Переступая

      — Хуйня какая-то. Кто это вообще придумал? — возмущается Алекс. Голос эхом разносится по пустующему спортзалу.       — Эм. Организаторы школьных мероприятий, — пожимает Кейтлин плечами так, будто это что-то очевидное. Очевидное, конечно, но не для Алекса.       — Репетировать танец? Перед балом? Две недели? Бред. — Алекс фыркает и встряхивает головой, потому что чёлка в глаза лезет упрямо. — Я и без репетиций двигаюсь шикарно, окей? Я не буду этим заниматься.       — Будешь, — рубит Кейтлин не терпящим возражений тоном, пока обходит зал по периметру. То ли просто так, то ли чтобы, всё-таки, дистанцироваться от Алекса и его пышущей возмущением сущности. Обжигать яростью и недовольством он умеет получше многих, а Кейт обжигаться совершенно не хочет. Её так просто не возьмёшь.       — Давай мирно разойдёмся на две недели, встретимся четырнадцатого, оттанцуем, а потом сделаем вид, как будто ничего не было. — Алекс упрашивает почти, но для него это всё ещё безапелляционное утверждение, на которое ответ «нет» не предусмотрен по умолчанию.       — Нет.       А Кейт бесстрашная. Кейт его сейчас бесит.       — Нет, потому что ты меня сам попросил. Вот теперь мучайся.       — Именно! — ударение на этом слове такое сильное, что Кейтлин вздрагивает, потому что акустика в зале всё ещё поразительно хороша, но быстро оправляется. — Я сам попросил, поэтому ты должна меня слушать!       — И не подумаю даже.       Кейт спокойна. Кейт очень спокойна. Кейт спокойна и издевается — это по лёгкой, но надменной полуулыбке понятно. Кейт не хочет обжечься, но не прочь поиграть с огнём. Она видит, как ладони Алекса сжимаются в кулаки, брови ползут к переносице, а синие радужки темнеют.       Алекс не любит, когда его не слушают. Кейт же, кажется, просто создана для того, чтобы его не слушать.       — Слышь — выражения выбирай, а то ты же меня доведёшь, — рычит Алекс, встречаясь с ней лицом к лицу, как только она огибает ближний к нему угол помещения.       — Я твоя пара, забыл? Погалантнее будь, джентльмен. — Кейт смеётся — искренне так, по-настоящему, а Алексу хочется её убить.       — Я уже жалею, что к тебе обратился, — бурчит он, плюхаясь задницей на холодную скамейку.       Кейт эти слова благополучно игнорирует и включает магнитофон. Алекс аккорды узнаёт сразу и закатывает глаза: танцевать на балу под Эда Ширана? Фи, как избито.       — Ничего получше, что ли, подобрать не могли? — возмущается.       — Ты так и будешь ворчать как старый дед или, может, присоединишься? — усмехается Кейтлин, двигаясь в такт мелодии. — У нас репетиция, а не собрание диванных критиков.       — Как под это можно репетировать вообще? — Алекс непонимающе разводит руки в стороны, весьма многозначительно глядя на Кейт, а она только отмахивается. Продолжает двигаться, слушая «Shivers», спонтанно; выискивает в телефоне схему движений танца, который предстоит разучить.       И поражается своей вовлечённости.       Право слово, ей странно. Её же ведь вообще здесь сейчас не должно быть — на бал по случаю Дня святого Валентина она не собиралась идти на полном серьёзе. Никогда в этот праздник не верила, как и в любовь в её самом банальном воплощении — чистую и непогрешимую вот эту, взаимную — ну вы поняли, да? Больно реалистична она для таких возвышенных вещей. Да, у неё родители, между которыми так и искрит во всех возможных смыслах: бурно скандалят, бурно мирятся, да и вообще живут бурно, — в лучших традициях бразильских сериалов, короче. Это всё, конечно, в основном благодаря темпераментной матери. А Кейт — она в отца пошла. Спокойная, взвешенная, даже такая же блондинка голубоглазая. Но, как и мать, тоже не лыком шитая — отпор дать умеет. А на феномен любви всё равно смотрит скептически: стоит ли ради этого устраивать празднования, да ещё и в школе, где большинство подростков ещё даже и не знают толком, любят они по-настоящему или это просто гормоны пошаливают.       