Луна все еще прекрасна

— Но вот плохое выраженье: «Молчу, чтоб низость высоты не оскорбила». Я прочту Вам небольшое наставленье: любовью оскорбить нельзя, кто б ни был тот, кто грезит счастьем; нас оскорбляют безучастьем. — Любовь — опасная стезя. Мы помним участь Фаэтона и крыл Икара тщетный взмах: один на золотых конях с крутого сброшен небосклона. Другого солнце опалило и свергло на морское дно. — Дно, — забывшись, повторил Арсений, и, осознав свою оплошность, резко оглядывается по сторонам. Но вокруг по-прежнему никого, лишь где-то там, впереди, на первом ряду сидит художественный руководитель в окружении парочки заместителей и следит за ходом репетиции, не обращая внимания на галерку. Арс занимался этим нечасто, но бывало, что в свой выходной, как сегодня, он приходил в театр и наблюдал за прогонами спектаклей, которые должны были играть в скором времени со зрителями. Он оценивающе смотрел на игру своих коллег, запоминал для себя какие-то фишечки, отмечал недостатки, а главное — с лихвой восполнял литературные пробелы, которых оказалось несколько больше, чем хотелось бы. Но этот спектакль он уже видел, и теперь внимание никак не могло сфокусироваться на актерах, что в тысячный раз повторяли слова Дианы и Теодоро. Мысли, хватаясь за отдельные строчки их громких реплик, уносили его в очередные раздумья о бытие, постепенно заглушая внешний мир. — Будь солнце женщиной, оно едва ли так бы поступило. Любовь — упорство до конца… Арсений снисходительно закатил глаза, борясь с желанием кинуть на это какую-нибудь пренебрежительную реплику и выйти поскорее из зала, где опять цитируют невесть что. Как много вообще Лопе де Вега мог понимать в своем этом семнадцатом веке? Если еще с опасной стезей Арс мог согласиться безоговорочно, то вот к упрямству возникали вопросы, потому как он сам является ярким примером упорства, приводящего к концу. Уж лучше никого никогда не любить, чем после собирать себя по кускам на руинах несбывшихся надежд. Более того, судьба героев этой комедии, несмотря на все создающие сопротивление обстоятельства, устроилась сама собой тупо благодаря случаю и вранью, а в жизни такого не бывает. Хотя, может, он просто был на той стадии, когда любые фразочки о высоких чувствах воспринимались исключительно в штыки. Актеры продолжали скакать по сцене, смеяться, зачитывать свои слова, но Арсению стало совсем неинтересно. Скучающим взглядом он провожал действующих лиц из стороны в сторону, думая уже совершенно об ином. Он до сих пор не верит, что вообще очутился здесь, хотя, по сути, это единственное яркое событие за прошедшую пару месяцев, с которым можно было бы уже и свыкнуться. Не считая переезда. Сидит, наблюдает за новыми коллегами, будучи не просто зрителем с улицы, а частью этого театра. У него самого через пару дней спектакль, где в связи с всплывшей информацией о его новой работе ожидается невиданный аншлаг — думали даже принести ненужные стулья из собственных квартир, чтобы вместить побольше гостей. Все это скорее казалось каким-то сном, где он проживает иную, альтернативную жизнь, в которой есть только театр и приятные сердцу постановки, где не было ни Петербурга, ни Москвы, ни Импровизации, ни ТнТ, ни гастролей, ни воронежских коллег, ни отчаявшегося парня, что бежал со слезами на глазах за поездом, не увидев буквально за стеклом такого же разбитого Арсения. Тогда он решил, что все-таки надо уехать. Не ради себя — ради Антона, чтобы перестать приносить ему страдания, мучить его во имя своих желаний, как бы ему не хотелось остаться. Чтобы прекратить это бестолковое упорство со всех сторон. В итоге, он оказался в Омске. Причины просты: ему были необходимы смена обстановки и время, дабы все обдумать, осознать, принять и жить дальше. Хотя бы попытаться. Ко всему прочему, в прежнем доме он больше оставаться не мог. Из-за всепоглощающего чувства вины в отношении жены и дочери, из-за очевидной ошибки своего выбора. Он не мог дальше пользоваться их доверием и снисходительностью после всех случившихся передряг, и хоть расставаться с Кьярой было не менее мучительно, чем с Антоном, он решил, что сейчас так будет правильно. Да и как бы он ей объяснил, почему грустит? Потому что папу бросил парень и из-за этого он лишился работы? Осваиваться на новом месте в новом городе не было ни сил, ни желания, поэтому, согласно старой рабочей схеме, Арсений и решил вернуться восвояси. Пока получалось только тосковать, но, в конце концов, время же лечит? Первые дни он жил у родителей, которым, конечно, про Антона рассказывать ничего не стал, ограничиваясь разводом и