Переступая

      Впрочем, утром Сэму оказывается совсем не до извинений.       Не успев даже толком проснуться, он распознаёт всё ещё плывущим сознанием тяжёлое, тянущее, пульсирующее ощущение внизу живота. Ощущение знакомое, привычное и ознаменовывающее собой практически каждое его утро с тех пор, как ему было тринадцать. Ощущение носит наименование «утренняя эрекция». Стояк, проще говоря. Сэм это явление не слишком-то жалует — банально неудобно. Но терпит, мирится — что поделать, если природа у него такая. Обычно помогает просто подождать, но сегодня, едва распрощавшись со сном, он понимает, что ждать не собирается ни единой секунды. Первой его осознанной мыслью становится: «Душ. Нужен душ. Холодный, как арктические ледники. Срочно».       Переползать из нагретой постели сразу под ледяную воду кажется насилием — Сэм весь мир обматерить готов, начав с себя любимого, за такое, но стоит, стиснув зубы, и страдает молча, упираясь лбом в плитку, пока тело обжигает холодом.       Ему бы только наваждение согнать, а дальше будет проще.       Касания лёгкие, едва ощутимые, будто бы ни к чему не обязывающие, но он сам не знает, почему поддаётся. Следует каждому движению, как зачарованный, и поддаётся — вот так, самому себе наперекор. И кажется, что не видит, не слышит — только чувствует. Чувствует, что губы у неё мягкие и нежные, как едва раскрывшийся бутон. И что волосы, в косу заплетённые, растрепались и шею ему щекочут, когда она наклоняется и ищет момента, чтобы стать к нему ещё невозможно ближе. И что пахнет она так… по-особенному.       — Всё хорошо. Не бойся. У тебя отлично получается, знаешь? — шепчет так аккуратно и так успокаивающе, что он не смеет даже подумать о том, чтобы в себе усомниться. Глаз не открывает, не смотрит, но инстинктивно губы её ищет. Находит. И старается. Правда старается.       Вздрагивает, ощущая чужие пальцы в волосах, но поцелуй не разрывает — понимает, что в эту пучину его с головой утянуло. А он и рад, чёрт возьми.       Детали сна вспоминаются неожиданно и тут, кажется, уже никакой холодный душ не в силах помочь.       Сэм жмурится и стонет отчаянно. Сэм ненавидит себя, потому что у него стоит на то, как он целуется с Ханной Джефферсон в своём чёртовом сне.       Если принять во внимание, что целовался он всего два раза в жизни — пусть и с ней, — и было это относительно давно, то… походит на одержимость, да?..       Сэм пытается прикинуть, который сейчас час, чтобы решить, есть ли у него время на панику и самокопания. Прикидывать тяжело — фокус мысли смещён на напряжение во всём теле. Тело разрядки требует невыносимо, но Сэм это требование отклоняет раз за разом, пытаясь обрести, наконец, над собой контроль.       И с трудом вспоминает, что на часах мигало пять утра, когда он уходил из комнаты. Значит, есть шанс пережить свой позор до того, как для него начнётся новый день. Хорошие новости.       Пальцы на ногах не ощущаются вообще, а мышцы словно задеревенели — настолько вода холодная. Температура именно такая, какая, кажется, нужна, чтобы его, разгорячённого, остудить и в реальность вернуть.       Выключает воду, натягивает бельё и у зеркала останавливается — мокрый, прилизанный, измученный и, ему кажется, напуганный. Зато в голове никаких посторонних мыслей — только одно желание. Желание по лицу себе съездить и делать так отныне каждый грёбанный раз, когда его воображение будет генерировать что-то такое.       Часы в полутьме комнаты встречают размыто горящим на табло «5:32». Тридцать две минуты морозить жопу под ледяным душем просто для того, чтобы восстановить порядок в голове — не слишком ли долго?       Сэм заворачивается в одеяло по самую макушку. Взбодрился так взбодрился, ничего не скажешь. Понимая, что теперь уснуть уже не получится, он начинает думать. Опять. Потому что до будильника ещё полтора часа и он, наверное, с ума сойдёт, если не решит, чем бы этот самый ум занять. Помня о том, что ум у него крайне беспокойный, Сэм старается направить ход мысли так, чтобы на его пути не возникало никаких препятствий с обозначением «Ханна», но сдаётся практически сразу, осознавая, что мысли его этих препятствий избегать всячески отказываются. Как магнитом к ним тянет. До боли, почти физически ощутимой. Нестерпимо.       