Алекс, наверно, как раз из таких — гормональных. Тестостерон через край, всё такое, внимания хочется женского и самолюбие потешить. Кейт об этом думает и дохрена наивной себя считает — зачем тогда соглашалась, если обо всех его уловках знала заранее? Зачем помогает ему сейчас разучивать танец, который он даже не хочет разучивать? Зачем вообще это всё? Не просто же так. И эта её акция альтруизма в его сторону уже не первая.       Странно. Ей всё странно. Всё, но только не то, как можно одновременно выполнять движения и размышлять о таких непростых вещах. Это для неё уже как само собой разумеется — делать простое, а думать над сложным. Наверное, иногда она думает даже чересчур много. Может, пора перестать?       Кейт не знает. И размышления резко прекращает, потому что после очередной неудавшейся попытки синхронизировать их движения Алекс взрывается и разражается пулемётной очередью ругательств.       — Да нихуя у меня не получается! Если бы я знал, что так сложно будет — даже и не пытался бы! Ради чего это всё вообще?! — со злости пинает волейбольный мяч в стену, плюя на все предостережения физрука. — Сука блядская.       В следующую минуту Кейт не ожидает собственной реакции — останавливается, замирает и тяжело сглатывает ком, внезапно вставший в горле.       Чёрт знает, почему, но ей становится страшно.       Алекс замирает тоже — прежде всего потому, что не слышит ответа. Потом оборачивается. И смотрит на неё, чуть не плачущую, удивлённо.       — Эй, ты чего?       — Я не… я не знаю, — с трудом отвечает Кейтлин. Заикается. Голос дрожит.       — Ты не подумай, это я не на тебя… — волна гнева с Алекса сходит так же внезапно, как его накрывает. Он звучит виновато, да и смотрит так же. Затылок чешет, раздумывая, что делать. — Это я так, психанул просто. Забей.       Кейт угукает только. Прерывисто выдыхает и предлагает начать заново, но Алекс упирается — вид её ему не нравится совершенно.       — Ты это, того… Испугалась, что ли? — интересуется, делая несколько шагов навстречу. — Блин, ну извини. Ну я честно не хотел.       — Да всё нормально, — Кейт отмахивается и вытирает глаза. — Давай продолжать.       — Вот только давай не реви, окей? Я, конечно, много кому сердца разбивал, но до тебя мне переть и переть ещё, — Алекс пытается отшутиться, разрядить обстановку. И у него даже получается, потому как Кейт усмехается:       — Мне ты только последние нервные клетки разбил, мачо недоделанный.       Репетиция возобновляется. Мысли об испуге отходят на второй план. Кейт начинает думать, что и не испуг это был вовсе. Эмоционально перегрузилась, с кем не бывает. Ну невозможно же на Алексовы психи, которых она за всё время, что знает его, видела уже более чем достаточно, реагировать вот так. Непонятно как. А что невозможно — то правдой не является. Значит, и переживаний не стоит.       Но она всё равно подмечает, что Алекс вплоть до самого конца репетиции старается быть поспокойнее. Ради себя, ради неё, ради чёрт знает чего ещё — она не знает. Да и не пытается узнавать. В конце концов, она ему тут одолжение делает, чтобы просто в покое оставил. Именно для этого же согласилась побыть его типа как бы парой, да?

