Родной человек

      Бархатом лепестков по нежной коже, малиновым разводя белила. Рваный крик и море тепла, разлитого по исконной земле. В ту минуту еще будучи жив, вторил имя родное губами дрожа. Чернотой «предатель» обливался рот, так желавший кричать «люблю, прощаю». Смерть дышала и с клыков её стекал липкий яд. Забрала и честь, и достоинство, и человека. Пронзила душу, но в самом деле это был ветер. Необузданный, сметающий все на своем пути, воткнувший лед лезвия в живое, в бьющееся. Погубивший единство, разрушивший мудрость, ломая кости в щепки. Казалось, в глазах старшего брата застыл иней умиротворения, но это были лишь слезы, не сумевшие спасти и вернуть. Ветер тоже плакал, сыпля горьким хрусталем на светлую кожу. Его мощные руки дрожали детской слабостью, окрашенные кровью. Ёнэ сумел поднять ладонь, чтобы оставить вечный след, мазнувший лишь щеку. И когда холод поглотил его целиком, погружая в совершенно новое «после», вручил мертвому пару катан, в сердце Ясуо осталась громкая трещина, распадаясь на линии. Началом было «убийца», а последней веткой стала «смерть».       Она преследовала по пятам: крадущиеся тени стремились пробраться глубже в сердце, залить ночью последние светлые воспоминания. Хозяева теней, резвые и ловкие ионийцы, норовили оставить красные полосы, сковывающие руки и ноги, свершить свою месть, но ветер был неукротим. Каждая преграда на пути в никуда будет разрушена мощью потока. Ясуо каждый раз ощущал, как стихия похищает часть человечного, превращая тело в бездушный храм, вера которого — искупление. В нем не зажжёт благовоний мудрый монах, не поставит свечу за упокой эфемерного естества — оно так и будет метаться неприкаянным, бездомным. Только мысли о кровных узах, о семени клена, о подаренном шансе возрождали в Ясуо стремление жить. Только живя он сможет искупить вину — только обрекая себя на вечное страдание его сознание в итоге отыщет покой.       Его конечная цель не была благородной, напротив — довольно эгоистичной. Ему страстно хотелось разлететься золотой листвой по закатному небу. Только солнце все никак не хотело садиться — выжигало все, что когда-то билось и дышало. На губах юноши возникала усмешка, когда путники называли его храбрым и мудрым человеком: нет, он был всего лишь ребенком, родившимся и погибшим в дождь. Он умел управлять ветром, но тот же его и разрушил. Он умел искренне заботиться и любить, сердце его пылало пламенем, но оно же его и обожгло. Если бы не та вспыльчивость, учитель и дорогой человек были бы живы. Даже в мыслях боясь повторить его имя, Ясуо нервно мотал головой, отпугивая коварные воспоминания.       Воспоминания о его строгих плечах, на которые взвалилось бремя главы семьи. О его длинных шелковых волосах, цвета древесной коры, исконной земли и каштана. О чутких руках, бережно заплетающих братские непослушные пряди в высокий хвост. Тонких пальцах, аккуратных кистях, не похожих на грубые мужские. Эти пальцы сжимали рукоять меча надежно, эти кисти направляли орудие убийства на врага, на брата. Его голос всегда звучал уверено, всегда глухо, но четко, будто ручей, вечно ведающий свои сказы. Весь силуэт всплывал из дыма, наводил больную дрему, в которой топил и заставлял задыхаться. Только глаза Ёнэ ранили сильнее, чем пара острых катан. Только их беспокойный лихой блеск заставлял сердце сжиматься в панике. Даже перед самой смертью взгляд его был неизменен: в нем читалась глубокая надежда, слепое и беспомощное доверие, которое не разрушилось даже после предательства, ударившего прямо меж прочных костей. Он был готов выпустить наружу всю свою заботу, раздаться мягким успокаивающим дождем соленых слез. Губы его никогда не дрожали, но в этот раз на них заиграла ужасающая слабость, смешавшаяся с кровью невыносимой муки. Тогда почему ты бежишь?       Эта фраза догоняла в любом уголке мира. Сильно била сыростью в лицо. Ясуо знал, что брат до последнего верил в его невиновность, но безумная честь вынудила его поднять клинки на семью. И младший брат поддался выжигающей все на своем пути ярости, которая требовала доказать силу и правоту, уничтожить весь хрупкий свет, чтобы стать единственным хозяином собственной судьбы. Пустая битва, расплывшаяся пятнами крови на чужих грудях. Это часто било в виски нестерпимой болью, мучило истерзанное молодое сердце. И странник правда пытался исцелиться: он посещал храмы и омывался в святых водах, молился небу и божествам, пил целебные отвары и избегал собственного отражения. Кровавая тень всегда была ужаснее тех, что тащили за собой ионийские преследователи. Потому что она была родной и печальной, совсем не воинственной или яростной.       