Ханна сама по себе, между прочим, нисколько не препятствие. И никогда им не была. Да и вообще, так её называть — просто-напросто невежливо. Но Сэм называет. Потому что… потому что. Сложно у них всё. Хотя у Ханны-то, наверное, всё как раз проще некуда: Сэм знает, что вроде как ей нравится. Это у него всё сложно. С ней и с самим собой.       Он уже целовался с ней. Два раза, так что дело не в его больном развращённом воображении. Дело в другом. В том, что он, кажется, после этого испытал огромные в своей силе потрясение и стресс, и теперь его психика, и без того нагруженная повседневными задачами, сделала откат назад. Вот как будто и не было ничего. И общается он с ней точно так же — как будто ничего и не было. Никакой типичной для впервые в жизни влюбившегося пацана неловкости, никаких заигрываний, особых знаков внимания, намёков — ничего. В смысле вообще. И он знает, как у неё глаза сияют, когда она на него смотрит. И он знает, с каким восторгом она ему о чём-то рассказывает. Всё он знает — и всё игнорирует, ограничиваясь дежурными дружескими фразами с подтекстом «между-нами-ничего-не-было-забудь-всё-пожалуйста». И она даже поняла, уловила на каких-то сверхвысоких частотах, которые ему самому неизвестны, потому что с тех пор, как случился их второй поцелуй, ни о чём не напоминала и вовлечь в действия романтического характера не пыталась. Сэм про себя благодарил её за это тысячу раз, потому что явно ещё не созрел. А по ночам, к собственному ужасу и стыду, видел вот это, которое его голову покидать упрямо отказывалось и только ярче становилось, пока шёл процесс размышления. Как будто подсознательно хотел повторить. Как будто не хватало новых эмоций и ощущений.       А ощущения, к слову сказать, до неприличия острые — позволять кому-то — Ханне, — вот так вторгаться в своё личное пространство, на свою территорию, и делать с ним такие вещи, на которые он никогда и никому не собирался давать разрешения даже в мыслях. Весь такой неприступный и не привыкший зависеть ни от кого, кроме себя самого, он не уставал удивляться. Как так вышло, что многоуровневая система защиты от проникновения чужаков дала сбой? Зачем? А главное — почему ему это понравилось?       «Ага, так понравилось, что аж возбуждает», — язвит подсознание.       Сэм кулак сжимает. Хмурится, глаза прикрывает и шумно выдыхает через нос. Ему кричать хочется, потому что, боже правый, достало. Только вот незадача — кричать в шесть утра, всё-таки, как-то не комильфо.       Когда его отпускает сиюминутное раздражение, он снова думает. Вспоминает о том, что сегодня ему не раз придётся пересечься с ней в школе. И вот как, скажите на милость, в глаза ей смотреть после этого сна идиотского? И ладно бы просто сна, но это ж был сон с последствиями! Однако Сэму очень хочется верить, что одно просто наложилось на другое и никакой сон в реакциях его тела совершенно не виноват.       Дурацкий сон. Идиотский сон. И вообще, видимо, дрочить надо почаще, чтоб гормоны в голову не давали. Другой вопрос, что в последнее время он настолько устаёт, что его даже на это не хватает. И, наверное, зря: глядишь, был бы посмирнее и не страдал от угрызений совести и недосыпа.       Спонтанный приступ рефлексии довольно быстро истощает и мозг, и резервные запасы терпения, поэтому мыслительный процесс Сэм обрубает резко и без сожаления. Оставшийся до будильника час проводит, тупо глазея в потолок и без конца ворочаясь в почему-то вдруг ставшей неудобной постели. Как будто даже физический аспект намекает: эта кровать ужасная — тебе в ней снится разная ерунда, а ты потом загоняешься.       Кажется, пора переезжать на пол.       Когда наконец звонит будильник, Сэм ловит себя на странном ощущении. С одной стороны, этот звук для него сродни спасению от бесконечных раздумий, ни к чему толком не приводящих, а с другой — знак того, что момент пересечения с Ханной становится всё ближе и реальнее.       Сэм вздыхает и нажимает на ручку двери; не можешь обойти неизбежное — сделай вид, что его не существует. А потом выходит из комнаты и шлёпает босыми пятками в направлении кухни. Задержавшись у зеркала в коридоре, обнаруживает, что волосы после душа успели просохнуть и ерошатся теперь во все стороны. Пообещав себе заняться этим потом, заглядывает на кухню. И, к собственному удивлению, находит там мать.       — Доброе утро, — встречает его Джанетт. И на стол уже его кружку с кофе ставит, а рядом — тарелку с сэндвичами.       — Доброе, — бурчит Сэм, усаживаясь на табурет. — А ты почему на работу не собираешься?       — Сегодня суббота.       Вместо ответа Сэм смотрит на календарь на стене. И понимает, что почти потерял счёт времени, потому что у него — всё ещё пятница.       — Извинись перед папой, ладно? — Сэм на это только фыркает, когда она подходит и кладёт на голое плечо тёплую ладонь. Опять за своё. — Он хочет как лучше, понимаешь?       — А о том, что я хочу, он подумать не хочет? — Сэм недовольно морщит лоб, как-то особенно яростно вгрызаясь в сэндвич. — Хоть когда-нибудь он меня спросил? Хоть когда-нибудь поинтересовался, что мне нужно? — из кружки горячий кофе отхлёбывает. А потом громко сталкивает её дно со столешницей.       — Ну не сердись на него, — мать просит таким тоном, от которого все мышцы в теле напрягаются, словно готовясь в любой момент рвануть в атаку. — Ты же знаешь, что он такой.       — Это не оправдание, — отрезает Сэм. Потом встаёт и убирает за собой посуду. — Спасибо за завтрак. Я собираться. Отцу передашь, что я его ненавижу.       Джанетт медленно, но верно закипает от таких нелестных высказываний и готовится читать мораль, но не успевает даже начать — сын исчезает с кухни со скоростью света. Так что ей остаётся только измученно вздохнуть, отбросить влажное полотенце на стол и опуститься на табурет. Она подпирает ладонью лоб и не может понять, — а только ли в пресловутом «сложном возрасте» дело? Ведь ни она, ни Саймон в своё время не страдали ни юношеским бунтарством, ни в принципе чем-то подобным. И чем старше Сэм становился, тем интенсивнее проявлялись все те качества, которым им как родителям оставалось лишь неприятно удивляться. Джанетт только сейчас понимает, что уже около трёх лет живёт с надеждой на то, что это просто период, который обязательно когда-нибудь закончится. Понимает — и не знает, что ей с этим самым пониманием делать.       Когда Сэм наконец садится в машину — ему кажется, что с самого начала пубертата он не испытывает ничего, кроме перманентного раздражения. На всех рычит, вспыхивает из-за пустяков, сторонится людей и бесконечно упрямится.       Когда-то всё было легче. Когда-то его запросы были достаточно просты для того, чтобы во имя их выполнения не приходилось щетиниться, демонстрировать зубы и отстаивать мнение, которое с некоторых пор внезапно перестало совпадать с мнением большинства. Когда-то он мог радоваться уже потому, что живёт и имеет возможность познавать этот мир. А теперь его сознание вдруг начало выкидывать всякие неожиданные штуки вроде потребности в собственном месте под солнцем. Теперь его отношения с окружающими изменились до неузнаваемости — появилась избирательность в социальных контактах. Новые запросы в сравнении со старыми приобрели какие-то вселенские масштабы и то и дело наталкивались на разные препятствия. И его это бесило. Сейчас так и вовсе между двух огней оказался: с одной стороны Ханна, к которой он не знает, что чувствует и как относится, с другой — родители с их требованиями и желаниями, которым он всем своим существом отказывается соответствовать. Боже, ну зачем ты выдумал все эти сложности?       Как бы Сэм сложности и разные задачки ни любил, как бы ему ни нравилось бросать вызов своим интеллектуальным возможностям — сейчас приходило осознание того, что возможности вот-вот исчерпаются и настанет истощение, которое всегда сопровождается нервными срывами и апатией. И это совсем не то, чего ему бы хотелось, когда на носу сдача нескольких проектных заданий.       Не радоваться тому, что здравый смысл пока ещё не решил его покинуть, не получается. Здравый смысл — это, наверное, вообще последняя ниточка, на которой держится его ментальная стабильность. Поэтому к тому моменту, как он приходит в себя и оставляет эмоции на потом, жить и даже дышать становится немного легче. Здание школы, издалека маячащее красной черепицей, уже не воспринимается с таким ужасом, а парковка оказывается даже наполовину пустой — по субботам это часто бывает. Что ж, пока всё вполне неплохо складывается. А там, глядишь, и весь день так пройдёт.

