nel segretto laccio

— Нет, я не хочу знать программу, — уверенно заявляет графиня фон Либрехт. При этом в её высоком плотном голосе звучит не безразличие поверхностного человека, но тот же восприимчивый интеллект, который отражается в её близковато посаженных серых глазах. Прищурившись, она добавляет тоном особого расположения, одновременно развязывающим руки и обязывающим к безупречности: — Я уже знаю, что буду восхищена, и поэтому предпочту быть удивлённой. Лео Моцарт делает признательный поклон. Но про себя насмешливо думает, что дело не в доверии, а в музыкальном невежестве. — Я и мой сын сделаем всё, чтобы музыка на вашем вечере осталась незабываемым воспоминанием, в наилучшем смысле. Графиня принимает его обещание кивком. Пятидесятипятилетнюю Августу фон Либрехт можно было бы отнести к моцартовским покровителям, если бы она появлялась в Зальцбурге дольше, чем на несколько недель в год. Но в настоящий момент почти всё своё время она проводит на лечении где-то в Италии под опекой младшего брата — профессора медицины в Падуе, известного натурфилософа и члена «Леопольдины». Тёплый свет от свечей канделябра на столике рядом скрывает обычную бледность графини даже лучше, чем одежда, очевидно подобранная так, чтобы располагающе «согреть» её внешность: госпожа фон Либрехт облачена в платье шоколадного цвета, чьи рукава и скрывающий горло ворот выдаются из-под тяжёлой на вид, светлой накидки из шерсти. И всё же, болезность женщины заметна. Её силуэт в кресле-коляске выглядит хрупким. В особенности из-за того, что на графине нет предписанной современной модой расширенной юбки. Вместо этого её ноги — и колёса по обе стороны от сидения с высокой спинкой — скрывает серый плед с цветочной орнаментацией. Однако же на всей уязвимой фигуре фон Либрехт лежит печать подлинного аристократизма. Он чувствуется и в том, как она занимает своё незавидное место, и как ровно она держит голову с небольшим аккуратным париком на ней; как плавно движутся её плечи вместе с дыханием и как спокойно лежат на подлокотниках её руки — продолговатые и ухоженные, но с отёкшими суставами пальцев. Глядя на графиню фон Либрехт можно предположить, что испытующие её тело недуги ничуть не тронули её Selbstbehauptung. Про себя Лео даже подозревает, что они только укрепили его. Оба они сдержанные люди и остаются недостаточно знакомыми друг другу. Оттого, несмотря на их с графиней взаимную симпатию, весь их обмен проходит в полуофициальных тонах. — Если вы хотели только сказать мне, что пришлёте своего настройщика для клавесина, господин Моцарт, то я сожалею, что вам пришлось подниматься сюда. Меня бы не оскорбило, если бы он появился на пороге с запиской от вас. — Участливость и великодушие вашей натуры известны мне, как и любому другому. — Сказав это, Моцарт-отец видит, что правильно подобрал любезность: графиня после его слов неосознанно чуть приподнимает подбородок. — Однако мне полезны регулярные прогулки. — Да, я вижу, что вы больше не используете свою трость. И всё же, путь сюда не близкий, а я слышала, что вы не совсем здоровы. — Это действительно так. Сказывается накопительная усталость к концу года. Но, вы сами видите, что я вполне смогу дать академию. И я хотел воспользоваться возможностью увидеть вас лично и обговорить с вами ещё одну вещь. Графиня моргает и поводит головой. Серьги с белым опалом в её ушах покачиваются вслед за этим движением. — Какую же? Моцарт-отец крепче сжимает пальцы на краю камзола. Он совершает полуполкон, чтобы не смотреть графине в глаза, когда озвучивает свою просьбу. Но делает вид, что жест продиктован исключительно пиететом перед чужой волей. — Вольфганг отточил мастерство своего исполнения до такого уровня, который просто невозможно себе вообразить. Исполнять с ним вместе сейчас слишком очевидно поместит меня в тень собственного сына. — Пауза. — В связи с этим, я бы хотел попросить вас, чтобы я начал завтрашний вечер вместе с маэстро Гайдном, а Вольфганг завершил его. Озвученный Лео аргумент отнюдь не является первопричиной его просьбы, aber hat einen gerechtfertigten Klang. По крайней мере, сам старший Моцарт надеется на это, всё ещё не принимая положение с ровной спиной. — Вы имеете в виду, что весь вечер пройдёт без вашего выстуления вдвоём? — графиня звучит неубеждённо. Лео выпрямляется. Он видит, что фон Либрехт нахмурила редкие нисходящие брови, и внутренне готовится давать заранее заготовленные ответы на хозяйские возражения. — С вашего снисходящего позволения. — Хм. Боюсь, я не совсем понимаю. — Графиня демонстративно пожимает плечами и дальше как бы желает поддержать его: — Вы же регулярно практикуетесь. Вы вице-капелльмайстер и постоянно исполняете вместе со своим ансамблем. Мне кажется, вы недооцениваете себя. Будь на месте графини человек другого происхождения, Лео тут же освободил бы его от иллюзий о своей должности. Ведь, на самом деле, во внеканикульное время двора Коллоредо, на Моцарта-отца в первую очередь ложится всё Organisatorisches, и три четверти от своего рабочего времени он занят тем, что управляет другими — в хоре ли, в ансамбле ли — или же управляется с ними, в частности когда он вынужден иметь дело с начальством. Но Лео удерживается от комментариев на тему. Он давно усвоил, что родовые аристократы живут в мире, где всё организуется само по себе, и доносить об обратном бесполезно. Так что он расставляет акценты