей и просто текла, освобождалась. Пустой посмел присвоить и навязать ему это чувство. Унижение и наслаждение вскипели в жилах безобразной смесью, подводя его к краю.       – Ненавижу, — неразборчиво простонал он в теплый рот.       – Ложь, – произнесла Развратница. – Больше всего ты ненавидишь самого себя.       Гранца здесь не было. Нет, Гранц был и здесь, и не здесь: он был всюду, где только хотел. Гранц был и сонными телами на столах в его, Маюри, святой святых, и живым плющом, возомнившим о себе слишком много, и этой полужидкой, полугазообразной, дышащей взвесью.       О, черт.       Форма жизни, созданная Гранцем, все это время казалась такой удобной для взлома. Такой открытой, уязвимой и нежной, что в нее, кажется, можно было входить, как нож в масло. Он и не ожидал от пустого ничего более сложного. Пустые просты. Да, коды требовали некоторой работы, но даже это было приятно. Ведь все складывалось. Если бы только не странное чувство неполноты... Вечной недостачи... Если бы не вереница потерь и катастроф. Случайность? Закономерность. Слишком много ключей от одного замка – это все равно, что ни одного ключа.       Роскошная влажная плоть, обнимавшая его волнистыми складками, сжалась, как горячие тиски. Маюри стиснул зубы до боли, до крови из десен, на мгновение умирая. По черному бархату воды плыли полупрозрачные белые разводы.       Короткое наслаждение сменилось взрывом боли и надсадным хрипом: между челюстей вкрался гибкий отросток, ищущий вход в дыхательное горло. Вены пульсировали в Маюри и вокруг него, и форма, которую они образовали, напоминала кокон. Тонкие веточки распустились в легких. Больше он не мог сам дышать: все системы его организма потихоньку переходили под их контроль. Пойманная гусеница корчилась в пальцах пустого, ожидая, пока ладонь сожмется и раздавит ее.       Понимание оглушило Маюри: не раздавит. Существо, с которым он был заперт, овладевая его телом, не убивало его.       Оно поддерживало его жизнь.

***

      Акон потушил окурок о влажный съёжившийся плющ. Вещества Октавы Эспады не любили огонь и дым, но и сами не отличались горючестью. Под ногами поблескивало битое стекло в сеточках трещин и разводах налипшего песка. Осколки не могли пробить литую резиновую подошву. Знакомый институтский шум: чирикание электродатчиков, шелест распечаток, карт и снимков, трели звонков и отчетов – звучал непривычно на открытой площадке раскопок. Над тонкими приборами они установили натяжные тенты, дающие защиту от ветра и хоть какое-то чувство крыши. Бояться Двенадцатому отряду было нечего: на расстоянии нескольких дней пути во все стороны от развалин замка они не засекли не только Октаву Эспаду — вообще ни одного пустого. Однако Акон не мог отогнать мысль, что пустые повели себя умнее их.       Металлический шар маятником качался на звенящих от натуги цепях. Из-под карамельной коросты расплавленного песка виднелись волнисто прочерченные желобки. В шахту с шорохом ссыпались мелкие обломки и песчинки, пока плечо лебедки не повернулось, опуская шар на затоптанный песок. Полуживые лозы с листьями как у базилика, бахромой облепившие край шахты, вздрогнули; толстые цепи кольцами легли вокруг бывшего сердечника лаборатории.       Акон выпростал голову из прорезиненного капюшона и поднес зажигалку к очередной самокрутке.       – Отец тебе запретил, — бесцветно сказала Нему.       Акон пожал плечами, втягивая дым. Вечно он служил мишенью тихой ревности Нему к шефу — как будто шеф к нему хоть когда-нибудь прислушивался. Глупая.       Разговоры стихли. Шар подперли с четырех сторон кронштейнами, в землю с визгом ввинтились длинные фиксирующие болты. Датчики и мониторы бесились сигналами, счётчики зашкаливали, под хлопающими тентами стоял непрестанный злобный писк.       Четверо младших офицеров отжали тяжелый люк. Стоило краям разомкнуться, и из-под крышки побежали темные струйки.       – Не трогайте чёртову жижу! – крикнул Акон. Нервы были на пределе — не помогал и табак.       Крышка поддавалась сантиметр за сантиметром, пока вдруг не вырвалась из рук и не взлетела на мощных пружинах. Из-под нее хлынуло водопадом. По глянцевитой луже на песке поплыли липкие отвалившиеся корки.       