Father Mine/Отец мой

      До слушания оставалось несколько дней, и что-то нужно было делать. Гермиона была сильной, исключительно сильной, и была такой с тех пор, как аппарировала в больницу, но Северус знал, что она не сможет оставаться такой вечно. Он также испытывал смешанные эмоции в отношении связи, которую он развивал с Розой. Он обожал Розу, был без ума от нее. Девочка была точной копией своей матери: доброй, щедрой и заботливой. Но он не мог не чувствовать, что ведет себя эгоистично, проводя с ней так много времени.       Гермиона, со своей стороны, казалось, была довольна этим и позволяла им поступать так, как они хотят. Но он не мог избавиться от ощущения, что почти отчуждает девушку от собственной дочери, хотя его больше беспокоило то, что Гермиона позволяла ему это.       Все это приходило в голову, пока они строили планы на день слушания и из всего прочего выбирали, что надеть. Роза уже была в постели, а Северус и Гермиона планировали свои официальные наряды на день, когда он услышал ее прерывистое дыхание. Обернувшись, он увидел, что она с чрезмерной силой перебирает одежду. Одна из первых вещей, которой его научили в юности о женщинах, заключалась в том, чтобы никогда не вставать между женщинами и одеждой, поэтому, хотя ее горе беспокоило его, он не вмешивался. Однако, когда несколько минут спустя пара платьев была брошена на стену и быстро сожжена, Северус решил, что пришло время вмешаться.       Гермиона рухнула на пол и заплакала, сотрясаясь рыданиями, закрывая лицо руками. Он осторожно приблизился к ней, опустился на колени перед ее маленькой фигуркой и, протянув руку, успокаивающе провел ладонями по ее рукам. Когда девушка не стала возражать, он притянул ее в свои объятия. Та охотно пошла на это и прижалась головой к его груди, обхватив его руками, как дьявольские силки.       — Поговори со мной, Гермиона. Позволь мне быть рядом с тобой, разделить твое бремя, — плотина наконец прорвалась.       Ее контроль, за который она так крепко держалась, наконец-то рухнул, когда она со слезами излила все свои ранее охраняемые мысли и страхи.       Она рассказала ему все, и Северус воочию увидел чрезвычайно сложный и противоречивый мыслительный процесс вины в женском сознании.       Она говорила о своем гневе из-за своей карьеры, об откровенном политическом дерьмовом шоу, с которым она имела дело, и о своем гневе на себя за то, что не ушла раньше и позволила себе мириться с этим так долго… Но также она была в равной степени зла на себя за то, что ушла и не выдержала, так как считала эту работу своим долгом, так как хотела карьеры.       Она была в ярости на Рональда, конечно, это само собой разумеется, но потом она почувствовала себя виноватой за ту малую часть себя, которая скучала по нему. Она плакала по мужчине, которого теперь потеряла, о том мальчике, что был огромной частью ее жизни с тех пор, как ей исполнилось одиннадцать лет. Ее первый поцелуй, ее первая любовь, ее первый, ее муж, отец ее ребенка.       Она была в ужасе от того, что случилось с Розой, и маленькая часть ее злилась, что девочка ничего ей не сказала, а потом ей стало стыдно и она разозлилась на себя за то, что так себя чувствовала.       Ей было горько-сладко из-за отношений Розы с Северусом. Часть ее желала, чтобы у Розы были такие отношения с ее настоящим отцом, а потом она почувствовала себя виноватой за то, что думала об этом. Ей нравился тот факт, что Роза открылась Северусу, но в то же время она слегка завидовала этому и чувствовала себя виноватой за то, что ревновала, когда должна была просто радоваться за дочь. Она также завидовала вниманию, которое Роза получала от Северуса, желая, чтобы она сама могла быть ближе к этому мужчине.       Но больше всего ее опечалило расстояние, которое она чувствовала между ними. Расстояние, которое, как она свободно признавала, было навязано ей самой, потому что она чувствовала себя неудачницей и не заслуживала быть так близко к своей дочери.       И, наконец, она призналась в том, что пугало ее больше всего, в своих романтических чувствах к Северусу… о своем стыде за то, что она скрывала это от него, но также и за то, что теперь обременяла его этим… И о чувстве крайнего эгоизма, которое она испытывала из-за своего отношения к нему… И о том, что потенциально ставила его в трудное положение, но больше не могла этого отрицать.       Заикаясь до икоты, она закончила словами: «И я не могу найти ни одной вещи, в которой моя задница не выглядела бы большой».       Северус ничего не мог с собой поделать, он хихикнул. Ее наполненные слезами глаза встретились с его, и он действительно усмехнулся. Она попыталась пристально посмотреть на него, но не смогла сдержаться, ее лицо расплылось в улыбке, хотя она все еще всхлипывала, когда положила голову ему на грудь.       — Моя милая девочка, ты хорошая мать, и нет причин чувствовать вину за работу твоего разума. Это была непостижимая ситуация, и ты сделала все, что кто-либо мог от тебя ожидать, теперь это должно прекратиться, ты меня слышишь?       Гермиона кивнула, уткнувшись ему в грудь, и он поймал себя на том, что сдерживает улыбку, поняв, что она играет с прядью его волос, как это часто делает Роза.       — А что касается последнего… цитирую довольно осведомленный источник:       — Я бы не беспокоился о твоей заднице в этих одеждах, потому что она чертовски хороша.