***

      Коридоры, как и парковка, в субботу не заполнены учениками и персоналом так же значительно, как это бывает в будние дни. С одной стороны — хорошо: меньше народу — больше кислороду, но с другой — растёт вероятность ненароком столкнуться с Ханной. Он даже расписание её успел посмотреть — уж на большой перемене точно пересекутся. Это держит в напряжении — кто знает, что может случиться.       Нет, ни на какие обжимания по углам, прилюдные поцелуи или что-то подобное он совсем не рассчитывает — Ханна, всё-таки, с правилами приличия знакома. Больше даже, чем он сам. Но иногда и разговор с ней может даться ему с трудом, потому что Ханна из снов и Ханна из реальности — это две разных Ханны. Одну он может материализовать в своём воображении в каком угодно виде — сам себя за такие мысли мимоходом осуждает, — и в какой угодно ситуации, потому что это всего лишь фантазия, которая в случае чего растворится так же быстро, как возникла, а вот настоящая Ханна — тут, рядом и сама по себе. Её уже не растворишь — она, в конце концов, не хлорид натрия. И если уж она что-то решит — у него будет минимум шансов на это повлиять. Просто уйти — невежливо, а агрессивных нападков она не заслуживает.       Она хорошая. Нет, правда. Он её уважает. Ценит как личность. Но не любит. Потому что не знает, как, и это, наверное, то единственное непознанное, которым он не хотел бы интересоваться. От природы будучи экспериментатором, он в теории знает, как далеко все эти «влюблённые» опыты могут зайти. Так далеко он заходить не готов, поэтому целесообразным считает если и восхищаться — то уж точно издалека. Держать её на расстоянии. Потому что так безопаснее и для неё, и для его ничем толком не защищённой тонкой душевной организации.       «Тонкая душевная организация»… Про себя проговаривает и хмыкает — не, бред какой-то. Неспособен он на красивые чувства. Да, в общем-то, ни на какие, наверное, неспособен. С самого начала так повелось, что его куда больше тянуло к предметам, которые можно на составные части разобрать до последнего болтика, изучить — и собрать обратно. К предметам тянуло, не к людям. Людей вот так просто не разберёшь. А если и разберёшь, то рискуешь потом не собрать обратно. Нет правил, нет схем — действуй по наитию. Сэм так не умеет. Сэм в таких делах уж больно энтузиаст — глубоко копать любит. С предметами это работает, а с людьми… Ну вот какой человек в здравом уме позволит себя исследовать до последней молекулы? Да никакой, именно. Поэтому Сэм не пытается — не его это всё. Не пытается сам и не позволяет другим — ещё не хватало, чтобы кто-нибудь однажды его вот так разложил на молекулы и пооткапывал всякое, которое он знать о себе хочет меньше всего.       Давно он так не радовался началу уроков — уж очень много думал сегодня. С утра пораньше и не по теме. Теперь появляется возможность отвлечься, тем более что в домашке по физике неожиданно обнаруживается погрешность, всю задачу перекосившая вдоль и поперёк.       По-новой записывая «дано», Сэм делает мысленную отметку: никогда больше не сидеть над задачами, пока голову разрывает от боли.       И всё, вроде как, идёт хорошо — он на несколько часов полностью погружается в работу, не помня ни о напряжённой обстановке в семье, ни даже о существовании где-то за границами его мира Ханны.       А потом в какой-то момент эти границы ею же и попираются. Ханна, Сэму кажется, даже понятия не имеет о том, насколько бесцеремонно себя ведёт. И ещё ему кажется, что поведение такое он готов стерпеть только и только от неё. И для него уже почти не странно, что она делает это снова, а он снова благосклонно ей позволяет, как будто это единственный его выбор.       Они встречаются на ланче. Сначала фигурально, случайно, одними только глазами; она у стойки с подносами ждёт свою порцию и будто нарочно находит его взглядом среди толпы других, а он не может сделать ничего, кроме как ответить. И в эту секунду даже не понимает, что за чувство этот её взгляд у него вызывает. Да господи, он в принципе не понимает, что за чувства она у него вызывает, вся, полностью, а не только её взгляд. Он не может понять, теряется — и она пользуется моментом. Как обычно. Не манипулирует. Просто так получается, и противостоять ей он почему-то каждый раз оказывается не в силах.       А потом она спрашивает у него разрешения подсесть. И он разрешает, потому что не может не. Потому что она на него смотрит. Смотрит пытливо, проникновенно — серые глаза за стёклами очков в тонкой оправе поблёскивают как-то даже лукаво, — но очень… по-доброму. Да, наверное, это правильное выражение. Именно так она и смотрит, будто, не успев ещё ни о чём с ним заговорить, даёт предупреждение: расслабься, я не сделаю тебе плохого.       И не делает. Никогда не делала, но расслабляться он не спешит. Или просто не умеет.       — День сегодня сумасшедший какой-то, — заговаривает она первой, когда усаживается напротив, почти торжественно водружая поднос на стол и откидывая растрепавшуюся косу за плечо. — Представляешь — я половину урока над одной биологической задачей билась, а она оказалась проще некуда. Ну вот что это за явление?       Сэм улыбается едва заметно: понимает, что у него сегодня та же ерунда, только с физикой. Досаду её он полностью разделяет.       — «Недостаток сна» называется, — пожимает он плечами, ковыряясь в своём салате.       — Что, тоже ночами не спишь? — интересуется Ханна, упорно пытаясь поймать его взгляд, который он не менее упорно прячет в тарелке.       — Есть такое, — вздыхает.       — Тебе… Тебе стоит отдыхать побольше, — советует Ханна. — Опасно себя так перегружать.       — Не умею я отдыхать. Не привык.       Над столом повисает пауза, но Сэм не может сказать, что она неловкая. Скорее — такая, на протяжении которой оппонент старается подобрать лучшее решение.       — А я могла бы тебя научить. Помочь. Если ты не возражаешь, конечно, — в конце концов предлагает Ханна. И первая реакция у Сэма — «возражаю», но он ей этого, конечно, вслух не говорит.       — Разве можно научить отдыху? — вместо этого приподнимает он бровь. И смотрит на неё. Наконец.       — Отдыху-то, конечно, нельзя, если мы говорим о праздном лежании на диване, потому что лежать ты сто процентов не будешь, а вот тайм-менеджменту… — Ханна хмурится в задумчивости, а потом продолжает: — Тайм-менеджменту — можно. Много техник есть разных. Это чтобы больше времени на себя оставалось, понимаешь?       Сэм понимает. Но не знает, насколько ему нужна её помощь. Как не знает и того, есть ли в этой помощи вообще смысл, — он же трудоголик неисправимый. Такого не переучишь. Хотя вещи она говорит правильные, с этим он даже не спорит. Просто… Это как? Зачем?       — А ты уверена, что оно тебе, ну… надо? — он честное слово не хотел этого спрашивать. Потому что ей, конечно же, оказывается надо.       — Мы можем заниматься вместе — так количество часов, отведённых на работу и отдых, контролировать легче. Я не претендую на твоё время и желание делать это на постоянной основе и в перспективе, просто поначалу нужно будет направлять и регулировать процесс. Да и вообще — вдвоём всё проще. И веселее. Ты же ничего не имеешь против моей компании?       Сэм не помнит, как и почему соглашается, но точно знает только одно: против её компании он не имеет ничего, но факта того, что ему нервно и боязно, это согласие не отменяет. Потому что Ханна — это же… Ханна. Настоящая, живая, не из сна. Рядом. В прямом контакте с ним. И ведь обычно это он помогает ей, ничего не требуя взамен, но чтобы наоборот… Непривычно. Неправильно? Сложно?       Он не знает, как. Он думает о том, что запутался, всю дорогу домой.       Дома-то, естественно, всё по-старому — отец опять будет недовольно бухтеть, а мать — уговаривать сделать так, как он хочет. Она вообще берёт на себя слишком много, пытаясь выступать в роли предохранителя каждый раз, когда у них что-то не ладится. Но даже это сейчас теряет свою актуальность на фоне того, что с начала следующей недели ему предстоит пересмотреть своё отношение к работе. Он даже не сам принял это решение, но согласился. Потому что Ханна что попало советовать не станет.       Сэм думает, что она его комфортом озабочена даже больше, чем нужно. Словно не только во сне, но и наяву ищет возможности стать к нему ближе. И он не слишком-то сопротивляется — таким, как Ханна, сопротивляться просто не получается. Такие, как Ханна, никогда не хотят другим вреда. Такие, как Ханна, до страшного самоотверженны. Сэм не уверен, стоит ли оно на самом деле того. Сэм думает, что всей этой волонтёрской деятельностью она могла бы заниматься с кем угодно ещё, но не с ним. Потому что он… другой. Сложный. Может быть, даже сложнее проходного тестирования в универе, куда он надеется поступить. Но эта девчонка, как видно, не робкого десятка и никаких проблем не боится. В отличие от него.       Что, если что-нибудь пойдёт не по плану? Что, если он нагрубит, вспылит, оттолкнёт, когда она попытается устанавливать непривычные для него рамки и распорядки? Что, если ей придётся пожалеть о своём решении ему помочь?       Ситуация, казалось бы, простая — они всего лишь будут вместе заниматься. Но ему трудно невыносимо.       В дом заходит, не утруждаясь возвестить о своём возвращении даже простым «я вернулся». Из ванной сразу направляется в комнату — на свой островок безопасности в этом жутком, сложном, полном неизвестности и тревоги мире.       Падает на кровать обессиленно и только с одной мыслью в голове: «мне никогда ещё не было так страшно».       И он совсем не знает, что сейчас лучше — захлебнуться в собственном страхе или уйти в своё подсознательное, в котором к Ханне тянет всему вопреки.