***

      Туда-сюда. Туда-сюда. Влево-вправо.       Дворники движутся с одной и той же амплитудой, но дождь, похоже, прекращаться даже не собирается — идёт и идёт себе, упорно стучась в лобовое стекло. Капли ударяются о поверхность и расползаются по ней в импровизированной гонке в разные стороны, оставляя разводы. Вид впереди размытый и явно не обещающий ничего хорошего — пробка, кажется, километровая. Да ещё и обогрев, как назло, работает лишь вполовину возможной мощности, так что в салоне промозгло и влажно. Февраль в Калифорнии всегда такой отвратительный — дождливый и холодный. Нет бы снежком припорошило, чтобы зима имела хотя бы своё жалкое подобие. Ага, где там. Вот вам дожди, получите-распишитесь. Южный штат, вся фигня.       Голова у Сэма трещит нещадно. Пытаясь спастись от пульсирующей боли, он опирается локтями о руль и прячет лицо, утыкаясь в них лбом. Желудок противно сжимается, посылая в мозг импульсы: «Чувак, ещё немного — и я начну переваривать сам себя».       Устал как собака. Куча уроков, два факультатива, курсы подготовительные — до самого вечера бегал, даже перекусить времени не было. Чёрт бы побрал этот выпускной класс, право слово.       «Ты где?» — высвечивается вдруг на дисплее телефона, всё это время мирно покоившегося на держателе. Сэм, наверное, и внимания бы не обратил, если бы не вибрация.       «Спохватились, блин», — проносится в голове. Вздыхает и отсылает ответное: «В пробке».       В желудке снова что-то мерзко ворочается. Сэм ловит фантомное ощущение растущей из его глубины тошноты и сухо сглатывает. Опять довёл себя. Был так занят утолением голода умственного, что совсем забил на физический. Уже далеко не в первый раз. И даже, наверное, не в сто первый. Голова, между прочим, тоже не просто так трещит: разваливается от переизбытка информации. И стресса, с её усвоением сопряжённого. Зато, молодец какой, готовился. Что, доволен теперь?       Терпеть такое состояние с каждой новой минутой становится всё тяжелее и тяжелее, а движение на трассе восстанавливается с какой-то ничтожно низкой скоростью. Сэму кажется, что возможных исходов тут два: либо он прямо здесь, в машине, и откинется, либо, что не так трагично, но не менее вероятно, — дома его вывернет от голода. Так ведь и язву можно заработать, если он уже этого не сделал, сам того не зная. Пренебрегать потребностями — его самая вредная привычка. И самая старая.       — Ну давай же, давай! Чёрт. — Сигналит раздражённо, хотя и понимает, что ситуация от этого не улучшится. Вон только другим нервы поднял — сразу со всех сторон чужие сигналы посыпались, будто эхом отражая его собственный. Не ты один страдаешь, Сэмми. Не ты один.       Сэму в обладании личной машиной нравилось всё. Кроме простаивания в пробках, чтоб им пусто было.       Права он получил полгода назад. С первого раза. Помнит ещё, как отец возгордился. Да он и сам, чего греха таить, весь от гордости светился тогда. И от радости, что теперь не придётся больше отцову машину без спроса брать, каждый раз рискуя огрести либо от него, либо, что хуже, от патрульных. Удивительно, как его ни разу не поймали. Но первое время всё равно приходилось кататься на семейном «Рено»; свою собственную малышку он совсем недавно получил, до сих пор привыкает. И к машине, и к в разы возросшему чувству независимости.       К тому моменту, как пробка наконец рассасывается, Сэм уже всерьёз думает, что не жилец и домой точно не доберётся в сознании. Но добирается. Дважды мигает фарами перед окном, прежде чем припарковаться. Сообщает так, что приехал. Выбирается наружу как из многолетнего заточения. Дышит полной грудью. Воздух сейчас ещё более холодный, чем раньше, но хотя бы дождь кончился.       