иначе. — На вашем вечере я буду исполнять не сакральную, а светскую музыку, а она значительно отличается от того, что мы исполняем в капелле. Кроме того, внимание публики будет не распределено между оркестрантами, а целиком направлено на меня, — терпеливо поясняет Лео. — Я же не давал академий с ранней осени… И это действительно так. Последние два года Моцарт-старший вообще старался избегать любой возможности играть на публику вне работы. Ведь выступления перед светской аудиторией неизбежно напоминали ему о том, как они исполняли вместе с Вольфгангом. И от воспоминаний веяло страшной тоской. — …Сейчас я тем более не смогу исполнять в дуэте с настолько превосходящим меня и кого бы то ни было в Зальцбурге виртуозом, — подытоживает мысль Лео. — Герр Гайдн dagegen будет партнёром, чей вклад в музыкальное впечатление ваших гостей будет равноценен моему. Он уже дал мне своё согласие. Лео выжидательно смотрит в малоподвижное лицо графини. Его собеседница полуотворачивается на время внутреннего монолога и направляет взгляд на находящихся здесь же в зале, сбоку от них, слуг. Так Моцарт-отец впервые обращает внимание на чужие разговоры. Домашние госпожи Либрехт во всю занимаются праздничным украшением. Мужчины на стремянках вешают под потолком разноцветные гирлянды и блестящие ленты с помощью длинных палок с щипцами на конце, а женщины обвешивают рождественское дерево фарфоровыми ангелами и другими символическими фигурками. По перешучиваниям и то и дело раздающемуся смеху легко определить, что эти люди дружны. И что им приятно выполнять поручения в этом доме. Немного погодя, фон Либрехт приподнимает руку в жесте, который выглядит неоднозначно, из-за того, что явно скован болезнью. Опаловые браслеты на запястьях графини сопровождают взмах её руки едва слышным перестуком друг об друга. — Вы музыкант, герр Моцарт. — Фон Либрехт произносит это ровно, не конфронтационно. Но Лео про себя уже готовится услышать очередное напоминание о своём зависимом положении. — Я доверяю вам самому определить, как будет лучше провести выступление. Не услышав продолжения, Лео приподнимает брови. Он был настроен на долгие уговоры. Когда ещё малознакомое знатное лицо доверялось ему без лишних условий? Чуть ли не с кроткостью. Однако придворный инстинкт срабатывает сам собой собственное и, пусть удивлённый, Лео не медлит с благодарностью. Моцарт-отец даже собирается заметить, что озвучит сожаление многих, если скажет, что хотел бы видеть госпожу фон Либрехт на месте Коллоредо. Но графиня поднимает указательный палец, чтобы подсказать ему, что ещё не закончила. — И всё же, — её голос тоже поднимается, — знайте, что я вижу всё иначе. Я наоборот с особым предвкушением рассчитывала снова услышать незабываемое созвучие вашего с Вольфгангом дуэта. Я не слышала равного ему по красоте и чуткости нигде больше. Но я буду рада услышать вас и по отдельности. Лео сводит брови вместе и тихо сглатывает. Он даже чувствует расходящиеся по коже головы под париком мурашки. Своими словами графиня затрагивает его куда глубже, чем могла бы предположить. После этого фон Либрехт сообщает, что находит печальным, что Вольфганга не было в Зальцбурге так долго — будто сама не провела почти всё это время за границей. Так или иначе, их разговор устремляется в то место, где напрягающийся Лео получает приглашение присесть в одно из кресел рококо-ансамбля у стены, чтобы расказать графине подробнее о последних двух годах («…раз уж вы здесь»). Присаживаясь, Моцарт-старший кладёт руки на бёдра и поначалу смотрит на цветущие в узоре ковра под ногами трёхцветные бутоны гвоздики. Лео собирается с мыслями. Сам он хотел бы позабыть то тяжёлое, неправильное время без Вольфганга, худшее в его жизни. Но его собственное отношение не отражается в рассказе про путешествия и новые музыкальные опыты сына. Конечно же, он упоминает только достижения — довольные покровители, новые и обновлённые профессиональные связи и все написанные Вольфгангом atemberaubenden und vielfältigsten Kompositionen. По тому, как фон Либрехт слушает и смотрит, Моцарт-старший с облегчением делает вывод, что до неё не дошли похабные сплетни. К счастью, графиня ведёт весьма самостоятельный образ жизни и не считает нужным для себя поддерживать связи в городе, с которым её связывает в основном её родовое прошлое. Обсуждение Франции естественным образом подводит их к теме литературных рекомендаций. В одном из их прошлых разговоров графиня рассказала Лео, что очень любит читать, с гордостью отмечая, что в большинство дней не читает «только когда спит». Сейчас же она удивляет Лео тем, что спрашивает у него об интересных эссеистах, романистах и поэтах немецкого, французского или итальянского происхождения, о которых он узнал за последние восемь-девять месяцев. Графиня ссылается на авторитет Моцарта-отца как «самого начитанного человека в Зальцбурге». Лео справляется с напрашивающейся усмешкой. Но не может заставить себя проявить скромность — вместо того, чтобы вежливо отказываться, он благодарит фон Либрехт за свой новый титул. А про себя иронизирует, что не заканчивает и этот год в должности капелльмайстера, но ему не отказали хотя бы в таком признании от города. Когда же Моцарт-старший начинает называть авторов и названия их произведений, книгочей внутри фон Либрехт так оживляется, что даже её движения рук становятся менее осторожными и контролируемыми. Она