увольнением. Для них вроде и этих объяснений его состояния было достаточно, но иногда за многочисленными жалостливыми взглядами в его сторону Арсений улавливал легкое недоверие. По крайней мере, они не могли понять историю про внезапные творческие разногласия в коллективе, к которым на их памяти, а точнее на основе того, что Арс им рассказывал, вообще не было никаких предпосылок. Дабы не нарываться на неудобные вопросы и никого не стеснять, он нашел более-менее уютную квартирку в центре города, исполняя детскую мечту, и быстренько свалил туда страдать без свидетелей. Прав когда-то был Антон: Арсений оказался той еще размазней. Изо дня в день он просто лежал камнем в своей однушке и до отключки заливался горькими слезами. Голос в голове неустанно твердил, что он все просрал, да так искусно, что его нынешнее положение дел — вполне заслуженный финал. Без Антона, без друзей, без дочери, без работы его мечты в левой квартире где-то в Сибири. Он не хотел, чтобы все видели его таким, разбитым и сломанным, сталкиваться с кем-то и объясняться, что случилось и почему все так резко закончилось, почему он вынужден начинать с нуля. Даже больше: он понял, что в целом ни с кем не может и не хочет общаться, а потому просто исчез, залег на дно, решив скрываться от общества, пока его состояние не улучшится. Поначалу единственным, с кем Арсений оставался на связи из старой гвардии, был Сережа, который дистанционно помогал ему, как мог. Часами отвлекал его разговорами, занимался частью дел по работе, решал вопросы по горящим контрактам, поверял тачку, если оказывался в Питере. Арса переполняла гордость быть его другом, но в то же время он понимал, что так-то является той еще обузой, и хорошо бы наконец отстраниться, чтобы не мешать Сереже жить спокойно и счастливо без пропащего балласта. В целом, он осознал, что мешал вообще всем. Не было ни одного человека, которого бы Арсений осчастливил. Ни бывшую жену, ни дочь, ни Антона, ни родителей, ни команду Импровизации, ни своих поклонников. Даже себя не смог. Он перестал понимать, зачем вообще живет. Какой смысл в его подъемах по утрам, в ведении какого-никакого быта, если все равно все скатывается в пизду, если все его решения приводят к полному краху? Для общественности ничего полезного не приносил, для кого-то вообще был источником жгучей ненависти, постоянно создавал кучу проблем близким своими непутевыми действиями, что-то возился без толку. Всех подвел и, поджав хвост, смылся куда подальше. Отпустить Антона было сложнее всего. Не тогда на вокзале, а морально, уже осознав всю трагичность момента. Он всячески пытался даже не допускать мыслей о нем, выкинуть их из головы прочь, но по итогу постоянно вспоминал его, думал, чем тот сейчас занят, скучает ли он… Как бы Арсений не избегал соцсетей и других источников информации, любопытство всегда брало над ним верх, заставляя до мозолей скроллить ленты с новыми фотками Шастуна, где тот улыбался и делал вид, что у него все хорошо. А может, так было и на самом деле. Наверно, чувства давно уже прошли, и не было в последние годы вовсе никакой любви. Привычка или жалость не давали Антону оставить Арсения, хотя было видно, как его это тяготит. Так удачно всплывшая информация про предательские засосы с Ирой просто расставила наконец все и всех по своим местам. А, возможно, у Шаста реально за годы знакомства развился стокгольмский синдром, и он не понимал всю неправильность этой болезненной привязанности. Каждый день Арсений обсасывал в своей неугомонной голове все факты их совместной жизни на протяжении этих многих лет и никогда не приходил к единому выводу. Ему то хотелось сорваться то обратно, то с моста. Он перестал понимать, что чувствует. На уровне ощущений ему казалось, что он хочет вернуться, восстановить былое, но разум подсказывал — как раньше уже ничего не будет, а сам он там никому не нужен. Спустя время Арсению становилось почти невыносимо плохо даже от мимолетного упоминания имени Антона. Пришлось переименовать того в телефоне, чтобы лишний раз эти пять букв не попадались на глаза. Чтобы хоть как-то убивать появившееся свободное время, он начал курить. Итого: он почти не ел, не спал, пускал не особо скупые мужские слезы, выпивал, что покрепче, да дымил-дымил-дымил, от чего ко всему прочему стал чувствовать себя плохо еще и физически. Но это было не так неважно. Яркая одежда отныне раздражала, совсем не хотелось украшать себя, так что он предпочитал носить темные мешковатые вещи с капюшонами или высокими воротниками, в которых можно было бы спрятаться от внешних раздражителей. Арсений