Spieluhr

      На столе горели свечи, гладя дрожащим тёплым сиянием бархатистые лепестки чёрных роз и отражаясь в оконном стекле. А там, за окном, в узком прогале между тяжёлыми шторами, вилась метель, будто пыталась тонкими штрихами зачеркнуть темноту, бесконечную, пустую, без единого проблеска, ни фонаря, ни запоздалого полуночного окна. Отель был одиноким обитаемым островом посреди черного, расчерченного метелью вакуума. Но если не глядеть в окно — иллюзия прежней, живой и нормальной жизни становилась до ужаса полной. Рихард пил шампанское, редкими, жадными глотками, забывая о стынущем ужине, о пустоте за окном и о собственном болезненном волнении. Паулина сидела прямо, по-королевски уверенно, без единой эмоции на совершенно невозмутимом, юном, холодном лице. Жужу из кожи вон лез, чтобы вызвать хоть тень улыбки на ее губах. В иной ситуации, Рихарду было бы смешно: как непохож был этот смиренный, старательный шут ни на светского выжигу, ни на самодура в форме, каким привыкли видеть Штрайтенхоффа все, кто его знал. Неужели, думал Рихард, нестерпимое желание всегда до такой степени преображает мужчину, неужели оно, как ужас, как хохот, как чихание, имеет свою непроизвольную гримасу, которую не в силах контролировать рассудок? То ли шампанское разлило азартное, переливчатое тепло внутри, то ли он сам уже начинал сходить с ума… Но страха больше не было. Не было волнения, не было скептицизма, и даже фотоаппарат, оставленный в кармане пальто в гардеробе, не вызывал прежней тревоги. Реальность вдруг сделала крутой вираж, изогнулась дугой, преломилась в мерцании свечей, рассыпалась бликами в хрустале, и стало абсолютно ясно, что в полутемном золоченом зале переполненного ресторана, истину он до этого принимал за иллюзию и наоборот. Паулина — была Паулиной, ведьмой ли, феей, кем угодно, но только не мальчишкой с чердака. Жужу — тот был тем же, чем был и раньше: мелким зарвавшимся мерзавцем. И шампанское было все тем же — холодным и колким, и безжалостным, не дающим ни малейшей надежды на забвение. Он все понимал — он на всех парах несся в пропасть, обезоруженный не самой иллюзией, а тем, как мастерски, как точно, безупречно, идеально, с полной самоотдачей при холодном рассудке Пауль создавал эту иллюзию. — Однако, вы так ни разу и не улыбнулись, моя душа, — с придыханием, все еще стараясь сохранять остатки бравады, произнёс Штрайтенхофф. — Чему мне улыбаться? — спросила Паулина, неотрывно глядя ему в глаза. — Я рассказал вам, кажется, уже все анекдоты и курьезы из своей жизни, в надежде развеселить вас. — Не стоило таких усилий. Зачем вообще кого-либо веселить? Тем более меня. — Вас не так-то легко впечатлить! — со скрытым восторгом проговорил Жужу. — Вы как тапер в кабаке, в чьем репертуаре только мажорные песенки. — А вам по душе минорные симфонии? Паулина вставила сигарету в тонкий мундштук, и Жужу в одну секунду выхватил спички, чтобы поднести ей огонек. — Мне по душе тишина. Даже лесть, даже кривляния в тишине выглядят честнее. Она выпрямилась и обвела взглядом зал. — Я устала от вас, Жужу. И хочу спать. Рихард вздрогнул от такого неожиданного поворота и вопросительно глянул на Ландерса. Паулина ответила выразительным взглядом и снова повернулась к Жужу. — Мне пора. — Но когда я снова вас увижу? — всполошился Жужу. Рихард спохватился. Резко поднявшись, он сказал, как можно более невозмутимо: — Я возьму в гардеробе наши пальто. Буду ждать тебя там, Паулина. Они вышли из отеля рука об руку. Жужу остался в ресторане. Откинувшись