достаёт из-под пледа книгу, титулованную «Discours sur Shakespeare et sur Monsieur de Voltaire par Joseph Baretti», и вынимает оттуда закладку, запрятанную между страниц. Это оказывается лист бумаги, несколько раз сложенный по горизонтали. Одну сторону его уже покрывают обрывки комментариев, составленных мелким витиеватым почерком. По знаку графини к Моцарту-старшему подходит тот единственный не занятый украшением слуга, который привёз фон Либрехт в зал. Он вручает Лео перо с чернильницей, и дальше склонившийся над столиком Моцарт-отец оставляет свои рекомендации на другой стороне закладки. Он с удовольствием отмечает собирающееся количество наименований. Ему ведь теперь нужно поддерживать ещё и библиофильскую репутацию. А затем, энергичный и уверенный, скрип пера резко замолкает. Рука Моцарта-старшего замирает над бумагой на несколько секунд, стоит ему вспомнить, что он посвящал себя почти всем из этих книг, чтобы заглушить свои тревоги чужим голосом со страницы. Чтобы не доставать из ящика мятые письма и не садиться в который раз перечитывать одни и те же послания от тех, кого нет рядом. Папа, Вольфганг не умер. Он просто далеко. — Вспомнил, — оправдывается Лео, не поднимая глаз от листа, как бы заново отыскав выпавшее из ума название или имя. И продолжает писать, пока не заполняет всю страницу. Забирая бумагу с получившимся списком, фон Либрехт удовлетворённо замечает, что вместе с её собственными книгами этого ей хватит на то, чтобы занять январь. А в начале февраля она, вероятно, уже снова поедет в Италию, под присмотр своего брата Якоба. Упоминая брата, фон Либрехт улыбается впервые за их разговор и на несколько секунд будто становится другим человеком. Лео с интересом отмечает, что тёплое чувство придаёт её облику молодость и даже одухотворённость. И это притом, что её фамильная физиогномия с крупным носом, тонко начерченным ртом и тяжёлой челюстью не слишком подошла бы традиционной фреске. На этом моменте их светская беседа снова принимает интересующее самого Лео, творческое и деловое русло. Графиня обещает: — Я постараюсь заказать вам что-нибудь до отъезда. — Вольфганг будет счастлив написать для вас что-угодно, — отзывается Моцарт-отец с воодушевлением. Им нужны заказы! — А вы сами? Я собираюсь заказать композицию и вам тоже, герр Моцарт. Или даже несколько. Лео приподнимает бровь. Его обострившаяся за последние дни подозрительность возвращает его в разговор с Фолльхардт — и заставляет задаться вопросом, уж не виновата ли и графиня перед его семьёй пока ещё неизвестным ему образом. — Хм. Мне кажется, или вы сейчас испытываете удивление? — Обычно заказы делают только Вольфгангу. — Это весьма странно. Eure Kompositionen können sich messen auch mit denen des Sohnes. Моцарт-старший посмеивается. Эту оценку он уже не может принять как заслуженную. Графиня склоняет голову на бок и прищуривается, очевидно ожидая объяснения. — Ваша оценка глубоко великодушна, госпожа графиня, и написать для вас доставит великую радость и мне, — объясняет Моцарт-отец с подобающей выслуживающейся признательностью. И дальше добавляет уже с непредусмотренной этикетом честностью: — Но в моём представлении вы сравниваете между собой художника и ремесленника. Фон Либрехт щурится сильнее. И как будто бы даже немного выпячивает губы, как обиженный ребёнок. — А я думала, что сравниваю двух композиторов. Она говорит это ровным тоном, но Лео безошибочно распознаёт, что в сам её голос вкрадывается лёгкий холодок. Видимо, он всё же слишком прямо указал ей на её музыкальную некомпетентность, решает Лео и сжимает челюсть. Может быть, она даже передумает насчёт заказа. Mist. Но прежде чем Моцарт-старший успевает добавить что-либо смягчающее, сама фон Либрехт обращается к нему с вопросом: — Чем вообще один композитор отличается от другого? Кроме того, что один пишет, скажем, более сложно и ловко, более грамотно. В этот момент, даже держа в уме, что графиня никогда не обучалась музыке, Лео всё равно испытывает мимолётное разочарование в ней. Впрочем, он отзывается он без какой-либо задержки: как многолетний преподаватель он свыкся с бестолковыми вопросами как с частью жизни: — Тем же, чем отличается один писатель от другого, я полагаю. Избранными темами и способами выражать их. После его слов во взгляде фон Либрехт появляется усмешка. Уголки её губ тоже немного приподнимаются, когда она замечает: — Я спрашиваю себя, как с такой лаконичностью вы написали целый мануал, герр Моцарт. Лео внутренне напрягается. Неуважительное упоминание его «Скрипичной школы» неприятно задевает его, пусть и несёт шутливый характер. Но отвечает он с подчёркнутой почтительностью: — Госпожа графиня, я боюсь обременить наш разговор излишними подробностями об абстрактной материи. Но если вы действительно хотите от меня лекцию, для меня будет честью посветить вас в свой промысел. Лео уже и так видит, что ему сейчас придётся дать фон Либрехт какое-то удовлетворяющее любопытство объяснение. Тем более, раз она собирается сделать заказы. — Вы можете попробовать просветить меня, — разрешает графиня, будто и впрямь делает ему честь и настроена на долгие, исчерпывающие разъяснения. — Я восхищаюсь музыкой, но не понимаю её воздействие и внутреннее устройство, и буду рада разобраться. Моцарт-старший сжимает руки в кулаки. Он держит в уме, что фон Либрехт следит за его лицом, и лишь поэтому не бросает взгляд в сторону