понимал, что это какая-то херня, что он уже слишком взрослый дядя для подобного проявления душевных мук и переживаний, но пока не мог заставить себя существовать нормально, как прежде. Кроме Сереги сгинуть в собственной печали Арсению не давала сестра, которая сразу просекла, что ситуация куда хуже, чем это представлялось родителям, и старалась поддерживать и навещать его при любом удобном случае. Она ухаживала за ним, помогала по дому, рассказывала все последние события, что проходили мимо него где-то там, за окном. Приводила его в чувства каждый раз, когда он начинал излишне загоняться. В итоге, утаить истинную причину раздрая не удалось — сестра слишком хорошо его знала и начала догадываться, что братец где-то недоговаривает сути, поэтому после долгих и мучительных расспросов, Арс все же поведал ей обо всем. Не сказать, что она была слишком удивлена такому повороту в его биографии, скорее даже наоборот — на ее лице отразилось что-то среднее между долгожданным облегчением и умиротворяющим пониманием. А может, это было все наигранно, чтобы не показывать истинный шок от услышанного. В любом случае, каминг-аут прошел спокойно: сестра внимательно выслушала не только всю историю последних лет Арсения, но и его фундаментальные выводы, почему необходимо все прекратить, бросить и спрятаться в Омске. — Это твоя жизнь, и ты в праве распоряжаться ею, как угодно, но ради Бога — подумай об этом еще раз, — сказала тогда она, а Арсений только и делал, что думал. Иногда он воображал различные сценарии, где все сложилось бы иначе. Начиная с принятия предложения поехать в Москву и заканчивая трагическим отъездом из нее спустя много лет. Где ему бы не пришлось врать себе и окружающим, где бы он не бросался в омут с головой в сомнительные перспективы. Наверно, он должен был ни о чем не жалеть и радоваться, что эти годы вместе с ним он был так или иначе счастлив, что у него осталось много в том числе приятных, светлых воспоминаний. Но в реальности они отдавались только ноющей болью в районе сердца и подступающими горячими слезами. Кроме скорби не осталось ничего. Почему он должен веселиться от мысли, что был счастлив когда-то, если он так глубоко несчастен сейчас? Наверно, тотальная изоляция была не лучшим решением, но Арсу она казалась будто естественной потребностью организма — он все равно не был готов переживать такие перемены в жизни, будучи в прежних локациях и условиях. Более того, так он давал ему возможность осуществить свое желание разойтись без лишних напоминаний о себе. И в какой-то момент Арсений запутался окончательно. Теперь, когда все надежды, стремления и мечты рухнули в одночасье, он не понимал, чего он хочет на самом деле. Где были мысли самовнушения, а где глас здравого смысла. Он снова потерялся в собственной голове и, не находя просветов с универсальными решением его проблем, или хотя бы минимальную мотивацию это делать, решил просто плыть по течению сложившихся обстоятельств. Сестра, которая не могла смотреть, как он загибается, подняв все имеющиеся связи в омском театральном сообществе, смогла договориться об устройстве Арсения в один из театров города. По сути, он попал туда по блату, но весьма взаимовыгодному: они ему работу, а он им — новую аудиторию, которая, в теории, должна была прийти посмотреть на кумира в новом творческом амплуа. Пребывая так долго в затяжном унынии, конечно, Арс не хотел никуда идти и что-то делать. Он уже почти смирился срастись с неудобным матрасом и лежать, утопая в жалости к себе, до самой смерти. Более того, это не было местом его мечты, куда бы он стремился всеми фибрами души, а просто небольшой, популярный в узких кругах театр, пусть и драматический. Еще и устроился по знакомству. С другой стороны, он понимал, что в нынешнем положении и состоянии ему вообще грех желать большего. Послужной список за эти несколько лет не особо обогатился какими-то выдающимися ролями в театре или кино, так что спасибо, что хоть сюда взяли. Да и после угроз сестры, что она обо всем расскажет их отцу, если Арс будет плохо себя вести, вопрос решился довольно быстро. Здесь, в теперь уже привычном и довольно симпатичном театре «Галерка», ему досталась роль Карандышева в пьесе «Бесприданница», потому как другой актер в силу неизвестных Арсению причин от нее отказался, а дублера из основной труппы ранее не предполагалось. Оказался в нужном месте в нужное время — вот такая ирония. Коллеги по сцене приняли Арсения довольно холодно, но оно и понятно: приехал какой-то хрен из столицы, что почти шесть лет светил лицом в телевизоре на всю страну (хотя несмотря