А если там, под сердцем, лед, То почему так больно жжет? Не потому ли, что у льда Сестра — кипящая вода, Которой полон небосвод?
Бинх прикрывает уставшие глаза. От последних бессонных ночей, бурлящего изнутри водоворота нескончаемых стрессов и переживаний, от этой самой усталости — ложащейся на плечи его непосильным, тяжким грузом, который стряхнуть с себя не позволяет собственная честь и гордыня, да вязкое чувство бескрайней ответственности, от которой слипается все внутри, у него раскалывается голова. Трещит она пуще, чем с похмелья, но полицмейстер и не знает головной боли иной. Она разливается в затылке, отдает с особой мерзостью в виски — Александр морщится, упирается локтями в рабочий стол и стискивает руками злосчастно горящие виски. — Александр Христофорович! Александр Христофорович, вам бы отдохнуть. — бормочет в беспокойстве Тесак, снимая с макушки свою шляпу. — Прилечь может поди? Совсем вы себя не бережете, Александр Христофорович... сляжете в лихорадке не дай боже — и как мы здесь без вас?.. Бинх в раздражении машет на него рукой, как бы прося тем самым замолкнуть. Тот лишь качает головой, разворачиваясь в сторону выхода. Полицмейстер всегда прогоняет его в такие моменты — и за годы совместной работы Тесак привык послушно делать это раньше, чем Александр Христофорович произнесет просьбу вслух. Бинх засыпает прямо за бумагами; Бинх в принципе не помнит, когда в последний раз спал нормально — спокойно, дома, в постели, часов эдак 8. Ему не снится ничего, кроме кошмаров; потому Саша любит заваливать себя работой и не спать вообще. Когда отрубаешься прямо за делами от усталости — тебе, обычно, ничего не снится. Но не сейчас. С появлением в Диканьке проблемного писаря из Петербурга сон стал обходить Бинха стороной. А если удавалось прикимарить хоть на немножко — его тут же будил в панике Тесак с новостями о ненаглядных гостях, и это в лучшем случае. Потому что если не вечно беспокоящийся помощник — Бинх мучался обрывками невнятных снов, в которых утопал, как в самом страшном бреду, и вскакивал через минут 15 в холодном поту, не различая реальность и сон. Снилось ему все вперемешку. И Яков Петрович в его ярко-красном пальто, трость которого превращалась в мгновение ока в длинный меч, а слетающее с него пальто оборачивалось вязкой, темной кровью, стекая с острия прямо тому под ноги в лужу. Ухмылка Гуро уже казалась не такой язвительной, сколько насмехающейся и угрожающей, а хитрый прищур темных глаз прожигал насквозь. Бинх опускал взгляд ниже — и замечал на собственных руках кровь, перепачканный в ней пиджак, а после — чувствовал резкую, острую боль, и падал без сознания куда-то под ноги смеющемуся чересчур гадко следователю. Снился и всадник — безмолвный, и от того еще более жуткий и пугающий, одиноко бродящий по темному лесу. В пустоте капюшона лишь виднелись два ярко горящих алым глаза; сверкали при свете полной луны, отбрасывая блики в его сторону. Тишину в таких снах обычно прерывало ржание его вороного коня; он вставал на дыбы, и Бинх не успевал отскочить в сторону, как был погребен под тяжелыми копытами злосчастного животного — или, бывало, от резкого взмаха руки всадника с зажатым в ней кинжалом оказывался обезглавлен. Иногда ему снились утопленницы, тянущие к нему со всех сторон свои ледяные, синие руки из спокойной речной воды и пытающиеся утянуть за собой; лица каждой были искажены в гримасе боли или ярости; он чувствовал, как легкие разрывает от недостатка кислорода, и по инерции глотал воду под хохот смертниц, пытаясь выплыть наружу. Бессмысленно — захлебываясь, он впадал в беспамятство неспеша, пока вода душила изнутри, а слабый свет рассеивающегося рассвета падал на водную гладь, так и не доходя до него. Бинх умирал почти в каждом своем сне. Иногда в него рикошетило пулей; иногда насквозь пронизывали лезвием меча; он сотни раз тонул, заживо сгорал, задыхался, падал с высоты какой-нибудь скалы; его разрывали на части то бесы, — после пробуждения он всегда от абсурдности нервно смеялся, — то дикие звери, то приходился в спину нож. И это не аллегория, к несчастью. Но больше всего Александр Христофорович ненавидел умирать слишком медленно и мучительно — в окружении беспокойных и жалостливых лиц гражданских. Ему бы больше хотелось уйти в последний путь в одиночестве; но во снах его обязательно кто-то тормошил, задвигал красноречивые речи благодарностей и сожалений, тянул за руки в разные стороны, просил не засыпать, не закрывать глаза, что-нибудь говорить — или хотя бы