замеченных им прежде вычурных позолоченных часов над камином, украшенных фигурками-путти в стиле Людовика XV. Он не намеревался задерживаться надолго. Он хочет домой, к Вольфгангу. Это желание определяет всё, что Лео говорит дальше. Он встаёт со своего места, придерживаясь за край камзола на придворный манер. И принимается неспешно прогуливаться вдоль мебельного ансамбля (ковер приглушает его шаги). Моцарт-отец не смотрит на графиню, пока рассуждает с позиции лектора. Его речь звучит стройно и обдуманно, хотя, на самом деле, он просто озвучивает первое, что приходит ему на ум. — Можно начать с того, что разные исторические периоды и разные музыкальные школы создают разные стили. Есть характерные формы и архитектурные структуры. Есть инструментация, мелодические формулы, гармонии, оценки роли вокального исполнения и даже отношение к диссонансу, атональности и полифонии. Например. Мы обязаны венецианской школе разработкой подражательного ричеркара, развитием мадригала и канцонеты и, в частности, полихоральной системы, развитию которой в контрастную композицию способствовали пространственные условия церкви Св. Марка в Венеции. Разворачиваясь на каблуке, Моцарт-старший удовлетворённо отмечает себе, что взгляд графини значительно поскучнел. Хорошо. Чтобы закрепить результат, он решает добавить к терминам имена и перекрёстные ссылки. — Если же говорить о временных закономерностях, то легендарный маэстро Гендель, чьи работы безусловно вам известны, писал свои оперы совсем иначе, чем тот же маэстро Йоммелли, чьи произведения насыщены элементами французской оперы, такими как хоровые и ансамблевые сцены и балеты. За своё пребывание в Штуттгарте он даже изобрёл оркестровое крещендо посредством последовательного введения отдельных инструментов. Родись я сам на десять-пятнадцать лет раньше, мой стиль так же был бы другим и я вдохновлялся бы скорее богатством фактур Корелли, чем хроматизмом Леклера. Если же мы говорим о влияниях, то также безусловно знакомого вам отца-Баха вовсе можно спутать с менее известным Дитрихом Букстехуде, если достаточно разбираться в духовной и особенно в органной музыке. Убедиться же в том, насколько сильно и всецело музыка меняется с течением времени, можно, например, сравнив между собой остроумные сонаты Йозефа Гайдна с духовной музыкой Средневековья и музыкой барочного периода, на которые он осознанно делает аллюзии в своём творчестве, но которые очевидно являются произведениями своего века. Подобные историцистские цитаты вообще часто встречаются в сочинениях венской школы уже довольно долгое время. Лео обнаруживает, что с каждым новым словом всё сильнее чувствует нечто вроде морального превосходства. Слишком часто такие не обучавшиеся музыке аристократы как слушающая его сейчас графиня не представляют и не хотят представлять, сколько теоретических знаний, сколько интеллектуального и чувственного сосредоточения композитора вложены в каждую ноту того, что они слышат. Написание музыки вознаграждает как ничто иное, но требует отдать ему всего себя. В этом смысле Моцарт-старший действительно рад просветить. — Может быть, у вас есть какие-то вопросы по уже сказанному? — интересуется он, останавиваясь в нескольких шагах от фон Либрехт, лицом к ней. — Нет, вы рассказываете очень понятно, — важно одобряет графиня. Лео забавляется этим про себя. Но и отдаёт должное тому, как, даже поставленная на место за докучливую просьбу, его собеседница держит лицо. — Пожалуй, только один вопрос. Я правильно понимаю, что Вольфганг единственный обходится без влияний? Моцарт-отец прочищает горло. Он и не догадывался, что дело его жизни можно обесценить одним-единственным вопросом. Лео возражает медленно и спокойно, чтобы не дать себе почувствовать раздражение: — Наоборот. Никто не свободен от влияний в освоении чего-либо — и музыка это тоже амальгама множества стилей, плывущих над Европой в настоящий момент. Вольфганг не только не свободен от чужих влияний, он сведущ в музыке так, как никто другой не был в его возрасте. Вольфганг настолько наслушан и грамотен, что может сымитировать любого композитора. Во-первых, потому что у него потрясающая, врождённая память на музыку, и я сделал всё в своих силах, чтобы он услышал как можно больше произведений за свою жизнь. Во-вторых, мы с ним занимаемся техническим и драматическим разбором композиций едва ли не с тех пор, как он научился говорить. — То есть, — графиня моргает и поводит головой, обдумывая сказанное, — можно сказать, что талант к сочинению Вольфганга в той же мере обязан его уникальному музыкальному образованию, сколько его естественной склонности? Моцарт-отец хмурится. Да, теперь фон Либрехт признаёт его личный педагогический подвиг. Но ему категорически не нравится, как графиня будто бы убирает из рассуждений самого Вольфганга. — Госпожа графиня. Как я и сказал прежде, дело не только в технике, но и в том, какие темы исследует композитор. А этот выбор продиктован его личными качествами. — Какие же из них вы считаете самыми основополагающими для того, как Вольфганг пишет? Лео обращает внимание на снова блестящий заинтересованностью взгляд фон Либрехт, заодно замечая и то, как изменилась, зажглась его собственная речь, когда он заговорил о сыне. Вслед за резким толчком сердца, Моцарт-старший плавно полуотворачивается к слугам. Он выбирает свои дальнейшие выражения с осторожностью. — Это не