на это, многие знать не знали, кто он такой), ни с того ни с сего получил роль без должного прослушивания, да еще и морду воротит от каждого встречного, не желая общаться. Но Арсу было не до них — из-за своих загонов он и не стремился с кем-либо подружиться, приходя только на репетиции и всецело отдаваясь процессу изучения роли, а потому нелюбовь партнеров по сцене не огорчала его. Вроде. С содержанием пьесы Островского Арсений был знаком давно, но никогда бы не подумал, что будет играть доставшегося ему персонажа. Он смотрел отрывки из других спектаклей в интернете, освежал в памяти отображение Карандышева в «Жестоком романсе», советовался с художественным руководителем, как и где ему лучше расставить акценты и, в целом, все больше внедрялся в выдуманный мирок «Бесприданницы», хотя бы на время отстраняясь от своих мирских невзгод. Вживание в столь своеобразный образ действительно увлекло его, а свежая боль утраты всего, что было дорого и мило, идеально легла базой для правдоподобного воссоздания несчастного, отчаявшегося человека. В итоге, на первом генеральном прогоне он, неожиданно даже для себя, проникшись чувствами своего героя в смешении с собственными печалями, выдал настоящую драму, да такую, что молоденькая костюмерша во время одного из его монологов не смогла сдержать слез. Тем он и заслужил уважение коллег по театру. И немножко своего. Каким-то образом Арсению долгое время удавалось сохранять инкогнито, хотя его фотография почтила своим присутствием все официальные аккаунты театра. Он сопротивлялся этому, как мог, не вдаваясь в детали о причинах такого резкого презрения к соцсетям. Но, с другой стороны, местных о прибавлении в коллективе необходимо было все-таки оповестить — часть сделки как-никак, и вроде он стал потихоньку выбираться из панциря, а потому в итоге сдался. Да и фотография ему понравилась. Тем не менее, несмотря на небольшой вихрь из новых и скорее позитивных впечатлений от театра, возвращаясь уже в другую квартиру, снятую поближе к своему театру после устройства на работу, Арс снова оставался один со своими мыслями, которые раз за разом неустанно утягивали его в пучину грусти. Как бы он не отмахивался и не отвлекался, они настигали и мучили до полного отчаяния в своих силах и возможностях, заставляя задумываться, зачем стараться, если в итоге он обязательно найдет способ все испоганить. Как всегда. Кроме того, конечно, он не мог ни думать о нем. Вспоминает ли Арсения так же часто? Чем занят, когда не натягивает свою фальшивую улыбку для камер? Счастлив ли теперь? Арс презирал себя, ведь несмотря на все усердные старания отдалиться и забыться, ему все равно хотелось, например, чтобы он как-то дал о себе знать. Не дурацкими постами по шаблону от заказчика, не фотографиями увиденных пейзажей, не сторис с рекламой надоевших команд. А чем-то, что было бы адресовано только Арсению. Или, в конце концов, он мог хотя бы попытаться узнать через знакомых, как вообще у Арса дела. Но ничего такого ему не передавали. Да, он сам просил друзей не рассказывать про себя никакую информацию, но это же не мешает спрашивать? Неужели он уже его забыл? Однажды Арсений получил желаемое. — То есть он написал тебе спросить, не окочурился ли я? — Арс, это не было типа «А че, Арсэн сдох?», вовсе нет, — ответил Сережа во время какого-то традиционного вечернего созвона. — Думаю, он просто панику словил. — И больше ничего не спрашивал? — с обидой в голосе поинтересовался Арс, не ожидая, что за столько времени его будет волновать только Поповская живучесть. — Ну он там хрень какую-то написал, я не понял, что надо было ответить, и забил. — И когда это было? — пытаясь внести нотки безразличия в голос, спросил Арсений, хотя по собственным ощущениям вышло паршиво. — Слушай, это вообще типа давно было, я просто забывал рассказать. Не бери в голову. Во-первых, как можно было, блять, об этом забыть. Во-вторых, несмотря на явную нехватку свободного места для новой досады в голове, туда отлично поместилась услышанная информация, отдаваясь по всему телу жгучим негодованием. Это реально все, что его заинтересовало за прошедшие месяцы? И больше ничего? После всего, что они вместе пережили? Не сумев справиться с нахлынувшими эмоциями, Арсений разогнался от неприятной обидки до настоящей истерики. Голос внутри в лучших традициях накручивал и накручивал драму, обесценивая все, что Попову было когда-то важно, заставляя жалеть о потраченном времени и силах сильнее. Мало того, что он пожертвовал всем, ради чего жил, так еще и самый дорогой в его жизни человек, для которого Арс это