слушать; в общем и целом — оставаться в сознании до последнего, когда сам Бинх слишком явно чувствовал приближение неизбежного и уже мог ощутить, как дух покидает тело, чтобы навечно слиться с бесконечностью и оставить все его заботы позади. Он чувствовал эти моменты, как освобождение; от всех этих жизненных кандалов, сковывающих каждое его движение. Это было больно, но больно так, будто за этим обязательно последует что-то лучше — и он наконец ощутит долгожданную легкость и свободу. Боль, которую стоит перетерпеть; боль до странного желанная. А потом Саша просыпался. И ему уже не было так хорошо. Ему было поганно и страшно. В первую очередь — потому что он не хотел умирать. Но почему-то во сне, где-то в глубинах сознания, ему приносила удовольствие мысль об уходе. И он боялся, что однажды эта мысль может им овладеть — сделать одержимым, как рехнувшегося, и загнать в ловушку, откуда выхода уже не будет. Теперь ему все чаще и чаще стал сниться Гоголь. Один из немногих, кто никогда во снах не пытался зариться на его жизнь — не было резких рывков в его сторону, мечей и кинжалов, ни один взгляд его не имел под собой ничего злоумышленного. Но Коля всегда стоял чуть поодаль, будто отрешенно, за невидимым куполом, разделяющим их и тем самым не дающим Гоголю сделать ни шагу в сторону опасности, когда та раскрывает свою пасть и утаскивает в очередной раз за собою Бинха. Или, может, дело было вовсе не в куполе? Возвращаясь в реальность, Саша вдруг начинал мучаться от паранойи. Можно ли здесь доверять хоть кому-то? Кто его не предаст? И почему он вечно тащится за этим Гоголем — даже когда тот несет полную ахинею, утаскивая в самую гущу событий? Только чести и благородства ради ли Бинх достает меч из ножен и готов биться не на жизнь, а на смерть, как в тех самых снах — на грани которых он находится теперь ежедневно? Он просыпается от скрипов и дверного хлопка — поднимает голову и чуть щурится с непривычки от света, уже льющегося с окна. Замирает на мгновение, пытаясь осознать; смотрит Николаю прямо в беспокойный водоворот синих глаз, находящихся чересчур близко к собственному лицу, прежде чем наконец на своем месте дергается и отодвигается, оборачиваясь через плечо и вдруг осознавая — никаких скрипов, хлопка и льющегося с окна света. Никакого привычного кабинета. Рядом проскальзывает с шумом повозка; цокот копыт разносится по улице; где-то неподалеку, со спины, полицмейстер улавливает чужие голоса гражданских; ветер ударяет в лицо, заставляя поморщиться; а перепуганный и бледный, как сама смерть, Гоголь и сам нервно сглатывает, отстраняясь от Александра Христофоровича. Бинх суетливо осматривается, пытается подняться — но теряет равновесие и почти откидывается обратно; Николай Васильевич подает ему руку и помогает встать на ноги. Выпускает лишь когда удостоверяется, что больше полицмейстер никуда падать не планирует. — Что произошло? — хватаясь за трещащую вновь голову, спрашивает Саша. — Да что уж... не один я у вас здесь припадками страдаю — вы тоже в обмороки падаете, Александр Христофорович. — Вздор! — с раздражением фыркает Бинх, взмахивая рукой. Потихоньку к нему начинают возвращаться воспоминания — за столом он так уснуть и не успел, ведь почти вслед за Тесаком к нему влетел в кабинет Гоголь, чтобы потащить что-то где-то показать. Из его неразборчивых и сбивчивых объяснений он так и не уловил, что и где именно. — Никаких припадков не было у меня никогда. — А что же это с вами тогда? — спрашивает Николай с опаской, обеспокоенно, но так и не решаясь подойти к Александру Христофоровичу ближе. Отряхиваясь, полицмейстер тяжело вздыхает. — Переутомление, миленький. Я не сплю уже как... сколько там времени? Часа эдак 32, не меньше. У меня, знаете ли, есть дела поважнее, чем просто бессмысленно разгуливать в окрестностях деревни, собирая местные слухи, кушанья отведывать и спать в обнимку с клопами. Я дело расследую. А, Николай Васильевич? Что вы мне там показать хотели? — Да... н-ничего уже. — неуверенно мотает головой Гоголь. — Передумали? Неужто? И для этого мне надо было в грязи изваляться? Николай Васильевич сконфуженно отводит взгляд и опускает голову. Его черные, словно смоль, волосы прикрывают лицо, окончательно скрывая из виду глаза. Бинх зачем-то внимательно за ним наблюдает, не сводя пристального взгляда, отчего Гоголю становится еще некомфортнее, но после раздраженно цокает языком и молча уходит. Коля лишь смотрит тому вслед, нервно перебирая пальцами, заключенными в прочный замок. Бинх пытается