Сэм мерзлявый. Накидывает на голову капюшон и прячет ладони в рукава толстовки, успевая продрогнуть, пока подходит к дому. Приносит с собой в холл холод с улицы, небрежно бросает рюкзак у двери и приваливается к косяку с тяжёлым выдохом. Прикрывает глаза, перед которыми сразу начинают мелькать цветные круги, и опять сглатывает — тошнота, унявшаяся на время поездки, снова напоминает о себе.       — Господи, да на тебе лица нет, — обеспокоенно говорит Джанетт вместо приветствия, едва выйдя к нему. — Сэм! — хмурится.       — Мам, ну не начинай, пожалуйста, — почти безжизненно отвечает ей тот, пытаясь унять внезапно возникшую дрожь во всём теле.       — Сознание не вздумай терять, понял? — Джанетт берёт сына за локоть и ведёт за собой на кухню. — Опять не ел ничего? — спрашивает, зная заранее, что ей ответят. И качает головой укоризненно: — Ну разве так можно?       — Мне некогда. Не успеваю, — бубнит Сэм откуда-то из недр столешницы. Сидит за столом, уронив голову на руки, и всё пытается заставить свой мир перестать вращаться. Башка кружится.       — Ну и что, опять умираем? — доносится со входа голос Саймона.       — Па-а-а, — тянет Сэм. Дуется. Как в детстве прямо. — И ты туда же.       — Но нельзя же себя так загонять, понимаешь? — отец садится напротив, пока мать копошится в холодильнике.       — Вступительные спрашивать не будут, — фыркают ему в ответ.       — Это не значит, что надо умирать от голода. — Саймон суров и непреклонен. Прямо в глаза затуманенные смотрит. — И вообще…       — Тошнит пиздец, — внезапно обрывает сын, нисколько, кажется, не стыдясь. Да и не обращаясь ни к кому. Просто своё состояние поясняет в пустоту.       В пустоту. Если бы.       — Сэм Севилл! — осаживают его сразу оба родителя едва ли не в унисон. — Не выражайся.       — Да мне реально хреново, — жалуется. Сам себя загнал, а теперь жалуется. Замкнутый круг какой-то.       — Поел бы ты, а. — Джанетт вздыхает, ставя перед ним тарелку с мясной запеканкой. Его любимой, между прочим. Она уже все способы испробовала, лишь бы этого неисправимого приверженца самопожертвования во имя науки накормить.       — Не могу, — обессиленно отзывается Сэм. — Мне плохо.       — Если понемногу, то станет хорошо.       Сэм усмехается: ему и в детстве так говорили, когда долго не ел. И ведь правда тогда хорошо становилось. А сейчас, если ещё хоть минуту он решит морить себя голодом — желудок точно придётся выблевать. И он ест. Понемногу. Лучше всё-таки становится.       И почему-то вдруг теплом окутывает. Сэм понимает, что тепла ему как раз не хватает. В последние года полтора, наверное. С тех пор, как начали неумолимо приближаться экзамены, его жизнь стала похожа на какую-то бешеную карусель, которая никак не хочет остановиться. Он уже и не помнит, когда в его до страшного стабильном графике «дом — учёба — дом» менялось хоть что-нибудь. Ладно, полгода назад в этом графике вдобавок значилось вождение, но больше-то ничего! Он даже с братьями и девчонками стал несколько меньше общаться, потому что учёба эта пресловутая сжирала всё свободное время. А когда-то ещё были концерты. Последний они провели, кажется, как раз в сентябре. И его совсем не удивило, что в один момент Элвин и Бриттани предложили уйти на перерыв. Времени на репетиции с началом нового учебного года резко перестало хватать, потому что у всех свои дела и заботы. В основном, конечно, учёба. Но решение, он считает, оказалось более чем разумным. Во всяком случае, четверым из них точно стоило поднапрячься, чтобы не оказаться в пролёте, когда придёт время поступать.       Вот так и становятся взрослыми: приходится жертвовать интересами в угоду чего-то более важного.       