***
К тому времени, когда она снова поднимается наверх, разговор сосредотачивается на теме «Двенадцати» и прежней причастности к ним Константина. Белая доска почернела от записей, а Джейми перешел к компьютеру, в окружении Медведя и Мо, которые анализируют экран. Ева улавливает отрывки их разговора, еле-еле пробивающиеся сквозь журчание воды, стекающей из кулера в ее бумажный стаканчик. Что-то о финансах и активах, Лондоне и Бристоле. Каролин и Вилланель разговаривают на приглушенных тонах. Она внимательно за ними наблюдает. Она наблюдает за изгибом плеч и опущенным подбородком Вилланель. Пиджак свободно висит на ее теле. Ева назвала бы ее вид растрепанным, но Вилланель никогда не растрепана, она носит горе, словно сезонный аксессуар. И все же. Ева видит, что она устала. Истощена. Сама не своя. Это ново и неожиданно. Еву переполняет чувство скептицизма. Она допивает воду и бросает стаканчик в мусорную корзину Кенни. — Что я пропустила? Каролин кратко улыбается. — Кажется, мы все немного... не в духе, — ее горло с трудом поднимается над острым воротником шелковой рубашки. Ева знает, что это, вероятно, единственная трещина в ее стальном самообладании, единственный проблеск человечности и даже боли — из-за потери сына, а затем и потери коллеги, превратившегося во вражеского любовника. Это настолько редкое явление, что Ева пялится на Каролин, пока та снова не сглатывает, пока она не делает глубокий, дрожащий вдох и завершающе щелкает ручкой. Ева прислоняется к спинке рабочего стула Кенни. Ее взгляд снова опускается на его организованный беспорядок, а затем осторожно поднимается на Вилланель, которую ей так хочется как-нибудь расшевелить, хотя бы ради реакции. Вместо этого она переводит взгляд на часы, висящие на стене, и старается не думать о своем урчащем животе. — Результаты вскрытия придут через три недели, — наконец говорит Мо, смотря в экран своего телефона. Он добавляет эту информацию на временную шкалу на доске и смотрит на Каролин, ожидая ее следующего шага. — Слишком долго. — Кенни изучал счета в Бристоле — нашел несколько сомнительных переводов, огромные суммы денег на один счет... и все такое. Не знаю, имеют ли к этому какое-либо отношение «Двенадцать». Опять же, у этой организации щупальца повсюду, — Джейми отталкивается от стола и вытаскивает стопку стикеров. — Если Васильева убили умышленно, мы можем с уверенностью заключить, что «Двенадцать» хотели исключить его из игры. Мы знаем, что у него были связи с Крюгером. Может быть, дело дошло до того, что Крюгер обокрал счета и склеил за это ласты. А наш крепкий ублюдок, видимо, решил очистить его имя... украсть краденные деньги? Отличная работа, оставил жену и ребенка. — Так ты думаешь, Крюгер имел какое-то отношение к счетам в Бристоле? Джейми заканчивает писать на стикерах и наклеивает их на доску. На флуоресцентном фоне четко виднеется возможный след. — Раскопаем бристольский адрес — найдем корень проблемы. Ева наблюдает, как Медведь сует палец себе в рот, разыскивая остатки еды на деснах. Головная боль усиливается. — Может, очередной куратор, — бормочет он в свои костяшки. — Или хранитель, — пытается Мо. Вилланель фыркает. Все взгляды обращаются на нее. Она выпрямляет лицо и мудро проводит пальцами по подбородку. — Оу. Так вы серьезно. Когда Джейми смотрит на нее с одним лишь пренебрежением, Вилланель начинает ощетиниваться. Ева наблюдает за тем, с какой скоростью это происходит: ее глаза становятся серыми и недоступными, так внезапно и так окончательно, что у нее почти перехватывает дыхание. — Ты идиот. Джейми медленно закатывает рукава своей рубашки и занимает как можно больше места на стуле посреди офиса. — Так просвети нас. Вилланель отталкивается от своего места всего лишь в нескольких футах от Евы и неторопливо идет вперед, засунув руки в карманы брюк. Она выглядит так, будто может проглотить его целиком. А затем она практически так и делает, наклоняясь и просовывая руку между его ног, прежде чем он успевает отреагировать, и все его тело скручивается. Единственный звук в помещении издает Медведь, когда давится и брызжет липкой слюной от свих мармеладок. Ева в отчаянии обыскивает комнату взглядом и останавливается на Каролин. Пульс учащается, подготавливая ее к битве или бегству. — Мне бы не хотелось наступать на твое прекрасное маленькое эго, но я обещаю, — Вилланель сжимает кулак, и Ева чувствует, как в горле пересыхает, — если ты снова впихнешь в это дерьмо имя Константина или Ирины, я сделаю так, чтобы последним, что ты увидишь, была твоя душа, покидающее твое тело, после того, как я засуну твою голову настолько глубоко тебе в задницу, что у тебя зазвенит в