nel segretto laccio

Первое, что делает Моцарт-старший, оказавшись за порогом квартиры на Ганнибалплатц — запирает дверь на ключ с гулким двойным щелчком. Умом Лео понимает, что это лишнее: дверь внизу не пропустит никого, разве что вторженец явится с тараном. Но он не забыл, как несколько ночей подряд просыпался от кошмара, что домой без предупреждения вернулись дочь и жена, или экономка зашла в его спальню без спроса, только чтобы обнаружить хозяина и сына в одной постели, льнущих друг к другу в отнюдь не родственном объятии. Заручившись упрямством дверной ручки, Моцарт-отец пересекает полутёмный коридор в направлении комнаты Вольфганга. Тёплый и сухой воздух квартиры сразу расслабляет его, хотя само ощущение держится на грани восприятия. В комнате Вольфганга оказывается уже довольно темно: тусклый свет снаружи как бы превращает середину дня в преждевременный вечер. Но полутёмную спальню освещает не только гаснущее небо за окном, но и уютное жёлтое горение свечей в нескольких подсвечниках — они расставлены на прикроватной тумбочке, письменном столе, комоде и крышке клавикорда у окна. Первое, что бросается в глаза Лео, когда тот заглядывает в комнату, — это то, что вся мебель в спальне Вольфганга покрыта одеждой. Вольфганг тоже находится в комнате и как раз опустошает свои комод и гардероб вещь за вещью, заодно раскладывая всё по цветам. При этом, на самогò младшего Моцарта надет его, Лео, шерстяной халат с посвёркивающими на свету, вшитыми в него золотыми нитями, а также обитым воротником и толстым капюшоном. Этот халат долгое время был притчей во языцех в семье Моцартов: за его приобретение очень много лет назад Лео осудила даже несклонная отслеживать расходы супруга. Это самая дорогая вещь, которую Моцарт-отец вообще когда-либо себе покупал. Но на момент покупки они спокойно могли себе её позволить, а Лео знал, что иначе вспоминал бы le banyan parisien до конца жизни. Лео больше десятилетия ревностно берёг эту вещь, одну из любимых, и сохранил её в идеальном состоянии. Однако же, глядя на неё сейчас, согревающую Вольфганга пока тот перебирает свой гардероб и всё ещё не замечает его появление, старший Моцарт самодовольно ухмыляется. В его удовольствии отчётливо звучит тема триумфа. Возможно, так же чувствует себя завоеватель, видя, как над стенами замка наконец развивается его флаг. Лео наблюдает за Вольфгангом некоторое время, всё так же оставаясь нераспознанным, и за это время напряжение уходит из его тела само собой, расковывая мышцы от плеч к ногам. Кроме того, он осознаёт, что привык рассматривать Вольфганга украдкой, и в приватности наблюдения всё ещё сохраняется etwas zutiefst Intimes, след былой тайны. Вместе с этими мыслями Лео напоминает себе, что теперь может смотреть и открыто. И подаёт голос из дверного проёма: — Выбираешь наряд? — Пока ещё только собираюсь, — отзывается Вольфганг и разворачивается к отцу с приветливой, зубастой улыбкой. Его лицо чисто от краски, а его лучистый взгляд сразу же внушает Лео горячую любовь. — Я присел за клавир, но вспомнил, что это должно было быть ненадолго, только, хм, вроде бы, полтора часа спустя. — Такое уже бывало раньше? — интересуется Лео с притворной серьёзностью, но сразу же улыбается, когда Вольфганг весело фыркает в ответ. — Ты не записывал? — Кое-что записал! — Braver Junge. Лео рад за сына и совершенно не удивлён. В эти дни Вольфганг проживает огромное вдохновение: он уже разделался с заказом Салерля, чтобы дальше в своё удовольствие сочинить мажорные Adagio, Andante и Largo. И именно благодаря этой его новой, трепетной музыке Лео окончательно уверился, что Бог благословляет их союз. — Хочешь прочитать сейчас? — полуспрашивает-полуприглашает Вольфганг. Он очевидно уже успел позабыть про чулки в своих руках и само своё прежнее занятие. — Или даже послушать? — Чуть позже — обязательно, — мягко обещается Лео и подходит к сыну. Оказавшись в шаге от него, Лео окидывает Вольфганга взглядом, который было бы сложно интерпретировать со стороны. Вольфганг тоже не понимает сразу, только любопытно и доверчиво смотрит в ответ: — М? Что такое? Лео протягивает к нему руки и поправляет полы халата наполовину заботливым и наполовину собственническим жестом. Моцарт-старший держит в уме, что они расположены достаточно далеко от окна, которое всё равно выходит на замёрзший внутренний дворик, где по определению не может быть кого-либо. — Тебе идёт мой халат. — Ты уже говорил это, — посмеивается Вольфганг, смущённый и радостный. — Да, — соглашается Лео, прежде чем добавить с сухой усмешкой: — но я всё ещё удивляюсь, как, сделав подарок тебе, сделал его ещё и себе. Вольфганг смеётся в голос — в кулак и полуотворачиваясь. Лео замечает, что сын даже порозовел. Он никогда прежде не видел у Вольфганга именно эту реакцию. Наслаждаясь ей сейчас, он делает себе мысленную заметку постараться вызывать её регулярно. — Что же, — находится Вольфганг в конце концов, всё ещё широко улыбаясь. — Я, я рад, что делаю тебе приятно. Моцарт-старший чуть приподнимает брови: — Какое слабое слово. — Просто… — в голосе Вольфганга проглядывает вызов, он смотрит лукаво, заставляя Лео приятно замереть внутри. А затем закладывает руки за спину и делает несколько вальяжных шагов назад, к обложенной вещами кровати. — Я знаю, что могу сделать больше. В этот момент Лео замечает, что ухмыляется уголком рта. Он приподнимает подбородок и неспешно делает несколько шагов к Вольфгангу навстречу. А будучи снова рядом, протягивает руку к лицу сына, чтобы провести костяшками пальцев по его щеке. Посерьёзневший Вольфганг приподнимает лицо и закрывает глаза, как бы вслушиваясь в эту маленькую ласку. Лео спрашивает, негромко и серьёзно: — Wirst du es mir zeigen? Вместо ответа Вольфганг берёт его за предплечье и преданно кивает несколько раз — так и не размыкая веки, пока Лео гладит его скулу большим пальцем. В этот момент за любовной игрой проступает глубокая привязанность. Моцарт-отец опять и снова поражается тому, насколько просто, unerkünstelt им даётся быть близкими. Он до сих пор пытается поверить, как ему повезло. Он плавно берёт Вольфганга за лицо с двух сторон, и тот не чужится его всё ещё не отогревшихся ладоней и даже не вздрагивает. Лео уже привычно произносит про себя благодарность, приникая к губам сына своими. Последующие его прикосновения, лёгкие, бережные и целомудренные, могли бы даже происходить от истосковавшегося друга. Но Вольфганг всё равно весь замирает и накрывает его руки своими тёплыми, тёплыми руками. Когда Лео отстраняется, Вольфганг прихмуривается, так и не открывая глаз. Он едва слышно сопит от волнения и говорит короткое: — Да, — но зато делает это тоном, который одновременно проникнут почтением и призывом. Моцарт-старший резко вдыхает от трепета в чужой интонации. И опускает взгляд к остающемуся приоткрытым рту Вольфганга, определяя для себя: das nächste Tropfen bringt das Fass zum Überlaufen. Если у их поцелуев появятся глубина и влажное качество, то сам он уже не захочет контролировать своё влечение. Так что, нашарив острый край в своих ощущениях, Лео останавливается. Он отстраняется и обнимает Вольфганга, стараясь наделить прикосновение и нежностью любовника, и покровительностью отца. Вольфганг наоборот весьма крепко обхватывает его поперёк спины. Младший Моцарт даже привстаёт на цыпочки, чтобы прижаться своей тёплой щекой ко всё ещё полузамёрзшей щеке родителя. — А у тебя как всё прошло? — спрашивает Вольфганг, после некоторого уютного молчания. — Ты просто соскучился или что-то тебя расстроило? Лео удивляется его проницательности. И одновременно с этим неожиданно вспоминает другой, но похожий разговор между ним и Анной Марией, много лет назад. — Ах, Леопольд. Что тебя тревожит? — Wo kommt das denn her? — Мой дорогой муж, я уже давно заметила, что ты заигрываешь со мной без продолжения, когда что-то внушает тебе беспокойство. Это твой любимый способ подбодрить и меня и себя. — Всё прошло хорошо. Мейер придёт сегодня