Ясуо в отчаянии скитался из одного места в другое, совсем позабыв свой истинный путь. Он не помнил, где теперь находилось древо его жизни, где он обронил семя своих надежд и мечтаний. Странник прошел бесконечные густые леса, где сладко заливались песнями птицы и шелестела им в ответ ласковая листва. Он мочил ноги во многих ручьях, вода которых была кристально чистой, прозрачной, словно слеза матери. Видел разные небеса: то дышащие иссиня-черным, с россыпью серебристых звезд, то слепо-желтое, с прорезями алых и янтарных облаков, иногда серо-голубое, плачущее холодными каплями. Небеса никогда не проявляли свою милость, они были равнодушны к проблемам странника. Только возвышающийся в глубинах леса храм звал к себе уставшую душу. Один из немногих, чей голос был подобен песне, а не погибающему крику. Ясуо знал, что это лишь одна из немногих отметин на карте, безнадежно желанный приют, дарящий обманчивое спокойствие.       Белые лица монахов возникали среди сумеречной темноты. Их одежды выделялись цветом, будто случайно задетые краской. Зажигались огни фонарей, раскидавших мягкий оранжевый свет по окружающим вещам. Здание было соткано умелым ткачом. Оно излучало такой же теплый свет, как и фонари, как и незаметные светлячки, метавшиеся медовыми искрами. Это лишь бархатная ночь, но и она резала памятью о страшных рассказах брата у еле горящей свечи. Горячим воском она заструилась внутри, разливая в душе тоскливое тепло.       Блуждающие слепые глаза тоже отливали бархатом, переливались непонятным мраком, от которого у Ясуо кожа шла мурашками, но обладатели тех глаз были добры и заботливы: они предложили путнику ужин, целебный отвар и ночлег, в котором еще дымились благовония. Еще ни в одном храме не было так одиноко, так опустошающее громко и удушливо темно. Будто сами стены норовили сжаться до такой степени, что еле бьющееся сердце бы лопнуло под их натиском. Быть может, чувства так ужасающе обострились из-за того, что в нос ударял знакомый мягкий аромат ионийских цветов, сожженных яростью и всепоглощающей болью. Быть может, молочный туман заслонил карие глаза, давно отвыкшие от его мутности.       Ёне часто молился, выставляя перед собой резную курильницу. Его пальцы перебирали четки, а губы шевелились, донося неслышное послание всевышним. Ясуо никогда не видел его таким собранным и далеким от живого мира. Хоть он и побывал в разных храмах, его сердце не дрогнуло: он знал, что читать молитвы бесполезно. Боги не верят людям: их истошным крикам и умирающим душам, им все кажется, будто те страдают недостаточно. И если Ясуо не может простить себя сам, Боги уж точно не внемлют его словам. Но он так устал от постоянной дороги и раздирающей в клочья боли, скуки и бессмысленной жизни, что был готов упасть на колени и повторить точь-в-точь движение губ, душить легкие истомой дыма, путающего мысли и бьющего в бессознательное.       Ясуо глотал тревожные крики о помощи, закрывал глаза и надеялся хотя бы раз увидеть острый подбородок и сведенные к переносице брови. Он ощутил потерю важной части его души так остро, что живот схватило спазмом, а в груди вспыхнул колючий огонь. Странник пытался уложить себя, оставить бренное тело в огромном мире и забыться в агонии воспоминаний, лезущих в голову длинными тенями. Вокруг шуршала ночь: трогала тонкие ткани штор, пела сверчками и баюкала шепотом листвы. Внутри тоже что-то шевелилось, такое же темное и опасно спокойное.       Бедное сознание погрузилось в бездыханное пространство — в сон о былом. Там кругом дышали рубиновые деревья, а золотая трава отзывалась мягкой дрожью. Там прохладой выл ручей и бежал в неведомые дали, а небо пыталось его догнать. Там солнце прикрывалось пухом облаков, чтобы не опалить потерянные души. Одна из них так стремилась попасть в ту сладкую грезу о длинных волосах и руках, из которых выпали катаны, что небо проявило милосердие. Руки звали, уговаривали приблизиться к фигуре, по плечам которой разлились жемчужные водопады. И лицо её было белым, будто тронуто истинным льдом, будто покрытое мрамором. И во лбу её горел сапфир, собранный словно с самого сердца мира. Тогда то немое и безликое нечто, выкинутое из реальности, повиновалось своему грязному желанию: коснуться самой чистоты, опустить мозолистую ладонь на грудь и вынуть звук, движение. Губы цвета ионийской весны шевелились, роняя послушные слова: им было велено проползти прямо в нутро. — Тебе страшно?       