ушах. Понятно? Ева прыскает от смеха. Она этого не хотела. Может, виновато похмелье, или дело в том, что она снова забыла позавтракать, или в том, что у нее скоро месячные. Она пытается приглушить звук рукой, но уже слишком поздно. Каролин делает несколько шагов вперед, чтобы вмешаться, прежде чем она успевает сделать это сама, с волнением и ужасом наблюдая за тем, как разворачивается противостояние. — Что ж, ладно. Думаю, нам пора сделать перерыв, не считаете? Напряжение медленно закипает. Вилланель отпускает Джейми и поправляет свой пиджак с пустым выражением лица, щелкая костяшками пальцев и встряхивая затекшее запястье. Ева неловко прочищает горло. Она поднимается со своего места, уклоняясь от испуганного взгляда Джейми и ликующей ухмылки Вилланель. — Перерыв пять минут? Она не дожидается ответа и тут же направляется в сторону общей кухни в отчаянном поиске кофеина и тишины. Звук закрывающейся двери прерывает медленно нарастающий шепот, который начинает с напряжением заполнять офис. Пять минут превращаются в пятнадцать, а затем и в тридцать. Ева выкуривает три сигареты, выдувая дым в приоткрытое окно. Она выпивает столько кофе, что у нее начинают трястись руки. Она готовит засохшие тосты для себя, а затем и для Каролин. Это своего рода оливковая ветвь, и они даже обмениваются парочкой слов, пока мужчины работают за компьютером. Она собирается домой. Она уже могла бы купаться в винном отделении местной бакалейной лавки, или в непрекращающемся гуле прачечной, или в зловонии свинины на своей кухне. Она уже могла бы вернуться в нагоняющий клаустрофобию кокон своей убогой квартиры. Каролин ставит свой кофе на стол и шмыгает носом. — Думаю, тебе стоит поехать в Бристоль. — Да ну нахрен... — морщится она. — И... нет. — Ева... — Определенно нет. Нет. Нет. Отправь кого-нибудь другого. — Я не думаю, что ты понимаешь... — О, я понимаю. Конечно, я, блять, понимаю. Отправь Вилланель. Отправь Мо, бога ради. Я не буду снова ввязываться в это дерьмо, я не могу, у меня... У меня есть жизнь. Но это не правда. Даже отдаленно не правда. Но она пытается, и это имеет значение. У нее появился шанс на новый, хотя и нерешительный, старт, возможность оставить прошлое в прошлом и снова проложить себе новый путь, свой собственный путь. — Ты с нами с самого начала. — И что? Пусть этим займется Вилланель. — Она и будет этим заниматься. Но она не может поехать одна. И это последняя капля, думает Ева. Именно в этот момент она должна сказать что-то умное и резкое, чтобы открыть глаза Каролин и недвусмысленно изложить, что после Рима и Парижа, Берлина и Польши и всех бедствий между ними (ее безработица, неудачный брак и последующая утрата, дряхлое и постоянно ноющее плечо, и это лишь некоторые из причин), они с Вилланель — не успешная команда. На самом деле, они антоним успешности. — Ты же не серьезно. Каролин бросает взгляд на прикрытую кухонную дверь и приподнимает подбородок. — Я понимаю, что у тебя могут быть некие... сомнения, — мягко, но решительно говорит она, — касательно работы с человеком, который, откровенно говоря, Ева, должен быть в Бродмуре... Ева качает головой. — Но поверь мне, на этот раз все будет официально. На сто процентов. У тебя будет команда. Мы постоянно будем поддерживать с вами связь. У тебя будет поддержка. Все, что тебе понадобится. Я знаю, что это... необычно... — Необычно, — бросает она. — Поездка в Бристоль. Ты уже занималась этим. Вилланель возьмет на себя всю грязную работу, разумеется, а ты... ты знаешь ее лучше всех. Ты понимаешь, как она... — Каролин неопределенно машет рукой. Ева вообще ничего не понимает. — Она тебе доверяет. — Брехня. — Она защитит тебя. — Она в меня стреляла. — Работай с ней. — Нет. — Ева, — вздыхает Каролин. Она потягивается, словно раздраженная кошка. Ева со стуком опускает локти на пластиковый журнальный столик и с силой потирает пальцами глаза. — Ты знаешь, что случилось в последний раз, когда мы были в Бристоле? Каролин кивает. — Знаю. Она надавливает пальцами на глаза до тех пор, пока не видит звезды. — А в Риме? Она, блять, выстрелила в меня, Каролин, — рычит она. — Хочешь приукрасить и эту часть или?.. Насколько я помню, смерть не подлежит обсуждению. — Такое бывает. Ева громко и с болью смеется, со скрипом отодвигая стул и поднимаясь со своего места. — Нет. Не могу. Не буду. — Оксана... — мягко говорит она. Имя повисает в воздухе между ними. Ева прокатывает его во рту и ощущает горький привкус. — Сама не своя. — О, отлично! Ну, тогда все замечательно. — Константин был... они были... Ева рычит. — Я знаю. — Это определенно не первая кочка на дороге... — Да ну. — ...