Переждав, синигами опасливо приблизились. Ядро как будто дышало, подрагивая в своих креплениях, из него доносились тихие влажные звуки и исходило неприятное тепло, как из свежевспоротой оленьей туши. Запах, сам по себе не страшный, как засахаренное варенье, вселял тревогу уже одним диссонансом. По краю овального люка застыл валик обожженного мяса, за которым качались, шепча, влажные багряные мембраны. Акон осторожно отодвинул одну из них.       Мальчишка Рин всхлипнул, согнулся пополам, и его стошнило утренней порцией риса. Нему, прямая, как аршин, смотрела — огромные глаза на бескровном лице.       То, что было внутри, смотрело на них в ответ.       Лицо и плечи были выдвинуты вперед, на свет. Каждый из видящих знал эти резкие черты, хотя немногим доводилось наблюдать их без грима и маски. И никому — в таком положении. Сверху в рот спускался пульсирующий, красный, будто освежёванный шланг. Мимо этого шланга вперёд тяжело смотрел единственный глаз, напоминающий большую ягоду в темно-лиловых прожилках.       Акон поставил ногу на медный обод и поднялся, зашипев от боли в колене.       Тело капитана закрепилось угловатым выростом среди мягких складок и волокон безликой плоти. На шее напряглись сухожилия, словно у носовой фигуры корабля. В ухо, лишенное раковины, входил тонкий спиральный усик, из-под которого по челюсти стекала кровь. Деревянно выступала ребрами грудь, обвитая тугими лозами. Снизу такие же лозы смыкали тело со стеной плоти, похожей на сочные гранатовые зерна.       – Как же вы так, шеф, а?       Распухший глаз двинулся в орбите и блеснул оранжевой искрой.       – Слышите меня?       Что-то заклокотало в горле. Акон взялся рукой в перчатке за вставленную в рот вену и вытянул ее. Из глотки Маюри на защитную одежду лейтенанта плеснуло маслянистыми каплями. Капитан шевельнул головой и зашелся в выворачивающем лёгкие кашле. Фиолетовое текло по подбородку и шее, переливаясь через нижнюю губу. Он пытался что-то сказать.       – Смердишь… куревом, – вытекли наконец слова.       – Вот теперь узнаю вас, – вздохнул Акон.       – Не смей отключать… — за каждым словом следовал тяжкий полувздох-полустон и фиолетовые брызги. — На мне держится… всё держится…       Маюри бредил. Пожалуй, бредил он с тех пор, когда полез один в лабиринты лаборатории, где и встретил свою русалку – Акону давно казалось, что дело этим и кончится. Он выбрался наружу, пригнув голову и держась за край, и приказал:       – Анестетики, нейростабилизаторы, антисептики. И пилы.       Младшие офицеры ринулись выполнять. Масса плоти, в которую вросло тело капитана, была слишком велика, чтобы вытащить через люк. Вырезать его из нее прямо в полевых условиях – тем опаснее. Оставалось взрезать металл.       Стоило ему освободить место, как Нему одним прыжком перемахнула кромку ядра. Взлетела коса, черный бархат платья скрылся в багровых тенях. Встав на цыпочки, она обвила шею Маюри легкими руками и прижалась лбом ко лбу. Отёчная кожа от каждого прикосновения шла бледными отпечатками.       – Потерпи, господин мой отец. Надо потерпеть. Ты будешь жить.       На гравированную оболочку нацелились резаки.       – Запускайте, — махнул Акон. — Нет, стоп. Нему, выходи!       – Жить? – проскрипел голос капитана. – Какая это жизнь? Дура!       Спина Нему содрогнулась, в ней скрылось рыдание. По груди, высоко подвязанной лентами, растеклись фиолетовые капли, вылетевшие изо рта Маюри. Отец смотрел на нее так, как всегда перед пощечиной. Но в этот раз руки не принадлежали ему. Пощечина не раздалась.       – Нему! – Акон заглянул в люк.       – Я нашел ключ, — задыхался капитан. — Так… работает. Все просто… Нужно самому… стать ключом.       Нему приложила палец к губам отца.       – Ты поправишься, господин мой отец. Это для твоего блага.       – Нет. Нет, нет, нет!       На лбу у капитана вздулись темные жилы. Едкие капли пота переползли с бровей на веки и повисли на ресницах. Маленькая ладонь Нему мягко прикрыла ему рот.       Голова Маюри медленно поникла. Они были его подчиненными, его учениками, его детьми. Они видали всякие виды, знали, что со слабаками у него разговор короткий, умели оперировать и реанимировать. И никто из них не понимал того, что понял он. Они уничтожат это, так и не поняв. Поступят ровно так, как он их учил.       – Я буду здесь, – сказала Акону дочь капитана. – Пусть начинают.       Лейтенант кивнул и махнул рукой.