И ничего, что в свои семнадцать он устаёт на все семьдесят. Загружен по самое не хочу, даже поесть времени не находит, а потом, возвращаясь домой, в самых крайних случаях мчит тошниться. И выслушивает от родителей невесть что, пока они отпаивают его успокаивающими желудок отварами на травах. Сегодня хоть без этого обошлось, но тоже приятного мало.       Иногда чертовски хочется показать и урокам, и курсам, и факультативам средний палец. Остаться в кровати на целый день и просто ничего не делать. И найти, наконец, время на полноценные приёмы пищи.       Но что-то как-то не получается.       Родители расспрашивают про день, про уроки, ещё про что-то, а он отвечает односложными фразами. Продолжает параллельно о своём думать, и это ему сейчас кажется важнее, чем вещать о причинах своей усталости в лице факультативов по физике.       — Ты точно хорошо подумал? — вырывает-таки из размышлений голос отца. Вот так внезапно, без предисловия. Хотя какое уж там предисловие — Сэм знает, о чём он. Уже несколько месяцев один и тот же вопрос ему задаёт, неизвестно на что надеясь.       Сэм устал. Сэм огрызается.       — Я «подумал» ещё лет в пятнадцать, пап. Лучше, чем ты можешь себе представить, ладно?       — Просто знаешь…       — Знаю, — договорить не даёт. — Специальность сложная, физика никому не всралась и у меня ничего не получится, шёл бы я на айти.       — Не груби отцу, — встревает Джанетт.       — А ты не лезь! — взрывается Сэм. Голова тут же снова начинает гудеть.       — Я не говорил, что у тебя ничего не получится, — ровным тоном говорит Саймон. Будто бы ничего такого не произошло и ничего обидного сын ему только что не сказал.       — Что у тебя за тупая привычка приставать с такими вопросами, когда я тут скоро копыта откину?       — Я просто… хочу тебя понять.       Разговаривать дальше у Сэма ни сил, ни желания не находится. Поэтому он встаёт, составляя пустую тарелку в раковину, и направляется к выходу с кухни.       — Никогда не поймёшь. И никогда в меня не поверишь.       Это тебе, папочка, вместо «спокойной ночи».       — Не бери в голову, — успокаивает Джанетт. — Он просто устал. Да и возраст такой… Сложный.       — Задницу бы за оговорки надрать, — ворчит Саймон. — Возраст у него, понимаете ли. Это не возраст, это уже упёртость патологическая. Я, в конце концов, хочу как лучше. Он же умеет программы писать. Запросто на этом подняться сможет. А то возвращается еле живой — на такой престижный вуз замахнулся. Туда только чудом попадают!       — Неужели не радуешься, что у тебя такой целеустремлённый сын? — Джанетт обходит мужа кругом и присаживается на его колено. Знает, что это поможет остыть.       — Как бы его целеустремлённость ему боком не вышла, — вздыхает Саймон, устало потирая ладонью лицо. — Нервный срыв ещё заработает.       — Просто дай ему время.       — Я берегу его нервы. Которые, смею тебе напомнить, никогда особо крепкими не были.       Вероятно, Саймон никому не расскажет, что склонить сына на свою сторону значило бы для него нечто особенное.       Гордиться хочет. Хочет, чтобы с него отпрыск пример брал.       Только вот Сэм упрямый. Изводит себя, страдает, недосыпает ночами и не успевает есть, но к цели своей идёт настойчиво. В инженерно-технический метит. Проходные баллы там такие, что в страшном сне не приснятся. А он замахнулся. Ему надо. Он с госпожой физикой на «ты» с семилетнего возраста. Саймон знает, но что-то мешает ему принять и смириться. Поэтому по несколько раз в месяц в их семье звучит вопрос «ты точно хорошо подумал?», и Сэм каждый раз клянётся себе, что не будет на него отвечать. А всё одно: отвечает. Срывается. И никак они к согласию не придут.       Были бы силы — он кричал бы сейчас. Бил бы подушку. Но сил нет. Отрубается просто.       Точно зная, что утром не извинится.