мысленно сравнить Гоголя из своих снов с настоящим. Не смотря на дичайшее сходство, что-то Александру Христофоровичу в этих двух образах кажется чрезвычайно разным. Каким-то не таким. Во снах Коля отстраненный и холодный, почти что равнодушный, но почему-то у Бинха вызывает доверие и даже некую симпатию. Но стоит Саше проснуться — и он снова превращается в холодный кусочек стали, напрочь лишенный доверия и веры в этого чудаковатого писаря. Во снах Гоголь единственный, от кого Бинх не ожидает предательства, но в реальности же считает его первым подозреваемым во всех грехах и преступлениях. Что-то подкатывает к горлу, когда Александр Христофорович, погруженный в эти мрачные мысли, доходит до нужного ему здания. Он глядит на то, как ложится поверх крыши соседской хаты солнечный свет; как подымается по горизонту легкий туман; переводит взгляд на росу у себя под ногами, и снова цокает. Что, если у него к этому Гоголю просто есть что-то личное — и в то время, как ко всем остальным он относится с максимальным беспристрастием и холодной логикой, именно в Николае Васильевиче ему хочется найти что-то намеренно? Бинх знает, что нет худа без добра. Это работает и в другую же сторону — полицмейстер на личном опыте убежден, что всегда надо искать во всем подводные камни. Слепо доверять и верить в людей — плевое дело. В глубинах их души всегда находится что-то бесноватое. В Николае Васильевиче это бесноватое видно издалека; он будто светится, только излучает он не свет, а что-то потемнее и погуще. И Александр Христофорович все не может взять в толк, отчего это так ощущается, когда стоишь с ним рядом, а смотришь в лицо бледное, в глаза ясные, на руки худые, ходящие ходуном — и больше видишь в нем ребенка напуганного и потерянного, ежели демона какого. Но желание как-то приободрить и защитить почему-то граничит в нем с желанием докопаться и Гоголя загнать в тупик. То ли из любопытства чтобы посмотреть, что будет, то ли потому что уверен — маска невинности и страха, пускай Николаю и очень идет, но все же только просто-напросто маска, и не более. Чем чаще Гоголь вокруг него крутится, тем больше растет раздражение. А вместе с ним — глупая привязанность и беспокойство. Или одно вытекает из другого? И вот уже Бинх проклинает себя за то невинное касание, непозволительно надолго задержанный на писаре взгляд, и едва Николай Васильевич начинает что-то подозревать и замечать, — совсем смутно и чуть-чуть, — запирает его в участке, в очередной раз обвиняя уже до абсурдности в каких-то злодеяниях. Саша тешит себя мыслями о том, что все не так, как кажется; и его холодное, словно лед, сердце, не трещит, оттаивая. Саша отчаянно надеется, что Гоголь на самом деле в этой истории не главный злодей, даже когда все факты и улики указывают на него, а лишь потерявшийся немного и невовремя возникший на горизонте чудак; и он с этим обязательно как-нибудь разберется. И разберется, верней всего, радикально — сбагрив Николая Васильевича куда-нибудь обратно в Петербург, подальше от всех этих историй, всадников, убийств, опасностей. И подальше к чертовой матери от самого себя. Но у Николая Васильевича на это другие планы. И он, со своим вселенским упорством и вредностью, точно дите, пытается со всей самонадеянностью — неуверенного в себе человека, — Бинху дать отпор. И это, наконец, один из последних звоночков, которые в Александре вызывают одновременно уважение и пренебрежение, приправленное легким раздражением. Ну куда ты, несмышленый, куда? Почему тебя вечно несет туда, куда не надо? Почему за лицом таким робким и неуверенным скрывается бесконечная жажда приключений на пятую точку и неиссякаемый источник энергии для тех самых приключений? Неужто тебя только на привязь — и охранять, охранять, чтобы сдуру не попался кому под горячую руку? Александр Христофорович не замечает, в какой момент из смятений и головокружительной тоски он приходит к вечной беготне и играм с Николаем Васильевичем. У Бинха нет детей, но теперь, кажется, он нянька, которую невозможно подменить. Да и не очень хочется. Он активно жестикулирует и трясет перед самым лицом Гоголя то своей саблей — тут же ее поспешно от перепуганного взгляда Коли убирая подальше, — то кипой каких-то бумаг, то уликами, то своими перчатками; и все отчитывает, отчитывает, как маленького. А тот смотрит виновато, словно нашкодивший щенок, и опускает голову, не перебивая; про себя наверняка не соглашаясь с каждым словом полицмейстера — а то иначе бы, может, хоть что-то в своей головушке