вечером, после пяти часов, и настроит либрехтовский клавир, — отчитывается Лео. — А графиня, помимо академии, пообещала сделать заказы нам обоим. — Видимо, то, что она почти не живёт в Зальцбурге, идёт на пользу её музыкальному вкусу, — деловито замечает Вольфганг, и Лео смеётся грудным смехом. В этот момент как бы возникает смысловая пауза, в которую их объятие могло бы быть распущено. Но вместо этого Моцарт-старший принимается потирать лопатку Вольфганга маленькими чуткими полукружиями. И очень удивляется, когда дальше Вольфганг распознаёт в его жесте больше, чем он собирался осознанно вложить в него. — Тебя долго не было, — отмечает Вольфганг с беспокойством. — Она должна была утомить тебя. Всё это время расписывала требования к тому, что хочет? — Нет, я разгонял её великосветскую скуку. И немного прогулялся на обратном пути. Лео чувствует, как сын напрягается на его последних словах. — Значит, — Вольфганг умолкает на секунду, и Лео догадывается, что он нервно облизывается, прежде чем серьёзно уточнить у него дальше: — что-то тебя всё-таки расстроило? Моцарт-старший не отвечает сразу, но младший и даёт ему время, сам принимаясь гладить его под рёбрами. В конце концов, Лео говорит, стараясь казаться как можно беспечнее, будто страхи не изводили его прежде: — Ничего нового. Всего лишь в очередной раз вспомнил, какой Зальцбург маленький город. — Мы здесь не навсегда, — отзывается Вольфганг без задней мысли. — И мы вместе. Лео потрясают уверенность и ясность его ответа. Он столько времени провёл в раздумьях, а действительно важным оказывается и впрямь только это — что однажды они оба уедут. Уедут вместе, как Вольфганг и подразумевает (не может подразумевать иначе). Моцарт-старший чувствует эту определённость так отчётливо, словно у них уже собраны вещи и составлены все планы на будущее. Этому исходу, даже стань он окончательным… ничто не противоречит. Он по-настоящему любит Зальцбург, вопреки всему, но изначально привязал себя к городу в основном из-за Анны-Марии. Чтобы обеспечить ей пенсию. Das ist nun vorbeÿ. В ответ на его удивлённое и тронутое молчание Вольфганг перестаёт стоять на мысках, отстраняется. Сын смотрит на него поддерживающе, с лёгкой улыбкой. А в его взгляде звучит огромная серьёзность. Он протягивает руку, чтобы тихонько погладить Лео указательным пальцем по нижнему краю глазницы и обрисовать его скулу. Моцарт-старший разрешает прикосновение, поддерживая зрительный контакт, а затем мягко останавливает сына за запястье. — Прежде чем я пришёл, ты выбирал наряд, — напоминает Лео. — Если мы увлечёмся этим отвлечением, оно может занять даже больше, чем полтора часа за клавиром. Вольфганг пожимает плечом. Склоняет голову на бок и неловко посмеивается. — Ну. Я был бы не против. Из-за игривого жеста его шея приоткрывается от одежды с одной стороны. Так взгляд Лео находит на пусть выцветшие, но ещё заметные на коже следы застарелых укусов. Моцарт-отец внутренне заново укоряет самого себя за потерю контроля в первый вечер, когда они были вместе. Тема триумфа, поднявшаяся в нём было снова, переходит в тему раскаяния. — Ты и сам знаешь, насколько не против был бы я. — Лео многозначительно притрагивается к коричневато-жёлтым отметинам. — Но тебе нужно выбрать костюм, а мне нужно репетировать. Erst mach dein Sach, dann lach. Разумеется, он прав. Вольфганг вздыхает и соглашается неохотными кивками, прежде чем отступить и развести руками. — Да, я уже немного подзабыл про вещи. Но можно ли меня винить? — Ты спрашиваешь не того человека. Старший Моцарт оглядывается на положение в комнате и теперь с удовольствием отмечает себе, что вся одежда разложена на мебели очень аккуратно. Кюлоты — к кюлотам, рубашки — к рубашкам, как и жилеты, и камзолы. При всей творческой рассеянности Вольфганг, на самом деле, аккуратнейший молодой человек. Лео не впервые думает о том, что, возможно, как раз из-за этой похвальной его черты Вольфганга приводят в совершенно ребяческий восторг всякие нечистоплотные шутки. Однако сам Вольфганг, заметив его осмотр, смущается разобранности шкафов. — Тут пока немного бардак. Хочешь присесть? Не дожидаясь ответа, младший Моцарт принимается собирать ближайшие к нему вещи с кровати, чтобы освободить отцу место. Но Лео отказывается. — Давно я не видел, что творится в твоём гардеробе. — Ты и так знаешь почти всё, что у меня есть. Все новые покупки были вынужденными. Инспекция Моцарта-старшего выявляет, что вещей у Вольфганга, конечно, не мало, но и не так много, как Лео бы предположил. По счастью, зачастую именно в умении тонко соотносить части наряда между собой и проявляет себя по-настоящему изысканный вкус. Однако Моцарту-отцу бросается в глаза отсутствие тех конкретных вещей, которые определённо должны быть у Вольфганга. Озадаченный, он приподнимает брови и спрашивает: — Где твои любимые камзолы? Я не вижу нескольких. — А. Ну, кое-что пришлось продать, — отвечает Вольфганг, прибирая одни из кюлот и отмахиваясь с безразличием, которое вряд ли чувствует на самом деле. Моцарт-старший вспоминает те дорогие подарки для Наннерль и него самого, с которыми Вольфганг приехал из Парижа. Но прежде чем он мог бы сказать что-либо ещё, выкладывающий из шкафа последнее Вольфганг продолжает: — Я хочу продать ещё несколько тех, которые мне не нравятся. Те, что… — В полоску? — Да. Да, и я хочу также и докупить что-нибудь. Может быть, на то, что заработаю от уроков в следующем году. Не что-то большое. Я знаю нашу ситуацию с долгом. Но, может быть, какие-нибудь красивые новые шнурки? Или пряжки. Или пуговицы — это было бы лучше всего! Моцарт-отец качает головой, но не в смысле запрета. — Вольфганг, мы можем позволить себе новую одежду, не только пуговицы. Скажи мне, что ты хочешь, и я попробую дозаказать у Хагенауэра. Всё равно надо ещё успеть снять мерки до конца года. — Точно! — вспоминает Вольфганг, звонко хлопнув в ладоши. — Пока тебя не было, приходила фрау Хагенауэр. Она не была уверена, что тебе можно сладкое, раз ты приболел, но решила угостить нас пирогом и печеньем с карамелью, на случай, если да. Лео издаёт неопределённый звук раздражения. Они дружат со слишком хорошими людьми. Забота и участием ему приятны, но его «болезнью» они с Вольфгангом в первую очередь хотели отвратить друзей семьи от добрососедских визитов и приглашений на встречи, от которых иначе было бы неудобно и странно отказываться. И тем более под конец года. — Поблагодарю Марию Терезу на завтрашнем вечере у графини, если она там будет. Как ты объяснил, что я не вышел к ней? Сказал, что сплю? — Лео сводит брови к переносице. — Если меня видели в городе, то тогда мы попадёмся на лжи. Но Вольфганг успокаивает его: — Нет, я сказал, что ты ушёл, хоть я и уговаривал тебя остаться дома и дать мне сходить к графине самому. Но ты настоял на том, чтобы пройтись к ней, чтобы расхаживать ноги. Графиня Хагенауэр легко поверила в твоё упрямство и не стала спрашивать дальше. — Разумно, — соглашается Лео с некоторой неохотой. Хоть и признаёт про себя, что действительно поступил бы так, если бы не был слишком серьёзно болен. Родительская его часть в этот момент не хотела бы знать, что Вольфганг умеет находчиво лгать, когда это необходимо. Но, впрочем, раз они сблизились, es ist nur folgerichtig, что они обнаруживают и осознают новое не только в себе, но и друг в друге. Тем временем расставивший руки в бока Вольфганг обозревает скопище своей одежды. Он очевидно не знает, за что взяться первым. Лео из-за спины наблюдает за движениями его головы. — Кстати, — спохватывается Вольфганг, — а ты сам уже знаешь, что наденешь? — Вероятно, свой серебристый камзол. Что, — Лео усмехается мелькающей у него догадке, — хочешь, чтобы мы сочетались друг с другом? Вольфганг шлёт ему хитрую улыбку через плечо. Тон младшего Моцарта преисполнен таким довольством, что звучит даже немного вызывающе: — Конечно! Тогда я уже знаю, в каком направлении отбирать! После этого обмена качающий головой (но, на самом деле, глубоко