О да, ему было страшно. До дрожи, до тошноты. Воткнуть холод в тело своего брата, что был опорой и поддержкой, что обманул себя ничтожным словом «предатель», что не смел отказаться от чести. Он жил по чести, он умер в бою за сказку, и теперь конец этой истории был спрятан глубоко в душе совсем другого — убийцы, изгнанника, облитого кровью врагов и друзей. Хотя бы сейчас Ясуо хотел позволить себе быть слабым и позорно неправильным. Он кинулся в объятия белых рук, таких же туманно призрачных, как дымка благовоний. Почти что дикое желание прежнего тепла обожгло грудь, странник задохнулся этой волной: он не был уверен, что когда-либо вообще сможет дышать. Но Ёнэ лишь нежно улыбнулся: уголки его губ приподнялись в умиротворенном сочувствии.       Словно не было никакой смерти — лишь поржавевшее воспоминание, убаюканное в глубине душ. Будто Ёнэ не потерял остаток своей человечности, не превратился в мертвого охотника за такими же безжизненными демонами. Уязвимый ум тешил себя надеждой: шторм не разрушил любовь, а брат навсегда остался братом, самым дорогим человеком. Ему не приходилось пробираться по ледяным трупам, видеть стекло их глаз, чтобы самому прозреть. Не приходилось затыкать свои уши, лишь бы не слышать отвратительные голоса: голоса монстров и свой собственный. Ёнэ больше не надо было блуждать по родным землям, чтобы отыскать собственное отражение. В облачной выдумке он мог просто быть рядом, вновь ощутить дыхание ветра, спокойное и не сметающее все на своем пути, принадлежащее только ему, ему навсегда.       Ясуо почти чувствовал, как бессмысленная молитва рвется наружу, но сон глушил любую попытку нарушить бережную тишину. Такую же, как в детстве, когда Ёнэ вставал на восходе солнца и только кровать предательски скрипела, заставляя младшего брата приоткрывать глаза. Непрощенный стремился как можно лучше запомнить хлынувшие ощущения: его пальцы блуждали по всему телу, касались скользких синих лент, путались в снежных локонах, проходились по теплой коже на шее. И все вокруг кричало: человек, который никогда не предастся забвению, жив не только в памяти, но и здесь — в искусно созданном обмане воспаленного воображения. Пусть брат был всего лишь духом, спустившимся с одинокой звезды, он дарил вполне реальную улыбку и сердце его ощутимо билось, сокрушая стуком чужой слух.       Ветер силится разжать слипшиеся губы, вымолвить хоть слово, но не может выбрать, какое именно: «не уходи», «прости», «вернись». Ёнэ будто знает все три, столько раз они достигали его слуха — голоса всегда были разные, но в его груди откликался лишь один. Призрак упорно старается сдерживать глухие рыдания, не позволяет бесполезной воде покрыть лезвие рыжим налетом. — Простишь ли ты меня хотя бы на миг? На одно короткое мгновение? — будто чужим ртом молвил странник. Он здесь всего лишь проходом: промоет душу и отправится дальше, оставив за собой лишь след из обещаний. Эфемерному же духу никуда не деться — он в тюрьме чужих костей, навечно заточен в сердце. Только здесь Ёнэ до ужаса ненастоящий, настолько уродливый, что чистота его образа прожигает нутро. — Я давно простил тебя, — тихо шепчет призрак, отголосок реального человека. Именно это делает его таким осязаемо родным — способность проявлять глубокое понимание, невообразимая любовь и слепая верность, зарытые в рыхлую почву. Заботливые руки гладят плечи, голову, словно пытаясь донести: «ты здесь, ты нужен, и я никогда не покину тебя». Ясуо чувствует: он по-настоящему рад, внутри искрится марево всех увиденных им закатов.       Странник крепче сжимает пальцы, пытаясь впитать в себя каждую частичку родного образа. Он знает, что время безжалостно, оно понемногу уничтожает идеальный мир, где нет боли и бесконечного пути. И Ёнэ тоже безжалостен: умирает, рассыпаясь алыми лепестками во второй раз. Ясуо пытается побороть накатившую панику, усмирить желание вцепиться в неосязаемый силуэт — его руки дрожат, а в горле ком. Последнее, что видят блестящие болью глаза, — ультрамариновый ромб во лбу, в цвет лентам.       Сонное солнце сочится в келью, распадаясь золотыми лучами. Его теплые руки утешают странника, стараются продлить его сладкую выдумку. Осознание все же сразило истому, а свет заблестел жалкой каплей, стекающей по щеке потерянного вновь человека. Ясуо опустил тяжелую голову в ладони, желая сохранить в памяти еще одну встречу. — Суждено ли нам встретиться вновь, брат?       Вольный ветер, свободный и бесконечно одинокий, продолжает свой путь к месту, где существует его дом и где каждое утро раздается скрипом кровать, оповещая о подъеме родного человека. Он все еще жив — жива и память, и этого не отнять.