то, что можно объяснить. Вольфганг пишет с искренностью, которая ничего не боится. Он необычайно чуткий человек. Взгляд Лео находит на ждущий настройки инструмент, который и привёл его сюда сегодня. Это роскошный клавесин из тёмного дерева с покрывающим корпус золотым узором наподобие флёр-де-лис. — И он видит очень ясно. Осознанно. Даже его связки всегда закончены по смыслу. Это самостоятельные, самоценные представления. …Лео вспоминает, как сегодня утром они с Вольфгангом обсуждали маннхаймский стиль и написанные под его влиянием прошлогодние сонаты Вольфганга. Когда Моцарт-старший только получил одну из тех партитур и читал её впервые, то действительно слышал музыку, будто она разыгрывалась ему на инструменте руками самого его сына. Он ощущал присутствие Вольфганга рядом с собой. Время и расстояние не значили ничего для того парящего, тёплого чувства из Andante con espressione. Вольфганг обещал ему: «Всё будет хорошо», вкладывая в обещание всего себя. А болезненно хмурившийся Лео слушал его и стремился поверить; и следовал пальцем за поднимавшимися и опускавшимися выражениями беглой нотации, полуосознанно поглаживая бумагу. Моцарт-отец бесшумно вздыхает. Прикрывает глаза на одно или два мгновения. И дальше медленно, контролируемо произносит: — У Вольфганга есть великий дар. Но что такое даже самый великий дар без достойной его души? Когда он оборачивается к фон Либрехт через несколько секунд, та выглядит впечатлённой. В её голосе слышно, что прозвучавшие слова не только удовлетворили её прежнее любопытство, но и заставили задуматься о чём-то большем. — Вы могли бы быть писателем, господин Моцарт. — Я уже написал упомянутый вами мануал. — Разумеется. Я имею в виду писателем для всех. То есть, для более широкой публики… И я надеюсь, что всё сказанное в пользу Вольфганга всё-таки не означает, что вы сами откажетесь от моего заказа. — Выполнить его для вас доставит мне огромное удовольствие, — кланяется Лео с некоторым акцентом финальности. Он надеется, что этот разговор близится к завершению. — Я лишь хотел, чтобы вы понимали ту оценку, которую я дал ранее. Графиня делает уважительный кивок. — Вы честный и мудрый человек, господин Моцарт. Я действительно так считаю. И я рада, что Бог доверил чуткое сердце Вольфганга такому отцу как вы. Лео крепче сжимает край камзола. Он снова чувствует поднимающееся в груди волнение и ослабляет только что сказанное: — Его мать так же пожертвовала для него всем, чем могла. — А то, что вы признаёте это, — графиня назидательно поднимает палец и полуулыбается ему, — говорит о вас уже как о хорошем муже. Как Лео и надеялся, вскоре они с фон Либрехт прощаются. Перед его уходом графиня ещё раз замечает, что даже вопреки своей болезни, он прекрасно выглядит. Она произносит это весомо, и смотрит на него достаточно ровно, чтобы он мог быть уверен: фон Либрехт повторяется не из зависти, но из искренней радости за его лучшую долю. Моцарт-отец внутренне сожалеет о том, что не может вернуть графине её комплимент. Позже, спускаясь по склону Фестунгсберга, Лео пребывает в нахмуренной задумчивости. Он ни разу не поворачивает голову к раскинувшейся по левую руку от него, заснеженной и живописной панораме города, хотя все его мысли при этом оказываются сосредоточены на Зальцбурге. Как брошенный в озеро камень даёт круги по воде, так и веские слова графини о господнем доверии напомнили ему о его ответственности. Даже после недавних трансгрессий они с Вольфгангом останутся здесь, в городе, на неопределённое время. И Лео чувствует потребность заново убедить себя, что принимает самое правильное решение для помощи будущим проектам сына. Поэтому, когда он сходит со спуска на ровную местность, то не выбирает направиться к берегу, откуда можно было бы прямой дорогой пойти домой вдоль Зальцбаха. Нет, Моцарт-отец следует проулку, который уводит в Старый город. Холод пока ещё терпим, а ему нужен разговор с самим собой. Разговор выдаётся важный и сложный. И если бы Лео обращал внимание на попадающихся ему по дороге сограждан, то заметил бы, что некоторые из них бросают на него любопытные и настороженные взгляды. Слишком уж явно его хмурая, погружённая в тяжёлые мысли фигура в чёрном плаще контрастирует со светлыми и щедро украшенными улицами и самим разлитым в воздухе предвкушением главного праздника христианского мира. Но для перебирающего все преимущества и недостатки непростого моцартовского положения вице-капелльмайстера Зальцбурга не существует ни людей, проходящих мимо; ни катящихся по улицам экипажей и телег с товарами, скотиной и птицей; ни тех, кто, стоя снаружи, зазывает в свои лавочки, ресторанчики и пивнушки. …Если думать обо всём без предубеждений, с холодной кровью, то как бы должно сложиться их с Вольфгангом ближайшее будущее? Лео начинает свой разбор с основы основ любой перспективы — с финансовых возможностей. Вдвоём с Вольфгангом они заработают тысячу флоринов в год за одну только придворную службу, и это не считая доходов от учеников и композиций. Это хорошее, надёжное начало. Дальше. Из треклятого Парижа Вольфганг смог привести хотя бы имена и адреса лучших торговцев музыкой, с которыми можно будет корреспондировать. (Единственная польза из всей этой катастрофической авантюры!). Лео прикидывает, что таким образом французские связи могут принести им пятнадцать-двадцать луидоров в течение года. Не говоря уже о значимости