польщённый) Лео непроизвольно оборачивается, чтобы оглядеть себя в настенном зеркале в простой тёмной раме. Для визита к фон Либрехт он оделся в тёмно-синие камзол и жилет, со светлой расшивкой и белым нашейным платком. Ему просто не захотелось одеваться в один из своих обычных строгих ансамблей. Изучая своё выражение лица — расслабленное и довольное, а не собранное или задумчивое, — Лео осознаёт, что графиня была права насчёт него. Он и впрямь будто помолодел за последнее время. Так Моцарт-отец заключает, что печаль и тревога умеют старить, но и радость умеет обращать вспять следы тягот. И сразу после представляет себе, как где-то в городе доктор Зойсс ухмыляется себе под нос, чувствуя себя подтверждённым. Вольфганг же перебирает и обтряхивает свои камзолы позади него, придирчиво изучая вещи на предмет полезших ниток, потёртостей и других следов износа. Это весьма радует Моцарта-отца. Лео ещё с самых первых семейных выступлений наказал обоим детям регулярно проводить такие осмотры, чтобы, если возникнет необходимость, те всегда знали, что следует прикрывать от взглядов придирчивых благородий и какой стороной лучше поворачиваться. Во время их путешествий по Европе старший Моцарт даже следил за тем, чтобы все в семье были одеты соответственно моде именно принимавшего их в каждый момент времени двора. Лео морочился с представительностью их облачений до такой степени, что нередко видел кошмары о том, как перед встречей с каким-нибудь влиятельным лицом, дети портили свою дорогую одежду, а заменить её в последний момент было совершенно невозможно. Но, к счастью, ничего подобного так и не случилось наяву. Вольфганг задерживает своё внимание на одном из сложенных на стол жилетов — запоминающейся вещи нежного бледно-фиолетового цвета с чуть более тёмной цветочной расшивкой. Вольфганг показывает жилет отцу, но не с гордостью. — Der Knopt hängt locker an der Weste dran. Man muss ihn wieder festnähen. Надо будет попросить Терезу. Она ведь придёт завтра? — Мы это не обговаривали. — Лео оправляет манжеты, не слишком благодарный за напоминание о докучливой экономке. — Лошадь приводить домой ещё рано, здесь пока не стойло. И у нас есть заранее приготовленная еда. Если ты не хочешь надеть именно этот жилет, я не вижу особой необходимости в её визите. — Да, я понимаю. Но, — Вольфганг хмурится, — если честно, меня ещё и тревожит, что она не знает, как испросить у тебя прощения. — Можно попробовать обратиться ко мне напрямую. — О, это может быть совсем не так-то легко. Особенно для малознающего тебя человека. Моцарт-старший приподнимает бровь. — Вольфганг. Надеюсь, ты не предлагаешь мне извиняться перед моей же экономкой за её же проступок, потому что я не оценю такой юмор. — Нет, конечно, нет! Просто я подумал, что если ты не простишь её в ближайшее время, то она обязательно попытается что-нибудь предпринять сама. А с учётом того, как мы живём сейчас… — Вольфганг делает неопределённый жест рукой без жилета: — Мне кажется, лучше не дать ей додуматься до какого-нибудь извинительного сюрприза для тебя. — Из всей этой истории она как раз должна была вынести для себя, что я не люблю сюрпризы и необговорённости, — ворчит Лео. — Может быть. Но давай на всякий случай сделаем так: я подскажу ей самой подойти к тебе и поднять тему отъезда Наннерль и самой попросить у тебя прощения. А перед этим пообещаю, что ты не выругаешь её по нашей договорённости. Что скажешь? Моцарт-отец отворачивается к зеркалу, тоже как бы принимаясь проверять состояние своей одежды. — Я подумаю. Вольфганг фыркает, хотя сам Лео не считает свой ответ смешным. — Ты ведь даже не злишься больше на самом деле! Замечание справедливо, но не размягчает старшего Моцарта. Наоборот. — То, что я не злюсь прямо сейчас, не означает, что сам проступок этого не заслуживает, — строго, но не жёстко произносит Лео, глядя на Вольфганга за своей спиной через зеркальное отражение. — Тереза работает на меня, в моём доме и за мою оплату. Она считает себя другом семьи, но она всё ещё нанятая мной работница. Как ты знаешь, я и сам исполнял обязанности каммердинера при райхсграфе фон Турн унд Таксис, так что знаю, что в другом месте её бы с позором выгнали за неотчётность и неповиновение. — По-твоему, всё так серьёзно? — удивляется Вольфганг и даже подопускает руку с жилетом. — Она же просто хотела чтобы Наннерль хорошо провела время в Мюнхене. Как и я. И никто от этого не пострадал. Лео иронически приподнимает брови, но одёргивает себя. Здесь нужно терпение. Это та часть жизни, в которой его любимому Вольфгангу ужасно не хватает понимания элементарных вещей. Поэтому дальше он медленно разъясняет, как ему кажется, очевидную данность: — Вольфганг, важен сам прецедент. Тереза дружески относится к тебе и Наннерль, но она не наш друг. Вольфганг хмурит брови. Он возражает дальше, однако, судя по его осторожному тону, делает это из желания понять, чем из противоречия: — Но она молится за нас и переживает за каждого. И я вижу, что она весьма сожалеет о том, что вынуждена была расстроить тебя. Просто не знает, как подступиться. — Так же, как сразу должны были сделать все вы трое, — подойти и прямо сказать мне. Ещё раз: Тереза наша работница. — Моцарт-старший оборачивается к сыну. — Стараться понять каждого — это очень по-христиански, мой милый. Но правила и, в данном случае, роли нужны как раз для того, чтобы решать, кто прав, в ситуации, когда у всех своя правда. Вольфганг обдумывает его слова, поигрывая отошедшей пуговицей на нитке жилета. Лео же пользуется возникшей паузой, чтобы добавить: — Моё отношение наверняка кажется тебе мелочностью, — и сразу же останавливает возражение Вольфганга жестом. — Я могу это представить. Но оно помогает упреждать большие неприятности. Вся эта глупая ситуация затягивается только из-за того, что Тереза до сих пор не принесла мне извинения как служанка, которая проигнорировала иерархию в этом доме. Сказав это, Лео вспоминает всеобщее неудобство последних встреч с Терезой: её тяжёлые вздохи и поджатые уголки её рта. Даже то, что она старается быть тихой, когда приходит к ним домой, ощущается скорее неестественным и нервирующим. Виноватое самоощущение их экономки ничуть его не радует. И он действительно не злится на Терезу. Это было бы неблагодарностью к Провидению — она помогла Наннерль уехать, что, в свою очередь, дало им с Вольфгангом возможность объясниться друг с другом. Ach. Was soll's. Моцарт-старший берётся за переносицу и делает пренебрежительный жест кистью другой руки. — Если это успокоит тебя, я выслушаю её и дам ей какое-нибудь поручение, поблагодарив заранее, чтобы она знала, что я больше не сержусь. — Пауза. — Но она не будет находиться с нами до вечера или даже по полдня. Unsere Ruhe darf nicht gestört werden. — Да, конечно, — с готовностью соглашается Вольфганг. — Я тоже совсем не хочу, чтобы она вторгалась в наш уют на двоих. Как раз вспомнив об обеспечившей их тем самым уютом дочери, Лео справляется: — Кстати об этом. Что у нас с почтой? Дело в том, что в последние дни Вольфганг временно читает всю их семейную корреспонденцию за него, чтобы он не переживал. И коротко пересказывает ему самые важные письма. — Ну, тебе ответил «Иммануэль Брайткопф» из Ляйпцига, — припоминает Вольфганг с некоторой задержкой. — Они прислали квитанцию о продаже ещё семнадцати экземпляров «Скрипичной школы». И вопрос с непорядочным Грензнером закрыт. — Прекрасно. Тогда нужно будет сходить в банк и обналичить гонорар. И в следующем письме я спрошу у Готтлоба, не хочет ли он напечатать что-нибудь твоё. Трио, квартеты, клавир, духовые — у нас есть много всего… — И будет ещё больше! — обещается Вольфганг, резво взмахнув рукой. — И будет ещё больше. Но он сам должен провести экспертизу и решить, was am meisten Abzug haben könnte, — резюмирует Лео. — Что ещё? Однако Вольфганг не даёт ему перейти к другой теме, упрашивая: — Предложи ему и свои сочинения. У тебя столько всего неопубликованного! И я не только про твои последние