и сделал, плевать хотел, как он и что, лишь бы не подох. Видимо, лучше решения, чем съебаться от него подальше, и не было. Арсений так и не сомкнул глаз той ночью, и сказать, что это было не совсем вовремя, ничего не сказать: на следующий день должен был состояться спектакль со зрителями — премьера с обновленным составом, а точнее говоря, с обновленным Карандышевым. Он должен был находиться на пике своей формы, проявить себя перед публикой, доказать всем и себе, что он чего-то стоит, но вместо этого Арс расклеился окончательно. Было желание все бросить и никуда не идти. А толку? Чтобы лишь в очередной раз ударить в грязь лицом? Отчаявшись справиться самостоятельно, Арсений написал Сереже, который по собственной инициативе должен был приехать тем вечером на спектакль. Но он успевал только к началу и не мог прямо сейчас, в дороге, полноценно выступить службой поддержки, закидывая Попова сообщениями, что это он еблан, который нормально не может передать чужие слова. Еле-еле заставив себя выйти наконец из дома, Арс отправился в театр, надеясь, что там он сможет сдерживаться перед коллегами и истерика наконец пройдет. Но суждение было ошибочным. В попытках прийти в себя он наворачивал круги за кулисами, только смущая остальных актеров, а приступы тревоги никак не отпускали его. Не придумав ничего лучше, Арсений забился в какой-то угол, спрятавшись ото всех, просто сидел с закрытыми глазами и отсчитывал время до начала спектакля в надежде, что рано или поздно ему станет полегче. В таком виде его нашла та самая костюмерша. Ее зовут Наташа, прям как костюмера из Москвы, но без страсти к безразмерным нелепым штанам. На первый взгляд она была куда менее эксцентричной и яркой, чем столичная тезка, даже слегка застенчивой, но позднее оказалось, что это всего лишь маска для нового общества, которое могло быть не готово к ее истинной натуре. Потом Наташа расскажет, что работала в театре не многим дольше Арсения, а потому на момент их знакомства не успела привыкнуть к обстановке и боялась проявить себя во всей своей красе. Бывало, когда они еще не дружили, девушка следила за Арсом, чем того безусловно раздражала: несмотря на стеснение лишний раз завести беседу, она частенько не сводила с него взгляда, жадно наблюдая за каждым его движением или словом. Всякий раз, когда Арсений случайно находил ее глазами, Наташа уже вовсю бессовестно пялилась на него, смущая и без того неловкое существование в стенах «Галерки». Никакие колкие замечания с намерением отбить охоту следить за любым его шагом не увенчались успехом, а наблюдения продолжались. Но в тот день это оказалось как нельзя кстати. Без лишних вопросов, бегло осмотрев Арсения, она протянула ему руку и повела за собой в костюмерную. В целом, он не был готов довериться ей и начать объясняться, в чем причина его плачевного состояния. Даже на эмоциях. Да и как бы он это описал? «Бывший любовник, из-за которого у меня сломалась жизнь, даже интересуется мной не должным образом, хотя я сам все сделал для этого?» Бля-я-я-я-ять, какая же это все ебанина. — На, выпей, — Наташа протянула стакан с мутноватой жидкостью, от которой пахло какими-то травками. — Что это? — неодобрительно спросил Арсений, заглядывая в бокал. — О, это особый коктейль. Пустырник с пионом. Взболтать, но не смешивать, ну ты понял, — ухмыльнулась девушка, доставая из увесистой косметички, набитой разными штуками по самую застежку, тоналку, пудру и что-то еще. — Тебе надо успокоиться. Выпей, и я тебя загримирую немного, договорились? Как он понял, обычно актеры красились сами. Но, подумав, что хуже не будет, Попов выпил почти залпом эту гремучую смесь, давая Наташе, как она сама выразилась, возможность навести красоту. Она аккуратно маскировала синяки и припухлости, мягко водя кистями по лицу, все еще ни слова не спрашивая, чем вообще это вызвано. — Я знаю, что у тебя аллергия может быть на косметику, так что не волнуйся, эта — гипоаллергенная, — вдруг сказала она, делая очередной штрих. — Протестировано на собственной шкуре. От такой незаслуженной заботы Арсу стало очень стыдно. За его психи из-за сталкерства, за все те ядовитые фразочки и взгляды, полные презрения. Это было некрасиво. На тот момент он вообще не имел о Наташе ни малейшего понятия, даже не пытался интересоваться, а, видимо, стоило. Арсений поднял на нее глаза и встретился с будто все понимающим взглядом. Она кротко улыбнулась и продолжила умело гримировать последствия нервного срыва. — Спасибо, — тихо сказал Арсений, чувствуя, как и напряжение начало потихоньку сходить на нет. — Обращайся, — ответила