к спинке кресла, он с обреченным и потерянным видом курил сигару. В машине Рихард развернулся к Паулю. — Что это сейчас было?! Лицо Паулины было совсем близко. Глаза оживлённо блестели, губы, оттененные вишневой помадой, сдержанно улыбались. — Мы договорились встретиться здесь завтра. Наедине. — Что?! — Как ты часто дышишь. Успокойся, я тебя прошу. Оба перешли на шепот. Пауль продолжал: — Может, я хочу повеселиться немного. Подумай, что нам терять? — Ты смеешься? — Рихард сбился с дыхания и сжал пальцами переносицу, пытаясь успокоиться. — Я не смеюсь, — рука Пауля в шёлковой перчатке вдруг легла на его плечо и легонько сжала, — может быть, разве что совсем немножко. — Что ты творишь, скажи, ради всего… Пауль успокаивающе заглянул в его отчаянные глаза и улыбнулся. — Ну что ты, право. Ну? Всё под контролем. Я просто… Хочу действовать наверняка. Я кое-что понял, кажется. Ах, Риш! Мы сделаем такие фото, такииие фото этого Жужу! — лицо Пауля засветилось озорной решимостью. — Ты о чем? — непонимающе спросил Рихард. — Шш. Потом. Дома. Все это время они перешептывались очень тихо, чтобы таксист не слышал ни слова. Когда приехали домой, Тилль уже спал. В доме было тихо и тепло, в печке ещё догорали, мягко рдея, угольки. Рихард следом за Паулем поднялся по скрипучей лестнице в его комнату. Пауль прикрыл за ним дверь и вдруг повернул в замке ключ. Палец за пальцем, он стянул перчатки и бросил на стол. — Так о чем ты говорил? Что ты понял про Жужу? — спросил Рихард и сделал шаг к нему, нетерпеливо ожидая ответа. Пауль присел на краешек стола, хитро глядя на Круспе. — Знаешь такую книгу, «Венера в мехах»? Рихард вскинул брови. — Это… — Да. Мазох. Тот самый. — Ты что, намекаешь… — Я готов ставить что угодно, что Жужу самый что ни на есть мазохист! И я это проверю. Завтра я встречусь с ним один. Подготовлю почву. А уж потом… — Ты спятил? — чуть ли не выкрикнул Рихард, метнувшись к Паулю и останавливаясь почти вплотную к нему. Ландерс, нет, сейчас это снова была Паулина — Паулина лукаво взглянула на него исподлобья. — Ты так сильно волнуешься за меня? Почему? Рихард, весь пронизанный насквозь мелкой дрожью, измученный вконец за этот бредовый вечер, наконец потерял терпение. Он схватил её, его, за острые оголенные плечи и рванул к себе, заставляя подняться со стола. — А ты знаешь, ты прав! Что терять? Нечего! Говоришь, потому что захотел? Захотел и всё! Как в горячке, хриплым шепотом повторяя отрывочные фразы, он целовал пахнущую духами и свежим теплом шею, и холодные, ещё в каплях от талых снежинок, пряди парика щекотали ему закрытые веки и нос. Он не сразу осознал, что руки Ландерса, ловкие и теплые, сомкнулись на его поясе, потом забрались выше, сжимая и гладя, заставляя то замирать, то снова бросаться в омут, за черту, которую минутами ранее он и не думал перейти, никогда в жизни. Теперь же, его собственные руки скользили по плотному шелку, чувствуя под ним неожиданно трепетное, напряжённое, тонкое, гибкое тело. Женское платье и запах духов коварно убеждали его в нормальности, правильности момента, а собственный голос где-то внутри уже слал куда подальше и правильность, и благоразумие, и прежние, казавшиеся нерушимыми, установки. Что было правдой, что ложью, что иллюзией, что реальностью? Он подумает об этом позже. Ландерс вдруг положил свои ладони на его щеки, медленно потянул его к себе. Рихард закрыл глаза и ощутил, сквозь вкус помады, вкус его губ. И собственный стон показался не то вконец отчаявшимся, не то торжествующим.