идеи. Старший-моцарт хмыкает про себя. Он и не думал, что его разговор с фон Либрехт снова будет подхвачен сегодня, но уже дома. — Пусть он сначала согласится напечатать хотя бы тебя. — Но если всё-таки согласится, попробуй предложить ему и что-нибудь своё, — преданно настаивает Вольфганг. Лео не отвечает ему сразу. Вольфганг делает шаг к нему и добавляет, качнув головой: — Хотя бы, да хотя бы то Andante molto в фа мажоре, которое я так и не нашёл! Ты ведь ничего не потеряешь, правильно? Зато сколькое приобретут другие, если услышат тебя снова. Моцарт-отец внимательно смотрит на сына, едва ли не кожей чувствуя огромную веру Вольфганга в его творческий потенциал. Лео кивает ему и благодарит: — Я ценю это. Вольфганг быстро улыбается ему, но выглядит немного разочарованным. Хотя, на самом деле, старший Моцарт не отказывается. Ему просто нужно подумать. …Раньше, до отъезда жены и сына, Лео сочинял многое для себя самого: симфонии, оратории, дивертименти. Но почти никогда не находил те наработки достаточно завершёнными и достойными публикаций. С возвращением же Вольфганга его желание сочинять для себя самого вернулось. А в последние дни стало таким же сильным и постоянным, как в молодости. Так даже по дороге к фон Либрехт в его голове вырисовался какой-то миловидный менуэт. Простоватый, но с каждым новым повторением мелодии, она казалась Моцарту-отцу всё более удачной и достойной если не разработки, то хотя бы того, чтобы быть предложенной к разучиванию ученикам. Но Лео не знает, насколько хочет заявлять о себе и своём сочинении прямо сейчас. Слишком много вопросов an das eigene Ich. — Что ещё с почтой? Вольфганг снова колеблется с ответом, очевидно что-то удерживая. Лео сразу же напрягается из-за его промедления и, сам того не замечая, подталкивает его уже тоном отца и наставника: — Что там ещё — какие неприятности? Вольфганг качает головой. К удивлению Лео, на лице его сына при этом возникает крайне редкое для него выражение нескрываемого отвращения — будто, читая какие-то из писем, он наступил в вязкую и невыводимую грязь. — Тебе пришло письмо от фом Гримма, — произносит Вольфганг с очевидным усилием сдержаться, шумно выдыхает и полуотворачивается. — Но я не смог его дочитать. Лео растерянно моргает. И ещё раз. Он наблюдает за тем, как его сын бездумно берёт в руки и осматривает первый попавшийся камзол. Моцарт-отец не торопит Вольфганга только потому, что знает его достаточно хорошо, чтобы понимать: Вольфганг таким образом не обрывает разговор и не выражает обиду ему, а даёт себе некоторое время, чтобы справиться со своими первыми эмоциями. Сам Лео не может даже близко предположить, что такого фом Гримм мог написать ему, чтобы суметь задеть Вольфганга. Снова безумные клятвы в верности?.. Может, конечно, и так, если барон испугался отсутствия ответа и окончательного разрыва их отношений. — Вольфганг, — зовёт Моцарт-старший, дождавшись, когда Вольфганг отложит изученную вещь обратно к остальным. — Я здесь и я жду подробностей. Тогда Вольфганг сжимает кулаки и оборачивается к нему. На секунду Лео теряется от выражения на его лице. Лицо Вольфганга не искажено злостью, оно вообще почти спокойно, не считая напряжённых бровей. Но при этом Вольфганг всё равно безошибочно выражает усталость, презрение и непонимание. И, одновременно с желанием праведно разобраться, что же произошло, Лео вдруг проникается странным, удивляющим его самого умилением. Он даже делает осторожный шаг к Вольфгангу навстречу, в полуосознанном порыве снова обнять и приласкать его, как одну из его пичужек. Любовь к сыну и желание видеть Вольфганга расслабленным на несколько секунд просто заставляют его позабыть о собственной настороженности. И хотя Моцарт-старший ничего и не говорит вслух, после его шага навстречу линия плеч Вольфганга начинает понемногу расслабляться. Вольфганг сам, без дальнейших понуканий, рассказывает всё Лео, и его голос то замедляется и затихает, то становится сильным и резким. — Я ещё ни в ком не встречал такой беспредельной лживости. Он пишет тебе о том, как переживает за меня, как хочет сослужить нам службу, а сам сделал всё, чтобы я не преуспел. Он делает вид, что я был у него желанным гостем. Но я жил с ощущением, что меня всё время хотели вышвырнуть! Он даже поселили меня в комнате для больных, как в коробке, с видом на стену за окном. Он потерял ко мне всякий интерес почти сразу по приезду, когда узнал, что ты не собираешься приезжать в Париж. — Разве он не помогал тебе советами и не рекомендовал тебя? — не верит своим ушам Лео. — О, нет, нет! Куда там! — Вольфганг с энтузиазмом мотает головой. — Фом Гримм не говорил обо мне никому, а если же всё-таки говорил, то это было бестолку. Советы? Он просто велел мне идти к Пиччини и Гарибальди. Я, я раскрыл ему сердце, как настоящему другу, и он потом славно этим воспользовался. Давал мне самые вредоносные напутствия, потому что знал, что я послушаюсь их из уважения к нему. Ведь ты всегда подчёркивал его большую разумность. И он действительно располагает ей, вот только использовал он её только против меня. И поэтому я действительно послушался его два или три раза, но больше уже не спрашивал его, а если он мне потом что-то и советовал, то я ничего не делал. Но всегда говорил ему, что делал, чтобы не получить от него ещё больше грубости. Он даже говорил со мной всегда только по-французски… Выслушивая этот пересказ, Моцарт-старший чувствует необходимость куда-нибудь присесть. Вы знаете, что я тоже желаю мальчику самого лучшего и люблю его. Как творца, как добрейшее существо, и как ваше продолжение. — …Sein Hass gegen mich war absurd und lächerlich, — продолжает Вольфганг, горько усмехнувшись. — Я два месяца жил у него, но ел за его столом, самое большое, четырнадцать раз. Хотя я даже подрабатывал у него секретарём, как ты знаешь, и заслужил свои обеды хотя бы этим. Я правда ничего ему не стоил, кроме того займа в дорогу! Я даже свечи покупал себе сам, не решившись спросить его. Мне было слишком стыдно. И, и спрашивать про еду тоже, так что на ночь обычно приходилось есть фрукты и выпивать стака вина. Представляя это себе, Лео отстранённо думает о том, что другой бы, может, и не придал особого значения отсутствию обслуживания в доме, но из-за своего воспитания Вольфганг всегда настроен на заботливое обращение и комфортные условия. И фом Гримм действительно должен был знать об этом — или сумел бы догадаться. — …Как-то незадолго до моего отъезда, он сделал вид, что ты написал мне, что я должен скоро съехать. И это когда у меня на руках еще был заказ на шесть трио, которые мне хорошо оплатили Ле Гро и посол де Бонньер! Он хотел лишить меня и этих, честно положенных мне денег! — Вольфганг вскидывает руки. — Зачем? Если бы я знал! …Слушая это, хмурый Лео впервые спустя много лет знакомства понимает, почему барон-дипломат заполучил своё прозвище «Tyran le Blanc». Когда Моцарт-отец впервые услышал ту кличку друга их семьи во время нахождения в Версале, то отнёс прозвище на счёт французской зависти к по-настоящему выдающейся личности, да ещё и немцу. Лео просто не мог соотнести жестокосердие с участливым и обходительным человеком, который писал о его детях в самых высоких выражениях и стал их главным протектором в Париже. — …И он солгал мне даже насчёт дилижанса, которым я добирался домой. Из-за этого я ехал дольше и заплатил больше, чем мог бы, оставаясь в придорожных гостиницах. — Он что, не оплатил тебе постоялые дворы? Вольфганг скрещивает руки на груди совершенно нехарактерным для него жестом. — Я каждый день пути был вынужден вставать в три утра, чтобы в четыре часа отправиться дальше. Дважды мне даже выпала честь вставать в час ночи, потому что дилижанс отъезжал в два часа. А ты знаешь, что я не могу спать в дилижансе. А ещё, почти все мои попутчики были французами. Но мне свезло, что был и один приглядывавший за мной немец. Он был живущим в Париже торговцем английскими товарами, мы немножко познакомились ещё прежде, чем