того, чтобы продолжать распространять имя Вольфганга в среде любителей музыки — или хотя бы поддерживать интерес к нему среди уже знакомых с его сочинениями французов с хорошим вкусом. И, да, они обременены долгами. Аllein sie sind an hiesige Leute, и те настолько честны, что ещё ни один человек не обратился к Лео с вопросом по срокам возврата средств. Можно будет уплачивать каждый год по паре сотен гульденов и всё равно жить так весело, насколько оно вообще возможно в Зальцбурге. А ведь, если быть честным с обой, их город — это отнюдь не три дома, колодец и церковь. Будут балы, и комедии, и оперетты, и заезжие труппы. В начале января в Зальцбург снова приедут уже бывавашие здесь в сентябре мюнхенские артисты — почти все в городе ходили на их выступления по несколько раз. А по воскресеньям можно будет ходить на Bölzlschüssen. И они смогут позволить себе любые покупки и развлечения, и удалённые заказы через тех знакомых, которые будут на время уезжать из города. Да. Дома им не нужно десять раз оглядывать и переворачивать в руке каждый кройцер, думая о курсе обмена, об аренде и несносно завышенных ценах на всё самое необходимое. Экономия по месту скажется даже на переписанных начисто композициях — можно будет носить их к копистам за деньги двора. Не зря же Вольфганг теперь снова концертмайстер, который несёт в мир не только свою музыку, но и музыку всего княжества. Лео усмехается в себя. В идеальном сценарии его самого бы ещё повысили до капелльмайстера, а Вольфганг бы вступил в его нынешнюю должность вице-капелльмайстера. Так город получил бы своего рода гарантию, что его лучший музыкант будет пригрет нестестнёнными условиями и больше не почувствует нужды куда-либо уезжать. Но скорее небесные тела сменят свои положения в геометрии бытия, чем его семья дождётся такого исхода для себя. Они всё ещё будут работать на Коллоредо. Именно траектории архиепископа подчинена хореография всего в Зальцбурге. Коллоредо будет неотъемлемой частью их дней, их главным заказчиком. Их господином. Лео непроизвольно стискивает ладони в перчатках и чувствует, как у него за секунды поднимается давление. Его снова отбрасывает в первое утро после ужина Вольфганга во дворце Мирабелль. Моцарт-отец не сомкнул глаз ни на минуту в течение предшествовавшей ему ночи, метался по комнате как раненое животное, уже составил заявление об уходе, и, то и дело содрагаясь от волн нервного озноба, раз за разом хватался за мысль о своём аугсбургском гражданстве как за спасительную соломинку для всей семьи. Он строил планы о том, как невообразимая, бессмысленная, богопротивная гнусность их правителя должна была быть вынесена на суд людей — через газеты ли, в заключение ли мессы в соборе, через третьи лица, через друзей их семьи… Прежде чем безразличное утро, начавшееся с дежурства полусонного фонарщика на площади за окном, донесло до Моцарта-старшего, что все разошедшиеся в его воображении народные волнения не имели ничего общего с реальностью. Что им не поверили бы, а даже и поверив, обернули бы всё возмущение против них самих — за отчаянную смелость заговорить о том, что необходимо замалчивать для сохранения порядка. Что князь бросил бы их в тюрьму за клевету; что их музыкальная карьера бы закончилась; а огласка не просто унизила бы Вольфганга, но сделала бы его настолько уязвимым, что будто бы сняла с него кожу. Как же оно будет при условии их молчания — неизвестно. …Даже по прошествии времени Моцарт-отец вовсе не может представить себе, как пройдёт их следующая встреча с архиепископом. Лео готов допустить что угодно. Абсолютно что угодно! Может быть, будничное брезгливое осмеяние продолжится как ни в чём не бывало. А может быть, архиепископ станет приучать их с особому глумлению во взгляде и к лезвию многозначительной ухмылки. Правда в том, что он сам не знает, что было на том вечере во дворце Мирабелль. И тем более не знает, на чём Вольфганг с Коллоредо разошлись. Лео не признаётся себе в этом, но больше всего он боится услышать всё от самого князя Зальцбурга, чтобы фантомы его подозрений застыли и приняли конкретную форму, став не смутным образом, но детально выполненной скульптурной сценой. Так или иначе. Вопреки занявшим всё его сердце страху и боли за Вольфганга, он сам должен будет изображать нормальность. Разумеется, прежде он разыгрывал даже и весёлость в течение первых шести месяцев отсутствия жены и сына — так было нужно, чтобы все верили, что Вольфганг пребывает в наилучших обстоятельствах и что денег у него с избытком, хотя верно было полностью противоположное, и силы на такую инсценировку у Моцарта-старшего быстро закончились. Но тот опыт не идёт ни в какое сравенение с тем, как всё повернулось на сегодняшний день. Брат Михаэль польстил его, Лео, самолюбию, сравнив его со львом в их последнюю встречу. Но какой же он лев, если даже не может защитить своё самое дорогое? Лев на цепи, без клыков и когтей? …С этими мыслями Моцарт-отец обращает внимание на уже давно разошедшиеся боли в желудке и сбивающийся, не скорый, но как будто надрывный ритм сердца. Лео выругивается сквозь зубы. Он знает, что эти ощущения ни что иное, как насланное на самого себя заклинание. Но он не может просто убрать их силой воли. Остаётся уповать на то, что они пройдут сами, если он отвлечётся достаточно. Так Моцарт-отец решает не переваривать самого себя дальше, а зайти в ближайший ресторанчик и