Наташа, закрепляя тон пудрой. — Сегодня важный день, ты должен быть на коне. С тех пор Наташа стала его личным гримером и хорошей приятельницей. А спектакль, как ни странно, был отыгран на ура. В тот же вечер, как помнит Арсений, художественный руководитель торжественно заявил, что труппа в скором времени отправится на небольшие гастроли в Петербург, дабы там выступить с некоторыми спектаклями. И так как теперь все дыры закрыты, то «Бесприданница» в полном составе поедет тоже. Арсений не просто удивился — был буквально охвачен ужасом. Так рано возвращаться в Питер не было ни сил, ни желания. Он столь стремительно бежал оттуда, что теперь сея командировка выглядела просто издевкой судьбы. Зачем он вообще устроился в этот дурацкий театр? Почему из всех городов необъятной родины им нужно ехать именно в Петербург? — А чего не в Москву? — спросил Арсений, не в силах сдержать негодование. — Крупновата она пока для нас, — ответил кто-то из коллег. — М-м, а Питер в самый раз, получается? С другой стороны, поездку в столицу он бы точно не пережил. Это был бы смертельный удар. Другие же восприняли эту новость куда более радостно. Вечер стремительно закрутился: коллеги открыли алкоголь, стали делиться планами на время предстоящей поездки, вспоминать прошлые гастроли, Наташа прошептала, что зато это повод повидаться с Кьярой, а Арсений не мог вспомнить, рассказывал ли ей что-то о дочери. — Арс, все будет хорошо, расслабься, — выслушав новости, заявил тогда Матвиенко во время небольшой экскурсии по свежеснятой двушке. Квартира была очень приятной и светлой, явно недавно отремонтированной без лишних вычурностей, с уютной гостиной и просторной спальней, и хоть она не располагалась в районе мечты, до театра было буквально рукой подать. После спектакля он не стал задерживаться с коллегами и, лишь слегка пригубив коньяк за успешное выступление и грядущие гастроли, отправился к другу. — Мне все так говорят, но что-то я пока не замечаю, знаешь ли, — ответил Арсений, заканчивая гостевой обход комнат на кухне. — Ну чего ты боишься? — Не знаю. Всего, — ответил Арсений, развалившись на стуле у пустого обеденного стола. — Пора двигаться дальше, — сказал Сережа, устраиваясь напротив. — Ты не можешь вечно переживать. — Охуеть, а что я еще должен сделать, чтобы продвинуться дальше? Понятно, что устройство на работу это не какой-то достойный Геракла невероятный подвиг, но в сложившихся обстоятельствах вполне себе достижение. Не растекается слезами по полу двадцать четыре часа в сутки — и ладно. — Нет, то, что ты теперь в театре, — классно. И играешь ты, оказывается, хорошо, — хихикнул Сережа, переводя взгляд на Арсения. — Просто вот этот прикол после нашего вчерашнего разговора… — Я не хочу говорить об этом, — резко отрезал Арс. Не хватало сейчас только съехать с волны успеха в сожаления о нем. — Но нам надо говорить об этом. Мне, чтобы понимать тебя, тебе — чтобы разобраться в себе. Так тебе будет легче. Скорее всего, — чуть тише добавил Матвиенко, оглядываясь в поисках еды. А ведь они говорили, но был ли от этого толк. — Но мне не легче. Вообще. Ни секунды не было мне легче с момента отъезда. Думаю я о об этом или не думаю — без разницы. Мне просто хуево. Утром, днем, вечером, ночью — постоянно. — Арсений, — строго сказал Матвиенко, разводя руками, — ты ведешь себя так, будто у тебя всю семью убили. Это ненормально. Жизнь не закончилась. Арс непонимающе уставился на Сережу, который словно вообще не вдуплял, что он испытывает не какое-то легкое расстройство, а находится в глубокой западне, из которой просто не может найти выход. Да, горе может быть куда страшнее его разбитого сердца или потери любимой работы, но и то, что он имеет сейчас, ранит весьма ощутимо. — И что, я уже не имею права грустить? — Конечно, имеешь. Всем иногда необходимо погрустить, но ты этим себе никак не помогаешь. Уже прошло достаточно времени. — Я и не знаю, как себе помочь. Я был бы счастлив выкинуть все наконец из головы, вздохнуть свободно. Но не могу. Не получается, понимаешь? Арсений знал, что Сережа завел этот разговор исключительно с лучшими побуждениями, но все равно желал, чтобы он немедленно уехал. Сейчас ему хотелось просто немного продлить эффект успокоительного и эйфории от прошедшего спектакля, а не загоняться. По поиску поводов для страданий он был чемпионом и без Матвиенко. — Если честно, не понимаю. Ты же всегда был сильным, всегда мог выкрутиться, а тут… — Сережа как нарочно не унимался. — Надо найти в себе силы начать заново, Арсений. Ну или вернуться к старому… — Нет у меня больше никаких сил! И