сесть в дилижанс, и дальше держались вместе всю дорогу. Ели вместе, поодаль от остальной компании, и спали тоже всегда в одной комнатке на двоих. Он даже немного утешал меня, когда я был расстроен. Лео нетерпеливо отмахивается. Неприятные совпадения с французскими сопассажирами уже не имеют отношения к тому, что делал барон, — то есть к тому, что интересует его сейчас в первую очередь. Моцарт-старший отходит к чёрному провалу окна. Около минуты он проводит в молчании, наблюдая за тем, как Вольфганг за его спиной снова собирает вещи, но уже обратно по шкафам, оставляя только те, что отобрал себе прежде. Лео пытается вспомнить тон писем давнего друга. У него бывали какие-то легчайшие подозрительные ощущения, когда он читал ответы барона но когда он задумывался о них, то неизменно отвлекался на то, что фом Гримм всегда писал ему безупречно вежливо, радушно и учтиво. И кроме того, барон демонстрировал всецелую уверенность в их благонадёжности, когда речь заходила о задолженности перед нм. Он решительно заявлял, чтобы Лео не беспокоился о том, чтобы слать ему деньги, и перенаправлял всё Вольфгангу. Моцарту-отцу даже идёт на ум конкретная цитата фом Гримма, снявшая у него с сердца камень при первом из многократных прочтений: «je ne veux pas entendre parler de remboursement dans ce moment ci, quand vous serez plus à votre aise, nous solderons nos comptes. Je vous l’ai dit, je voudrais être en état de faire une pension à votre fils etc» — И как именно фом Гримм оправдывал это своё отношение к тебе? Вольфганг замирает и смотрит в его сторону так, будто совершенно не понимает его вопрос. Но ведь очевидно, что что бы фом Гримм не делал, он не мог не прикрывать свою злонамеренность какими-то отговорками, он же дипломат. Моцарт-старший оборачивается: — Вольфганг, что именно он тебе говорил? — Он никак себя не оправдывал, — отзывается Вольфганг с нервным смешком. — Да я и не заслуживал никаких оправданий в его глазах. Я не знаю, кем он меня считал, но он постоянно позволял себе комментарии, суть которых я понимал лишь через некоторое время. И в них не было ничего хорошего. Он всё время пытался подточить мою уверенность в себе. Лео может это себе представить. Не в природе Вольфганга подозревать в других худшее. Но неужели всегда насмешливо-отстранённый в своих рассуждениях, всегда любезный и внимательный с ним фом Гримм мог так унизить, нет, низвести себя самого в жестокой ревности? Лео вспоминает приветливую, располагающую улыбку барона-дипломата, одного из самых влиятельных друзей его семьи — вспоминает и все его советы замедлиться в продвижении Вольфганга. Значит, они были продиктованы отнюдь не заботой, а желанием отвлечь его от самого важного человека в его жизни? Двуликий Янус. Лео не знает, что за чувство он ощущает на этих мыслях; ему самому кажется, что он почтит спокоен. Но того, как его переживание отражается на его лице, оказывается достаточно, чтобы Вольфганг обратился к нему с предостерегающей просьбой: — Лучше не пиши ему в ответ и даже не читай это его письмо. Я предпочитаю платить людям вежливостью или равнодушием — это делает им даже больнее, потому что они ничего не могут ответить и даже не могут придраться. Если же не оскорбляют мою честь и мой талант, то мне всё равно, что они говорят. В то время сам я очень злился. Но высказывал свой гнев только очень хорошим друзьям, а с самим фом Гриммом был весел и всем доволен на словах, потому что видел, что если скажу ему хоть что-нибудь поперёк, он выставит меня неблагодарным и напишет тебе обо мне невесть что. Лео слушает объяснение сына. А затем гулко ударяет ладонью по рабочему столу по левую руку от себя. — Вольфганг! — Вольфганг осекается и машинально опускает голову. — Ты должен был сказать мне обо всём этом раньше, ещё когда был там. Моцарт-отец чувствует, как в нём медленно разгорается трескучая ярость на оболгавшего, предавшего их человека. Да если бы он сразу узнал о презрении фом Гримма, то нашёл бы способ устроить всё так, чтобы его жена не оказалась на краю гибели, а его сын не подвергся домогательствам. Может быть, сейчас не было бы никаких слухов о Париже. Не было бы вечера у Коллоредо. Но… Вольфганг отнял у него эту возможность. И это ему все вменяли, что он склонен замалчивать!.. Заново проживаемая боль, бессилие и даже скорбь от предательства и потери давнего друга толпой рвутся из Лео Моцарта. Они находят путь наружу через злые слова: — Как ты посмел удержать это от меня? Вольфганг вздрагивает и полуотворачивает голову, дальше замирая и, кажется, даже не дыша. Тишина и неподвижность следующих мгновений отрезвляют Моцарта-отца. Он вслушивается в отзвук своего обвинения. И слышит, что оно подразумевает. Лео сглатывает и размыкает челюсти, разжимает стиснутые кулаки. Вздыхает, отпуская свою злость через сожаление. И медленно, отчётливо исправляется перед сыном: — Я хотел сказать, «как ты мог». Я хотел сказать именно это. И тогда Вольфганг вдруг отвечает ему. Его голос звучит глухо, но контролируемо: легко услышать, что при всей его не меньшей затронутости, младший Моцарт старается быть способен на обстоятельный разговор: — Сперва я всё не мог поверить. Обычно это я из нас двоих ошибаюсь в людях. А потом я… Я боялся, что… — Вольфганг обрывает себя и закусывает губу. Делает паузу, а затем выговаривает на одном дыхании: — Я боялся, что ты решишь, что я просто отговариваюсь, потому что неспособен ни с чем справиться самостоятельно. Лео смотрит на так и не поднимающего на него глаза Вольфганга и чувствует себя так, будто сын сейчас дал ему пощёчину. Каким нужно быть родителем, чтобы собственное дитя не доверяло тебе что-то?.. Как Вольфганг мог бояться его? — Ты правда считал, что я не поверю тебе? — кое-как выговаривает Лео. — У тебя были бы хорошие причины со стороны, — печально оправдывается Вольфганг и разводит рукой зажатым, неловким жестом. — Я допускал ошибки, меня обманывали. А что-то просто не получалось. — Вольфганг, я бы всё равно тебе поверил! — надавливает Лео. Однако следит за тем, чтобы не звучать агрессивно. И повторяет ещё мягче, ещё более открыто: — Мой милый Вольфганг, разумеется, я бы тебе поверил. Я твой отец. И я располагаю достаточными умственными способностями, чтобы одновременно допустить и что вы с твоей матерью сами позволили себе непростительные упущения, как с той фатальной вылазкой в Кирхайм-Полланд, вместо которой нужно было съездить в Майнц, и что в то же время вам двоим чинили препятствия. Вольфганг не отвечает. Тогда Моцарт-отец протягивает руку к сыну. Его жест как бы вопрошает, почему нельзя было дать себе ухватиться за неё прежде, и предлагает сделать это сейчас. — Прости меня, — голос Вольфганга остаётся контролируемым и твёрдым, но когда он поднимает глаза на Лео, в них виднеется влажный блеск. — Тогда было слишком много плохого, и я не мог нормально думать. Моцарт-старший смотрит на сына, тяжело вздыхает и через какое-то время сводит ладони вместе в жесте равновесия. Лео прикрывает глаза, стараясь утихомирить уже разошедшийся внутри огонь. — Просто скажи мне, что ты думал, что такого я бы написал тебе. Это очень важно. Что я посчитаю, будто ты меня обманываешь и не стараешься? Или ты думал, что я скажу, что мне всё равно? Пожалуйста, скажи мне, чем я дал тебе повод для таких мыслей, иначе я снова буду терять сон. Произнеся это, Лео мгновенно думает: возможно, недоверие Вольфганга зародилось после его письма про семейку Веберов. Но он не озвучивает своё предположение, не готовый ещё и к этому разговору прямо сейчас. — Я… я не знаю. Лео открывает глаза. Вольфганг снова не смотрит на него. Но и без того, Моцарт-отец слышит, что сын не говорит ему правду. Что Вольфганг скрывает что-то за недомолвкой. Огонь начинает подниматься в нём снова. …Из своей роли отца он мог бы потребовать от Вольфганга незамедлительных объяснений. И несколько мгновений Моцарт-старший даже готов так и сделать по старой памяти. Раньше у него не возникло бы никаких сомнений в своём на то