немного поесть. Позже, он ждёт свой Schottsuppe на застеленной лавке в первом попавшемся по пути заведении, и мрачно усмехается тому, что хотел поскорее вернуться домой, а теперь просто не может пойти туда, пока не выправится. Ещё не хватало беспокоить Вольфганга, заявивишись к нему обратно в состоянии смятения и угнетения, когда, в общем-то, ничего не случилось. Так, глядя на улицу за окном невидящим взглядом, Моцарт-старший снова начинает думать в сторону не снесённых обид и несправедливостей, но конкретных решений. Может быть, в следующем году Вольфганг сможет через друзей попытать счастья в баварской столице. На тот момент уже будет ясно, что за долгосрочная ситуация складывается в отношениях между армиями и их управителями, и будут ли хотя бы у самых богатых дворов какие-то средства для заказов. И они ведь в любом случае собираются ставить немецкую оперу Вольфганга. А в Зальцбурге не хватает персонала для премьеры, и это ещё не говоря о качестве имеющегося. Кто бы её пел? Нет, им в любом случае придётся удерживать в уме Мюнхен. А поскольку он рядом, можно будет каждую неделю получать по два письма оттуда и ещё успевать дважды высылать ответы, что весьма и весьма удобно… Так Лео приходит к мыслям о том, что ему нужно будет обратиться к Раффу и недавно утверждённому директором на месте Каннабиху, потому что именно они могли бы предложить Вольфганга, wenn ein Bedacht genommen würde für einen Componisten für die Deutsche opera zu sorgen. И Вендлингу. Вендлинг тоже их друг. Хотя, конечно, неизвестно, не лишилась его семья благосклонности этого достойного человека после злоключений с Веберами. Но, в самом деле, какой у них в Мюнхене был бы выбор? Для немецкой оперы просто нет других мастеров, кроме Вольфганга. Чью ещё кандидатуру можно додуматься предложить? Кто вообще согласился бы взяться за оперу на немецком? Швайцер? Хольцбауэр? Чего смеяться. А если Вольфганг напишет оперу на заказ, то делом покажет себя и двору, и местным professori, и критикам, и самой мюнхенской публике, на которую вынуждены оглядываться все остальные в этом перечислении. Да. Закрепиться через оперу будет легче, чем пытаться сразу поступить на службу к руководству, которое ещё толком ничего о нём не знает. Если же с Мюнхеном ничего не сложится… Нужно будет переориентироваться полностью. Чекарелли приедет в Зальцбург на смену лет. Он их хороший друг и он мог бы стать столь необходимым проводником в Италию на следующий год. Эти и другие умозрительные построения «если-тогда» дают Лео достаточную меру успокоения, чтобы поесть, даже ощущая вкус и температуру принесённого ему блюда. Так, понемногу, он возвращается в осязаемый мир вокруг себя. Уже после трапезы извилистые проулки выводят Моцарта-отца к Webergasse, впадающей в небольшую площадь, на которой людское течение замедляется, потому что зальцбуржцы задерживаются побродить у прилавков и лотков. Здесь активно ведут торговлю те, кто не смог позволить себе арендовать самые прибыльные места в сени городских церквей. И людям есть ради чего задержаться: по площади разносятся привлекательные ароматы свежей выпечки и печёной картошки, жареных каштанов и копчёного мяса, пряных приправ и кисло-сладкого глювайна. Звучит и музыка, но хотя именно в домах по этой улице живут почти все духовые музыканты оркестра, играют не из окон наверху, а где-то среди прохожих. Лео останавливается на звуки тромпета и высматривает фигуру музыканта со спины где-то в десяти метрах от того места у дома, где стоит сам. Тромпетист в коричневом плаще и серой треуголке, видимо, взобрался на что-то, потому что выделяется посреди толпы, волнующейся чуть ниже его груди. Мужчина играет отрывки из Телемана и играет хорошо. Хоть и извлекает звук несколько гнусаво. Лео определяет, что это от недостатка ухода за инструментом. Следующие пару минут Моцарт-отец слушает это гордое по своему характеру, бодрящее и самодостаточное исполнение. И ему нравится, что тромпетисту как будто бы совершенно плевать, подкинут ли ему сколько-нибудь кройцеров, оценят ли его музыку или кинут в него огрызком с верхних этажей за дилетантизм. Помимо Лео Моцарта, у игры находятся и другие ценители. Так оказывающаяся поблизости от музыканта молодая парочка, — оба одного роста и возраста, может быть, чуть старше Вольфганга, — спонтанно решает поддержать исполнение танцем. Отнюдь не грациозным менуэтом, а таким, который подходит приземлённой наружности этих молодых людей. Парень с девушкой просто обхватывают друг друга под лопатки, делают вместе несколько поворотов по утоптанному снегу, расходятся на пару шагов для простенькой фигуры с разворотом, а затем повторяют всё то же самое ещё пару раз, хоть это отчасти и противоречит ритму и динамике композиции. Молодые люди смеются между собой, держатся друг за друга и не хотят разрывать зрительный контакт, что заметно даже на расстоянии. По совокупности этих признаков Моцарт-старший опознаёт в них молодожёнов. Своими манёврами они распугивают некоторых прохожих в непосредственной близости, но возмущения не возникает. Лео хмурится и с тяжёлым сердцем думает о том, что никому бы и в голову не пришло осудить сам факт любви этих людей. Затем, кто-то совсем рядом с ним невнятно зовёт его с земли: — Bitte. — Так Лео обнаруживает, что сразу за углом дома, у которого он встал, сидит нищий. То, что его внимание решили обратить на себя таким образом, на миг