не к чему мне возвращаться! Я все потерял! — крикнул Арсений и от переизбытка нахлынувших эмоций вскочил изо стола. — Вообще все! Душевное равновесие самоуничтожилось, вызывая ком в горле и неимоверное желание провалиться куда-нибудь, чтобы просто опять не обмусоливать старые болячки, с которыми решительно непонятно, что делать. С другой стороны, пусть лучше все это выходит наружу и не грызет изнутри темными ночами, когда ему совсем некому помочь. — Все, чего я так боялся, случилось в «лучшем» виде! — слегка задыхаясь, сказал Арс, метаясь по комнате от стола к окну и обратно. — Я даже представить не мог, что ситуация обернется именно так, да еще и все в один момент! Этот ебаный развод, это ебаное увольнение, этот ебаный Ан… Мне тяжело просто пиздец, я не понимаю, как с этим справиться, я вообще не хотел этого! И не хочу до сих пор! Я будто в дурном сне, но все не могу очнуться, понимаешь? Сережа молча наблюдал за Арсением, который наконец замер на месте, зажмурившись. Никакой пустырник уже не справлялся. Казалось, словно все сказанное в самом деле причиняло нестерпимую физическую боль, оставляя внутри и снаружи саднящие следы. — Я вообще не понимаю, чего хочу и куда двигаюсь. Какой-то блядский мрак. — Арс… — Я устал рвать себе душу, но не могу остановиться. Почему получилось именно так, почему? Что со мной не так? — Эй, посмотри на меня, — сказал Сережа, подойдя ближе. — Все с тобой в порядке, просто это жизнь, а она не всегда сахар. Не может быть всегда охуенно. — Но у меня постоянно все хуево. Я чувствую себя слабым и никчемным. Просто ебаный неудачник, который всем все портит! Разве ты не видишь? — Это неправда. Без тебя ни я, ни вся наша команда ничего бы не добились. И ты это знаешь. Не надо так обесценивать себя. — Но именно из-за меня, по сути, ты тоже лишился работы. — Это не так важно сейчас, главное, чтобы ты выбрался из этого говна, куда себя так упорно загоняешь, — для пущей уверенности Сережа взял Арсения за плечи и слегка встряхнул. — Для этого я тут. — Вот именно! Мне так стыдно… ты вообще не обязан здесь быть и подтирать мне сопли, — промямлил Арсений, чувствуя себя так, словно его засосало в водоворот из самых отвратительных эмоций и ощущений, где тяжелая грусть за считанные секунды меняется на жгучий стыд, затем трансформируется в ненависть к себе и так по кругу, пока нервная система не откажет нахер. — Я так виноват перед всеми, перед тобой. — То, что я здесь с тобой — не твоя вина, а мой выбор. Чувствуешь разницу? Арсений спокойно мог разогнать эту мысль, что одно просто является следствием другого, но голос Сережи был столь уверенным, что Арс поверил ему, дав этой маленькой исцеляющей фразе успокоить себя. Он не знал, благодаря каким заслугам в его жизни оказался этот удивительный человек с косичкой, который, несмотря ни на что, почему-то до последнего верил в него, даже примчался за тысячи километров, никуда не опоздав. Словарный запас иссяк, и, не зная, как иначе выразить признательность, Арсений обнял Сережу, цепляясь за него, как за спасательный круг. Пускай слова друга не могли мгновенно вылечить его раны, но по крайней мере не давали окончательно утонуть. — И у тебя сейчас тоже есть выбор. Или все исправить и вернуть, или оставить прошлое и двигаться дальше. — Да что значит исправить? — в недоумении спросил Арсений, который остальные намеки на возвращение к истокам предпочел пропустить мимо ушей. — Как вариант. Это всего лишь один из вариантов. — Но я думал, что ты против, — хотя с учетом того факта, что именно Сережа направил кое-кого на вокзал в роковой день отъезда и оповестил об этом Арса, это не так уж и удивительно. — Слушай, ты меня за это прости. На самом деле я не мог знать, как будет лучше. Может, своим дурацким мнением о… — Сережа устало вздохнул, — …ты-сам-знаешь-ком я подтолкнул тебя ко всему этому. На фоне других мудрых изречений это казалось абсолютной глупостью. — Последнего, кого я буду винить, это тебя. Без твоей поддержки я бы окочурился еще до съемок. Матвиенко слабо улыбнулся и, напоследок хлопнув Арсения по исхудавшим плечам, пошел к столешницам. Заглядывая во все ящики, он нашел какой-то цветочный чай, и хоть ромашка и другие успокоительные смеси, травки, хуявки уже осточертели донельзя, ничего кроме этого в доме не было. — И все же без моего влияния не обошлось, — продолжил Сережа, ставя воду кипятиться и доставая чашки и ложечки. — Но если ты считаешь, что все оставить было лучшим выходом, то ладно. В его словах не было ни осуждения, ни упрека или даже намека на него, но почему-то Арсений почувствовал легкий