праве. Но что-то невидимое, но прочное, нерушимое, wie ein hoher und teuerer Schwur, удерживает его, пока порыв не начинает сходить сам собой. Лео смотрит на опущенную голову Вольфганга, и на взволнованное движение его плеч, и на его сжатые в кулаки руки. И всё острее чувствует, как всё изменилось между ними двумя. Вольфганг ведь теперь не просто его сын. Он его любимый. И сам он больше не может требовать. Прочувствовав это изменение, Моцарт-отец заставляет себя расслабить лицо. По счастью, Вольфганг не смотрит на него сейчас, и он не может задеть его своим жёстким выражением. Лео отворачивает голову и берётся за край камзола. Он говорит себе, что если Вольфганг будет готов, то сам ему сознается. А вслух хмуро произносит другое: — Nun gut. Lass die Vergangenheit in der Vergangenheit. Я прощаю тебя. И прошу простить меня за то, чем вызвал твоё недоверие раньше. Чем бы это ни было. — Это не было недоверием! — с жаром уверяет Вольфганг, будто занова обретая опору после его слов. — Это не было о тебе, Отец. Я боялся, что сам был глупым ребёнком, который не умеет терпеть там, где нужно. И ещё, я просто не хотел тебя расстраивать. Я знаю, что вы с фом Гриммом хорошие друзья, и не хотел портить… — «Друзья»! — с рыком перебивает Моцарт-старший. — Этому другу очень повезёт, если мы больше не встретимся в этой жизни. Лео принимается ходить из угла в угол. И делится, не глядя на Вольфганга: — Я сжёг последнее письмо от этого человека, даже не открыв его. Даже со всеми умалчиваниями с твоей стороны, я и сам на тот момент начал подозревать, что он не сделал достаточно, чтобы помочь тебе. — Отпусти это, — снова серьёзно просит Вольфганг. — Я не хочу, чтобы мысли об этом человеке тебя угнетали. Всё существо Моцарта-старшего требует, нет, даже не разборок с фом Гриммом, но сатисфакции. Хотя бы в том, чтобы указать этому возомнившему себя стоящим над моралью человеку на его подлость и бессердечие. И всё же. Удивительным образом, голос Вольфганга достигает Лео в средоточии его обиды. Его сын прав. Нужно не давать барону ни одного слова больше. Если бы же он знал, что их с фом Гриммом разговоры в Париже много лет назад произведут такой долгостойкий эффект и заложат такие отношения! — Сейчас, когда ты рассказал мне обо всём, — тяжело начинает Моцарт-старший, когда подуспокаивается, — я догадываюсь, почему фом Гримм повёл себя так с тобой. Он готовится рассказать сыну о том, что до сих пор оставалось тайной между ним и фом Гриммом: как он отверг безумные, ранившие их обоих предложения барона очень много лет назад. Чтобы Вольфганг знал всю правду и осознавал меру его, Лео, вины в произошедшем, если она есть. Но Вольфганг решает иначе. Он качает головой, принимая упрямую, но неуловимо изящную позу с руками на бёдрах. — Мне всё равно, что им двигало. Это останется на его совести. Я просто решил для себя после всего, что больше не буду верить циникам и безбожникам. Насколько они бы не были хорошо устроены в жизни. — Аминь. Хоть Лео и произносит это, внутренне он не готов завершить тему. Моцарт-отец так поражён всем тем, что ему раскрылось, что чувствует, что должен будет обдумать всё услышанное ещё раз — наедине самим с собой. Однако Вольфганг хватается за священное слово и немного невпопад пытается отвлечь его в настоящем уже другими новостями: — Ладно, это всё пустое. Зато у Наннерль всё хорошо, даже очень. И она порекомендовала меня имперскому посланнику Барону Лёрбаху, который сейчас тоже в Мюнхене. — Braves Mädchen, — вяло хвалит Лео, ещё не успев отойти от всего новоизвестного. Но Наннерль действительно молодец и не теряет времени. Может, дочь хочет таким образом выслужиться перед ним за свой отъезд без спросу. Впрочем, даже если так — это совершенно верное действие. Лео становится сиюминутно интересно, не ходила ли Наннерль на «Розамунду», чтобы послушать выступающую там Вебершу. Но, разумеется, он не будет спрашивать. — Ещё, ещё Наннерль узнала, что на карнавале в Мюнхене будут давать итальянскую оперу Глюка, — продолжает Вольфганг. — Скорее всего, «Альцесту», да. Я знаю от Робинига. — И это они ещё не знают, что их ждёт немецкая опера уже совсем скоро! В том, как Вольфганг это произносит, чувствуется, какой огонь в теле он ощущает от мысли, чтобы все, в том числе, и французы, научились знать и ценить немецкую музыку. Unterdessen wird es an seinem Fleiß, Mühe und Arbeit gewis nicht fehlen. — Ты мне напомнил: в моё отсутствие не приносили книги? — Приносили целую колонну! Я отнёс их все к тебе в кабинет. — Лео одобрительно кивает. — Что будем читать сегодня? — А мы вчера разве дочитали Расина? — А я не помню. Лео тоже помнит в основном уютную тяжесть головы Вольфганга у себя на коленях. И само приятное, коллегиальное настроение их обмена: они оценивали die dramatische Güte des Buches, то взвешанно рассуждая о достоинствах и недостатках, то упражняясь в остроумии друг перед другом. Сейчас они читают вместе что-нибудь художественное не меньше трёх-четырёх часов в день. Однако те книги — отнюдь не развлекательная беллетристика, которую они обсуждали с фон Либрехт. Это рабочий материал Моцартов: французские авторы и итальянские поэты. Отец и сын договорились после Рождества окончательно определиться с тем, что станет основой для сценария оперы Вольфганга, чтобы ещё до начала службы при дворе в январе сформулировать структуру des Stückes: последовательность отдельных номеров, количество арий, длительность пассажей в речитативах. И заодно продумать, как же им вручить изящество и изощрённость замыслов Вольфганга широкой публике таким образом, чтобы он всё же стал всеобщим фаворитом, а не повторил дрезденское фиаско с «Царём египетским». — Знаешь, пока я оттаскивал те книги, я подумал, что, если мы не найдём ничего стоящего, я и сам смогу сочинить что-нибудь. Не так уж это и сложно! — весело заявляет Вольфганг и прижмуривается, намечая какую-то шутку. — Как там было? Моцарт-младший выразительно декламирует по памяти, жестикулируя к отцу. Он зачитывает отрывок стиха не просто как запомнившиеся строки, но как обращение, по-актёрски проживаемое им в настоящем: — Du hast mit großer Lieb' und Müh' Gezeugt, ernährt, gelehrt, gezogen, Und daß ich schon an Künsten blüh, Das zeigt, dein Fleiß sei nicht betrogen. Лео довольно усмехается и кивает, принимая эту декламацию. Вольфганг цитирует из его любимого Гюнтера. Моцарт-отец ценит, что сын хочет подбодрить его после неприятного ответвления разговора. — Ты думаешь, последние дни раскрыли в тебе и такие таланты? — Местами мне правда кажется, что я могу написать и оду, и арию, и поэму, а может быть, и целое либретто, — улыбается Вольфганг. А Моцарт-старший вспоминает, что у него и впрямь есть предрасположенность к игре словами — так в письмах Вольфганг любил рифмовать и составлять синонимы один на одного. Возможно, потому, что самими по себе словами Вольфгангу сложно передать накал. Не как с нотами. — Значит, у тебя появилась и идея? — поводит бровью Лео, интересуясь уже серьёзно. Вольфганг кивает и облизывается от волнения. Находка явно весьма его занимает. Что же. Это хорошо и своевременно. Лео как раз собирался предложить сегодня вечером составить список идей и тем, которые они могли бы искать вместе, чтобы ускориться в своих поисках. Лишь бы это не было ещё одной историей в восточных декорациях... Однако своими последующими словами Вольфганг разубеждает отца в резонансе их мыслей. Вольфганг берёт руку Лео в обе свои и говорит, как будто вручая ему нечто дорогое: — Я хочу написать оперу про нас. Пауза. Нас?.. Моцарт-старший холодеет внутри. Он медленно задирает брови и ещё более медленно спрашивает, отчётливо выговаривая каждое слово: — Что значит «нас», Вольфганг? — Про то, что я переживаю с тобой. Я, конечно, имею в виду иносказательно, — Вольфганг делает успокоительный жест, не отпуская отца другой рукой и сразу же возвращая обратно вторую. — К тому же, музыка ведь всё равно говорит больше, чем слова. Мне и не нужно называть что-либо