вызывает у Моцарта-отца сполох раздражения, и он даже морщится. Он предпочитает подавать из собственного желания. Затем, он вбирает внешность мужчины: сгорбившийся, седобородый, с впалыми обветренными щеками, в облезлой шапке из кролика, закутан в несколько видавших виды одеял и сидит на куче такого же изношенного тряпья. Из глаз внизу на Лео без особой надежды смотрят боль и смирение многолетней нужды. Целая история. Нищий неуверенно протягивает ладонь. Он шамкает, очевидно не имея больше полный набор зубов. Но Лео в первую очередь слышит его почти неестественно глубокий, дребезжащий тембр, подлинный basso profundo. У Моцарта-отца мелькает мысль, что, возможно, повернись всё иначе, этот мужчина мог бы играть на сцене обличённых властью мужей или даже сверхъестественных персонажей. Но вместо этого мужчина говорит: — Bitte. Es ist kalt, ich hungere seit zwei Tagen. Ist der Herr gnädig? Моцарт-отец отвечает с небольшой задержкой. Но сопровождает слова довольно-таки щедрым подаянием. — Und barmherzig, geduldig und von großer Güte. Получив благодарность и даже крестное знамение, устремляющийся в толпу Моцарт-старший снова испытывает раздражение. Но на этот раз не на голодного беззубого старика — хотя определить его возраст сейчас, в общем-то, и невозможно; он может быть даже ровесником самого вице-капелльмайстера Зальцбурга. Нет, продвигаясь скозь толчею, Лео думает о том, что вот он — тот, о ком должна думать городская администрация. Неужели та самая «более справедливая» система налогов не может дать этому зальцбуржцу хотя бы тарелку супа раз в день и какую-никакую ночлежку? Он мог бы убирать улицу, на которой спит, а не надеяться на то, что христианское добросердечие поможет ему дожить до завтра. Возмущённый, Лео даже делает себе мысленную зарубку поинтересоваться объёмами средств, распределяемых в Мирабелль в пользу бедных слоёв населения, когда в следующий раз встретит казначея Фирмиана. Проходя же мимо дающего паузу тромпетиста, Моцарт-старший подбрасывает монетку и в жестянку у ножек табуретки музыканта. Та благодарно звякает о некоторое количество других. Кроме того, Лео произносит не терпящим возражений тоном: — Инструмент нужно вымыть тёплой водой и смазать хорошим маслом. Иначе он скоро придёт в негодность. Моцарт-отец уходит, не дожидаясь ответа, и вообще не оборачивается к мужчине, чтобы не увидеть его лицо. Он не хочет сравнивать — сам не до конца уверенный, с кем именно. Лео пересекает центр Зальцбурга через Residenzplatz меньше, чем за десять минут, и после всех своих размышлений откровенно поражается тому, насколько мал его любимый город. Длинный и высокий арочный проход сквозь дом тринадцатого века выводит его к заставленной ярморочными лотками и запруженной людьми площади перед городским собором. Само величественное сооружение отбрасывает тень на столпотворение внизу, а силуэты его купола и башен, чёткие, словно аппликация, ложатся на тянущийся по правой стороне ряд домов, пристроенных друг к другу сплошной стеной. Лео не интересует раскинувшийся перед ним гудящий рынок: он сразу же поворачивает налево, где в паре шагов от прохода расположен вход в книжную лавку. Этой фирмой много лет управляли вдова и дочь Майра, но надпись над арочным входом гласит только «BUCHHANDLUNG». Уточнение «Johann Joseph Mayrs seel. Erben» закрасили пару лет назад, после того, как распологавшуюся здесь же в доме типографию принудительно закрыли из-за критиковавшего церковь «преступления против цензуры». Ироническим образом, прежде, полвека назад, здесь же начали печатать миссалы и хоральные книги для литургии в городском соборе. Но помещения прежней типографии пустуют, на месте осталась только сама лавка, перешедшая во владения сиротского фонда. Моцарт-отец заходит в пропахшее книгами глубокое помещение с беспросветно заставленными стеллажами вдоль стен. Ему нужно узнать буквально только одно: когда доставят недавно заказанные им издания? Продавец за пультом сверяется с журналом на прилавке через свои толстые очки в круглой оправе и растерянно отчитывается, что всё заказанное должны были доставить на Ганнибалплатц ещё час назад. Он очевидно опасается, что с книгами что-то случилось по дороге и они не добрались до семьи Моцартов, но Лео успокаивает его, что просто ещё не был дома. Тогда продавец выдыхает и дружественным тоном пытается заинтересовать Моцарта-старшего в новом ассортименте — в переплёте и без него, — или хотя бы продать ему календарь на следующий год, который подобрался уже совсем близко. Но Лео отказывается. Расставляющая книги молодая помощница, сразу же опознаваемая на вид как дочь продавца, тоже подаёт голос и предлагает Лео хотя бы купить свежую газету, но он отказывается и от этого. Он дал Вольфгангу обещание не читать новостей в ближайшее время. — Боюсь, что ничто из напечатанного в эти дни не доставит мне радости, — весомо объясняет Лео. И поводит бровью: — Зато обратное почти гарантировано. С его резоном соглашаются понятливыми выражениями и тягостным бормотанием («Tja. Sie haben völlig recht…» ). Когда же Лео прощается с книжниками, у него мелькает мысль, что единственная интересующая его новость разнеслась бы по городу и без газет — если бы архиепископ Зальцбурга раз и навсегда подавился костью за ужином. Эти и другие недобрые мысли отпускают Моцарта-отца только тогда, когда он оказывается за порогом квартиры на Ганнибалплатц.