негативный укол. Хотя в последнее время это не было объективным ощущением — Арс сам был как один сплошной негатив. — А что думаешь ты? — аккуратно спросил он, принимая чашку. — Без обид, но сначала я думал, что это идиотская идея. Мягко говоря. Окей — вы решили с парнями поскандалить, помахать руками и похлопать дверями, класс, но отъезд на эмоциях — такое себе. Я этого не понял, но зачем-то отпустил тебя. Сережа впервые за пару месяцев высказал свое мнение. Без напускной вежливости и ободряющих фразочек, что он поддерживает любое решение Арсения, каким бы дурацким и вредным оно не было. Понятно, зачем Матвиенко привирал раньше — любое неосторожное предложение могло стать триггером к новому неадеквату, поэтому тот предпочел пользоваться лексиконом из пабликов помощи людям, склонным к суициду, чем своим отменным словарным запасом. Но как бы Арс не чурался правды, веря, что она только рушит его эмоциональную стабильность, наверно, ему стоило наконец ее услышать, посмотреть на все со стороны. И хотя это не давало ответов на все вопросы, так или иначе начало немного приводить мысли в порядок. — Может, я надеялся, что длинный тебя остановит. Но ты уехал, и все так резво закрутилось. Обстоятельства такие получились, знаешь… типа ни себе, ни людям. Потому что и ты тут страдаешь без работы, и нам там всем херово. Ладно, за всех говорить не буду, но я переживаю. Правда, вся эта ситуация меня очень расстраивает, — с горечью говорил он, наблюдая, как залитые горячей водой ромашковые лепестки вместе с другими травинками кружатся в прозрачном чайнике. — Об этом я и говорил, — тихо ответил Арсений, присоединяясь к наблюдению за чаинками. — Я не про проекты или съемки сейчас, я переживаю за тебя. Даже подумать не мог, что ты будешь так страдать и… Мне грустно, что тебе грустно. И будь ты рядом, а не за сотни километров, за тобой было бы проще присматривать, — Сережа тяжело выдохнул. — Но сейчас ты в театре, слава Богу. Вроде все получается, на гастроли берут вон. Даже выглядишь не так плохо, как я ожидал. Это если не обращать внимания на последние две истерики, конечно. И это те, о которых ты в курсе. — Может это и есть твой путь, я не знаю. — Я тоже. Они вновь уселись за все такой же пустой стол, попивая чаек из полевых цветов, что, как помнит Арсений, так и не успокоил его ни разу, но в руках Сережи получился гораздо приятнее, чем обычно. — В общем, к чему это, — сказал Матвиенко, — я поеду с тобой в Питер, так уж и быть. Друг тогда не спешил говорить что-то еще, а Арс углубился в сказанное: конечно, его решение все бросить и уехать было не особо продуманным и вообще весьма рискованным. Он просто рванул в никуда без четкого плана действий, не думая о последствиях. Ему надо было сбежать и спрятаться, а остальное волновало мало. Но он никогда не думал об этом решении, как о максимально невыгодном для всех. Он же наоборот сделал лучше, как все и хотели. А в итоге получается… и себе не помог, и людей расстроил? Сережа уехал уже пару дней назад, но его слова крепко засели в голове Арсения, приветствуя его утром и желая беспокойной ночи вечером. Он прокручивает их часами, думая о последствиях случившегося безрассудства с новой стороны. Ни себе, ни людям. Эта фраза скорее подходит для описания его несчастливого брака или его не менее несчастливых отношений с ним. Хотя, если поразмыслить совсем хорошо, то это отлично описывало вообще все действия Арсения за последние лет 10, да и его самого. Емко, четко. И, по ходу, продолжает описывать до сих пор… Конечно, он почти доволен тем, что, не без помощи сестры и того же Сережи, разумеется, смог обустроиться в театре, где его уже немного ценят, где он может реализоваться как актер, где он тешит свои амбиции, в конце концов. Но в глубине души он знает, что это не совсем то. Точнее, это совсем не то. Но возвращаться… нет, не сейчас. Он не готов. Нужно было подумать над своим поведением, восстановиться, взвесить все «за» и «против», прежде чем вновь поддаваться опрометчивым порывам. А что до парня, от имени которого до сих пор бегут мурашки… Уверен ли Арс теперь, что решение было правильным? Не сделал ли он хуже? Не пора ли была признаться себе, что несмотря на все внутренние установки, Арсений скучает? Скучает так сильно, что уже не может отрицать тот факт, что зеленоглазый точно не просто так прибежал на перрон и в панике искал его глазами. И его сообщение… — Мы, с вашего соизволенья, — раздался бодрый голос парня, играющего Теодоро, резко вырывая Арсения из размышлений обратно в реальность, — и кончим повесть о Собаке, которая лежит на сене.