прямо. Достаточно просто дать почувствовать то, что для меня важно. То есть, если будут те, кто вообще способен что-либо распознать. Моцарт-отец сводит брови вместе и чувствует порыв было отнять руку и выругать Вольфганга за его безумные, опасные мысли. Но он смотрит сыну в глаза и видит в его серьёзности, что Вольфганг должен был обдумать то, что предлагает ему сейчас. Для него это не какая-то прихоть, которая родилась в моменте. Лео привлекает всю свою взвешенность, чтобы выразиться дальше: — Я думаю, ты представляешь, что я думаю на этот счёт. Так что давай начнём с того, что значит «иносказательно». После его слов из плеч Вольфганга заметно уходит напряжение. Так Лео определяет, что сын морально готовился к резкости от него. И Лео гордится тем, что удержался. Но и осознаёт, сколько раз не удерживался до этого. — Я, я пока ещё не знаю, — пробует Вольфганг, неловко растирая шею. — У меня ведь нет самой истории, только чувства и моя интуиция. Но ведь можно рассказать… То есть, я бы хотел, чтобы эмоциональным центром истории были важные и счастливые отношения отца и сына. — Счастливые, — хмыкает Лео. — Это будет не просто. — Наверняка есть какие-то сюжеты. Какие-то мифы. Должны же быть. — Дай мне подумать. Моцарт-старший распускает их соприкосновение и проходится по комнате, заодно мысленно проходясь по галерее образов, увековеченных в истории и культуре, начиная с основы-основ — Древней Греции. Кого запомнило Время? Эдип и Лай. Ясон и Пелий. Сол и Фаэтон, Икар и Дедал, Гектор и Приам… Отцы, которые чинят препятствия своим сыновьям, не спасают их или открыто оставляют их умирать. И Сыновья, которые непременно ослушиваются или убивают своих отцов, чтобы стать самими собой. Истории падений, потерь. Никогда не обретения, никогда не защиты, никогда не просвещения на опыте чужих ошибок. Нахмурившись этому осознанию, Лео припоминает и все виденные или когда-либо описанные ему фрески, скульптуры и полотна и чувствует опустошение, обнаружив, что в историях от начала времён отцов даже не обнимают. Разве что, умирая у них на руках. Неудивительно, что с такими мифами люди продолжают повторять одни и те же ошибки. …Да даже процитированая Вольфгангом поэма того же Гюнтера, на самом деле, исполнена отчаяния и потери, а не благодарности к родителю. Ich falle dir in Zorn und Arm, ach, Vater, Vater, ach erbarm und laß die Tränen weiter sprechen… — Я могу предложить тебе только историю Одиссея и Лаэрта, — сухо и мрачно заключает Лео в конце концов, глядя на взволнованного его хмуростью Вольфганга. — Но я не думаю, что мы найдём подходящее либретто. И, кроме того, вряд ли ты хотел бы озвучивать всю старую как мир Одиссею ради одной-единственной сцены между безутешным стариком и сыном, вернувшимся к нему на закате его жизни. Младший Моцарт шумно выдыхает и качает головой. Лео кивает ему. Так он и думал. — Вольфганг. Я боюсь, что ты не найдёшь сюжет, который, мы оба знаем, ты хочешь найти. Его просто нет. Как нет и самого явления. Вольфганг хмурится и весь напрягается так, будто слова задевают его личным образом. Хотя это всего лишь правда, призванная защитить его от расстройства в будущем. — Но он возможен, — твёрдо говорит Вольфганг, качнув головой от чувств. — Есть мы. Сюжет должен быть. А если его нет, то он должен появиться. Лео просто смотрит на сына, оценивая его убеждённость и сочувствуя ей. Она наивна настолько, что поражает, и в любом другом случае вызвала бы у старшего Моцарта циничную усмешку. Но чистота души Вольфганга, стоящего в напряжении перед ним, поднимает в Моцарте-отце только глубокую нежность и грусть. Наверное, философски его сын прав: так и должно бы было быть в таком уникальном случае, как их собственный. Но это не то, как устроен мир. — Моё сердце, ты и сам знаешь, что заговорить о нашем опыте не получится, — говорит Лео и единожды качает головой. — Я понимаю твоё желание. То, что мы не можем поделиться ни с кем больше, действительно... удручающе. Лео и сам думал об этом. Они с Вольфгангом пребывают в уникальной ситуации с философской и этической точки зрения, и он тоже фрустрирован как интеллектуал. После их сближения будто изменились все послания: Моцарту-отцу захотелось перечитать все книги, заново услышать всю музыку, прикоснуться иным, свежим восприятием ко всему и вся. Сформулировать новые мнения. Ведь это долг любого человека, который хочет быть благородным не по роду, а по духу, — быть последовательным в своих убеждениях и своих чувствах, содержать свои ценности в порядке и делиться ими с другими в научение. Но, что бы там не думали монахи Капуцинерберга, обсудить их с Вольфгангом связь нельзя ни с кем. За время рассуждений Лео Вольфганг оставляет вне шкафа только четыре комплекта одежды. И обращается к отцу снова, уже более спокойно. — Вероятно, ты прав, Папа. Но я всё ещё хочу найти либретто, которое было бы про отца и сына, — заявляет Вольфганг, и его выдержанный, но категоричный тон подразумевает, что он скорее отложит работу над оперой вообще, чем откажется от избранной для себя темы. — Пусть там будут и другие вещи, но должен быть этот сюжет, которому я могу посвятить себя полностью. Иначе у меня ничего не получится. — Вольфганг издаёт невесёлый смешок, пожимает плечом. — Понимаешь? Я просто не смогу думать о другом, даже если попытаюсь себя заставить. Лео не старается скрыть свою впечатлённость. Вольфганг соглашается на какие-то уступки?.. Прежде он своенравно хотел всё и сразу. Но, может быть, любовь побуждает его взрослеть. Моцарт-старший кивает, показывая сыну, что услышал его. — Значит, мы хотя бы примерно знаем, что искать. А найдётся или нет — зависит уже не от нас. Глаза Вольфганга блестят благодарностью. Это придаёт Лео некоторую уверенность. — Да. Спасибо тебе, Отец. — И я зря заказывал кучу книг. — Мы можем читать их в удовольствие. Всё равно ведь мы так и делаем по большей части… На этом месте снова возникает небольшая пауза, но она оказывается той паузой, после которой, как оно бывает в опере, характер музыки меняется. Лео уже было собирается предложить Вольфгангу помощь с подбором наряда, чтобы свернуть разговор с серьёзных тем, но младший Моцарт сам подаёт голос. — И ещё кое-что. Я очень рад, что мы можем говорить с тобой на равных. Это замечательно. — Вольфганг звучит глуше, чем прежде. Слова очевидно даются ему с усилием, и Лео настораживается. — Когда я только приехал, если честно, я и представить такого не мог. — Почему же? — Я подумал, что ты не захочешь знать меня, потому что я не справился и всех подвёл, — Вольфганг шлёт ему быструю, нервную улыбку, никак не сочетающуюся с тем, что он говорит. — А когда я впервые увидел тебя, мне показалось, что я вернулся слишком поздно. Что ты уже слишком привык быть несчастным. Ещё не дослушав, Лео подзывает сына к себе. И когда Моцарт-старший обнимает Вольфганга, он делает это именно как любящий отец. Какое-то время он гладит Вольфганга по макушке, а Вольфганг просто держится за него. Лео же думает о словах сына и вспоминает, как сегодня он скорым шагом преодолел расстояние до фамильной резиденции Либрехтов — даже не потому, что действительно ощущал необходимость поспешить, а потому, что его переполняла определённая витальность. И как раньше он почти два года считал шаги, планировал прогулки, чтобы не перенапрячь ноги. Как много он работал и как часто болел, пока мыслями жил за границей, даже и сам замечая, как у него с каждым днём портился характер. Ведь всё, что происходило между письмами, происходило как бы не по-настоящему: встречи с музыкантами, начальством и друзьями, исполнение, сочиненение, ученики, хозяйство. Наннерль давала ему единственное развлечение, обучаясь аккомпонированию, играя за орган, когда они каждый вечер по два часа упражнялись в ариях, симфониях, мессах и вечернях. Его жизнь была такой на самом деле?.. Сейчас кажется, будто подобное не могло быть взаправду, а только во сне, очень давнем и странном. Том, который стоит забыть. — Вольфганг. Послушай меня