светлой отложил. Бинх чувствует укол отчаяния и беспомощности, когда Николай в очередной раз пропускает его слова мимо ушей и снова лезет на рожон. Но еще больнее и неприятнее становится, когда в порыве злости тот бросает ему что-то в духе «вам же ж, так и быть, никакого дела — лишь бы поскорее закрыть дело и сбагрить нас куда подальше восвояси!»; «я под прицелом помру — и дела вам никакого не будет, лишь одной проблемой меньше. Так дайте ж мне выполнить свой долг, и не рискуйте никем из ваших!». Ах, Коля, Коля, и где теперь «наши» и «ваши»? Кто вообще провел эту черту и как ее стереть обратно? Бинх думает, что они, в общем-то, на одной стороне. Но по воле случая оказались по разные баррикады — и это удручает. Удручает сильнее, чем могло бы. Потому что теперь и ссылать Гоголя куда подальше как-то не хочется; и хочется лишь расположения утраченного добиться; но больше всего — уберечь дурного от всего плохого и опасного. — Огни горят в ваших глазах, Николай Васильевич, — словно в бреду, лепечет Бинх на руках у несчастного писаря. Хрипло посмеивается, стирая дрожащей рукой с губ кровь. — Я-то думал, дьявольское отродие. Вроде не суеверный, смеху-то, да? — Помолчите, Александр Христофорович. Бога ради — помолчите, вам же говорить тяжело! — сбивчиво просит, едва не подвывая, Гоголь. — Хуже будет. Бинх глядит куда-то вверх и усмехается; в каждом сне одно и то же. Его постоянно пытаются спасти и увести от смерти. В этот раз почему-то умирать не хочется; хотя по-прежнему легко отпускает тело. Ему не хочется оставлять Колю одного на растерзание всяких мерзотных бесов, и Александр Христофорович уже не уверен, что это аллегория. Как забавно — лелеять образы юноши из снов, когда он стоит совсем рядом и ничего не может сделать пред ликом старухи-смерти, и оказаться в такой же ситуации наяву — кинувшись дурака защищать. Рука бессильно опускается рядом, но ее беспокойно перехватывает Николай Васильевич. Что за глупый жест доброй воли, Гоголь… что за… — Вы когда приехали… — уперто продолжает шептать Бинх, игнорируя просьбы и предостережения Николая. — Я первым делом подумал: не суди книгу по обложке. А вы, оказывается, без обложки были, Гоголь… открытая нараспашку книга. — Я не понимаю... — бормочет, слегка мотая головой, писарь. — Не понимаю, о чем вы. Александр Христофорович улыбается. Улыбкой вымученной, слабой — уставшей чрезвычайно, окровавленными губами, тут же чуть морщась, будто даже улыбнуться ему было тяжело и больно. Гоголь не помнит, улыбался ли полицмейстер ему хоть раз за все время пробывания в Диканьке, и нервно скользит взглядом по бледному лицу того. — И не надо понимать. Квиты будем, Николай Васильевич. — Бинх сжимает в ответ руку писаря из последних сил. Чуть приподнимается поближе к тому, но почти сразу болезненно шипит и опускается обратно под тихое гоголевское «осторожнее, бога ради, тихо-тихо!». — Хорошо, что уже не страшно. — Не страшно? Бинх поджимает губы в неопределенном жесте, бросает на Гоголя впервые столь явно мягкий и спокойный взгляд, и невнятно что-то в ответ хрипит. Больше он уже не отвечает. Проваливаясь в пустоту, темноту, тишину, бесконечность и долгожданную легкость — он почти уверен, что вот-вот вдохнет воздух особо громко и внезапно, подскакивая в привычно мрачном и прохладном кабинете, как и всегда. Он покачает головой, потрет уставшие веки, и, может, наконец признается себе в том, в чем обычно не признается. Он, может, наконец-то поймет, что завтра может не настать. И, может, наконец решится на то, на что не решается. Но небытие впервые не уходит. Не рассеивается под чужими голосами, звуками извне, ощущениями чьих-то прикосновений. Мужчина проваливается туда сквозь ватную прослойку и затуманенность сознания; чтобы больше никогда ничего уже не услышать, не увидеть и не почувствовать. Гоголь чувствует, как хватка Александра Христофоровича ослабевает. Он смотрит на застывшие во времени, будто покрытые дымкой, стеклянные глаза полицмейстера, и сдавленно выдыхает. Они оба уже это видели. Они оба от этого бежали, чтобы столкнуть во времени и пространстве — то, чего произойти было не должно. Холодные руки, стеклянные глаза… Алая кровь, в которой Коля без капли брезгливости готов перемазаться от и до, лишь бы полицмейстер вновь что-нибудь едкое выдал едва слышно, вылезая из его объятий. Бинху уже это снилось. Гоголю — предвиделось в приступах.Ничего не останется от нас, Нам останемся в лучшем случае мы, Хорошо, что уже не страшно, И пламя пляшет, как любовь во время зимы.