внимательно. Ты слушаешь меня? — Да. — Ты никогда больше не будешь один, покуда я буду тебе нужен. — И ты тоже. Ты тоже, Отец. Лео обнимает сына крепче, и Вольфганг крепче обнимает его в ответ. Моцарту-старшему кажется, что он слышит исцеляющее озвучание этого момента, как возвращение мира в сердце. Возможно, усмехается он про себя с теплом, это дуновение музыки доносится до него из будущего, где Вольфганг напишет свою оперу. Лео хочет верить в это. — Also, — говорит он и отстраняется. — Тебе нужно выбрать вещи, а мне нужно репетировать. Коротко обсудим сам вечер у Либрехт и разойдёмся. — Я думал, что мы уже обсудили его, договорившись, что будем играть отдельно, — удивляется Вольфганг. — Мы будем находиться в окружении знакомых не только пока будем играть, — назидательно произносит Лео. — Поэтому не прикасайся ко мне лишний раз и не говори мне ничего, что можно было бы подслушать. Дело не только в самой такой возможности. Нам… — …нужно учиться сдерживать себя, — перехватывает Вольфганг и кивает ему. — Я помню. Лео не ожидал, что Вольфганг так легко продолжит его фразу. Видимо, он повторяет её слишком часто в эти дни. — Хорошо. И не пей вино. Я тоже не буду его пить. И ещё кое-что. Возможно, что это условие понравится тебе меньше всего. Вольфганг непонятливо хмурится, но, по счастью, это замечание подразумевается Лео иронически. Он ставит сына в известность, что, скорее всего, Вольфгангу придётся надеть парик. Лео поясняет, что ходят слухи, что у графини фон Либрехт выпадают волосы из-за её недугов. Вольфганг упрямится, но без жара: — Я думаю, что графиня из тех людей, кто скорее порадуется, что других не тронуло её злоключение. — Это не значит, что нам не стоит немного уступить её тщеславию. — Ух, эти парики! Нелепость, — возмущается Вольфганг, и Лео даже смеётся. В голосе Вольфганга безошибочно слышно, насколько сильно он гордится своими густыми, чуть потемневшими с возрастом, но всё ещё пепельно-русыми волосами. — Те, кто хвалятся своим благородным происхождением, носят на голове состриженные где-нибудь в Тюрингии волосы деревенских девушек и юношей. — Почему именно в Тюрингии? — поводит бровью Моцарт-старший. — Слышал как-то в Париже, что в Ля Тюранже особенно много хороших блондинок. Поделиться этим было так важно, что те две мадемуазели перекрикивали мою игру и не узнать было невозможно. К облегчению Лео, Вольфганг не задерживается на своём негативном впечатлении. Про себя Моцарт-отец надеется, что это означает, что сын забывает о том, через что ему пришлось пройти. — ...В общем, парики ещё забудутся и уйдут в прошлое, вот увидишь! — обещает Вольфганг. Лео принимает его допущение кивком. Но уточняет: — Возможно, однако же я не верю, что полностью. Для французских сифилитиков и тех, кто облез с годами или от природы получил невразумительные кляксы на голове, парик — это не столько статусный атрибут, сколько необходимость скрыть свою неполноценность. — Впрочем, подумав, Моцарт-отец всё же признаёт: — Но парики действительно становятся короче. — Именно! — щёлкает пальцами Вольфганг. — Я же видел на портретах, какое косматое безобразие носили при Людовике XIV! Лео позволяет себе ухмылку — ему нравится горячность Вольфганга. Он отзывается сыну сухим тоном, будто предположение не заряжено насмешкой: — Полагаю, изначально его прозвали Королём-солнце за то, как это самое солнце слепяще отражалось в его благородной лысине. Вольфганг восторженно смеётся, и старшему Моцарту тоже хочется засмеяться. Он хочет присовокупить ещё что-нибудь хлёсткое и остроумное к сказанному только что. Он хочет нравиться Вольфгангу, и в который раз обескураженно осознаёт, что он… влюблён. Влюблён в него. Лео так и собирается разойтись с сыном на этой приятной ноте. Но тут оказывается, что и Вольфгангу есть, о чём его попросить, пусть и не напрямую. — Отец, я тоже хочу кое-что сказать тебе про вечер академии. Я думаю, думаю, ты можешь расстроиться даже если всё пройдёт превосходно. Может быть так, что ты сильно устанешь из-за переживаний по поводу внимания всех вокруг и уйдёшь в себя. Я и так догадываюсь об этом и готов к этому, но, может, стоит готовиться и тебе самому. Лео всё ещё осмысляет оправданность сказанного, а Вольфганг уже продолжает: — И другая важная вещь. Там будут девушки, мои подруги и приятельницы. — Пауза. — Мне даже и самому нужно будет пообщаться с ними, потому что иначе, мне кажется, я с тебя глаз не сведу. И особенно, если ты действительно будешь в том камзоле. Вольфганг сопровождает свои слова очаровательной улыбкой, но заигрывание не помогает. Лео принимается оправлять манжеты. Он обещает Вольфгангу то малое, что может, чувствуя, как в желудке у него ворочается ревность: — Я постараюсь не обращать внимание. Главное — не попадайся мне на глаза с ними. Моцарт-старший и сам слышит сварливое раздражение в своём голосе, хоть и постарался его убрать. — Папа. — Вольфганг подходит к нему и ободряюще притрагивается к его плечу. Когда Лео заставляет себя посмотреть на него, Вольфганг продолжает: — Папа, это будет театр и ничего больше. — Я понимаю, — отзывается Лео, но даже сам себе не верит. Ему ещё только предстоит понять, как справляться с собой. — Я постараюсь не злиться. Разумеется, не на тебя. Вольфганг тяжело вздыхает, будто не знает, что тут ещё можно добавить от себя. Моцарт-отец и сам не знает, но не хочет, чтобы Вольфганг переживал дальше. Он смотрит в сторону, в черноту за окном, и говорит сыну вернуться к одежде, подкрепляя свои слова жестом. Вместо этого Вольфганг на его глазах раскрывает халат и расстёгивает пуговицы оказывающегося под ним жилета, заодно выпрастывая рубашку из кюлот. Он берёт Лео за руку и заводит её под одежду — туда, где тихонько движется диафрагма и слышно, как бьётся его сердце. Рука Моцарта-отца всё ещё скорее холодная и быстро принимается вытягивать тепло из подставленной под неё груди, но Вольфганг будто снова не замечает контрастность прикосновения. Лео избегает смотреть сыну в лицо, и всё-таки чувствует, что сам Вольфганг смотрит на него, всматривается в него и предлагает всмотреться в себя, пусть даже и не глазами, когда клятвенно произносит дальше: — То будет театр. А это — настоящее. Лео прикрывает глаза. Он слушает ритм в груди Вольфганга какое-то время. В конце концов он кивает, одновременно соглашаясь и выражая благодарность за уверение. И тогда, словно убедившись, что он услышит, Вольфганг продолжает: — Я люблю тебя. — Лео чувствует, как ритм в груди Вольфганга ускоряется от волнения суметь подобрать слова. Чувствует он, что и сам немного волнуется вместе с ним. — Очень сильно люблю тебя. Du bist mein liebster, bester, klugster, weisester, schönster, und liebenswürdigster Mensch. Ich verdanke dir alles, was mich glücklich macht, und ich würde nichts an dir ändern, und ich habe für niemanden so viel empfunden und will auch nicht empfinden. Вольфганг произносит это с придыханием, с идущей от сердца убеждённостью, хотя в его голосе и звучит лёгкая дрожь от боязни быть не понятым полностью. И всё же, главным образом в его голосе вибрирует любовь. Просто невозможно не расслышать, что Вольфгангу доставляет удовольствие говорить всё это вслух, и Лео качает головой от чувств. Моцарт-старший не может ответить из-за появляющегося в груди напряжения и тянущего ощущения в глазах. Но его рука сама собой гладит Вольфганга вверх по груди, пока другая так же сама собой берёт его под затылок... Уже позже, когда Моцарт-отец в своём кабинете бережно берёт в руки скрипку, подкручивает винт на смычке и канифолит его, он вдруг осознаёт, что будет не только поддержкой Вольфганга в его творческом начинании с оперой, но и его музой. С этой мыслью, даже вопреки всем его переживаниям, на лице Лео воцаряется расслабленное выражение с лёгкой улыбкой, омолаживающее его на десять лет. Он смотрит в партитуру, смахивает лишнюю канифоль со смычка одним резким движением («вшу!») и выводит «ля» на второй струне. Инструмент издаёт чистый, резонирующий звук.