после яркой смерти ее бывшего тренера. И уж точно не ее первое знакомство с предательством. Ева смотрит в свою пустую кофейную чашку. Подробности остались туманными. Она ничего не говорит, только устремляет на Каролин безразличный взгляд, который побуждает ее продолжить: — Я не сомневаюсь, что новости распространяются быстро, и ты уже в курсе событий, но раньше Даша была тренером Оксаны по гимнастике. Обладательница олимпийских медалей, ставшая убийцей. В семидесятые годы она вызывала настоящий ажиотаж. Она была поразительна. Ева, ее выступления не имели себе равных, они были просто божественны... — Да твою же мать. — Я отвлеклась. Они встретились в Барселоне. Как и всегда, Оксана согласилась пойти по скользкому пути, чтобы получить шанс на повышение. Планировщик из нее никакой. Джейми без особой помпезности отследил пропавшие шесть миллионов до Даши, которая почти наверняка планировала финансировать свою политическую программу, от которой не была в восторге Оксана. А теперь, когда не стало Константина... — Каролин наклоняет голову из стороны в сторону, — все немного вышло из-под контроля. Вышло из-под контроля. Немного. Ева закатывает глаза. Она подчеркивает свои следующие слова, хватая окурок и раздавливая его в пепел. — Ей плевать. Поверь мне. Рука падает сама по себе. Первый инстинкт — дернуться. Смахнуть со стола пепельницу и кофе и сказать Каролин, куда их засунуть. А затем Каролин чопорно, неохотно поглаживает ее руку и наконец встает. — Думаю, ты обнаружишь, что это далеко не так. Подумай об этом, Ева. Это серьезное предложение. Я потеряла сына и дорогого друга... Я потеряла мужа, кричит мозг Евы. — ...я бы не стала просить тебя, если бы считала, что ты не подходишь для этой работы. Что-то внутри падает, что-то теплое и тяжелое. Первые признаки чувства вины. И все же. Это предложение нелепо. Совершенно идиотское предложение. Было бы глупо и наивно снова поддаться пустым обещаниям Каролин, позволить этой петле затянуться вокруг ее шеи, причем по собственному желанию, согласиться на миссию без четкого плана, без четкой конечной точки, без протоколов и официальных подписей, несмотря на все обещания Каролин. И все же, Ева с неохотой признает, что теперь три женщины связаны. Они скованны утратой и горем, — вещами, которые ей не позволяет произнести вслух гордость, особенно перед Вилланель. Но она это чувствовала. Всепоглощающий хаос смертей, который, казалось, накапливался с невероятной скоростью — Билл, Рэймонд, Джемма, Кенни, Константин. Не говоря уже о более образных смертях, начиная с ее собственной и заканчивая Джесс, Еленой и другими друзьями, которых она потеряла по пути. И Нико. Он притаился в глубине ее души — о нем слишком больно думать, о нем слишком больно не думать. Нико. Нико. Нико. Желчь поднимается прежде, чем она успевает ее остановить. Она начинает задыхаться, глаза слезятся, а рот прижимается к сжатому дрожащему кулаку. Она сжимает пластиковый стаканчик, пока он не сминается. Если бы она была идеалисткой, то увидела бы в этом предложении прекрасную возможность для мести. Поездка в Бристоль была бы недолгой. Максимум — затянувшиеся выходные, во время которых они получили бы необходимую им информацию, полный список членов «Двенадцати», засунутый в карман ее кардигана и готовый к передаче в более умелые руки, которые наконец раз и навсегда разорвут все ее связи с этой организацией. Если бы она была идеалисткой. Однако она самопровозглашенная мазохистка, и, как оказалось, это тоже работает, потому что она прекрасно умеет страдать и ненавидеть себя, когда ей вздумается. Она поворачивает кран. Ополаскивает пепельницу и лицо. Медленно возвращается в офис, не в духе, но готовая договориться о самом быстром решении, какие бы предложения ни поступили.***
Вилланель ждет ее под конец дня. Ева надеялась на быстрое бегство к метро. Еда навынос уже в корзине онлайн-приложения, сигарета во рту. Она уже подожжена к моменту, когда ее замечает Вилланель. — Ты слишком много куришь. Ева делает долгую жадную затяжку. — Это тебя убьет. Она делает еще одну затяжку, пристально глядя на Вилланель, и выпускает дым в пространство между ними. — Ну так закончи то, что начала. Она ожидает услышать в свой адрес что-то приводящее в ярость. Вместо этого Вилланель самодовольно кивает и переводит взгляд на сиреневое небо. Ева ненавидит ее за это. — На кого работает Каролин? — Это плохая шутка, Ева? — А похоже на то, будто я шучу? Вилланель снова резко переводит на нее взгляд. Под ними глубокие круги, похожие на синяки. Глаза все еще сияют, но уже меньше, чем раньше, они потускнели от усталости. Ева и не думает спросить ее об этом. — А ты как думаешь, на кого она работает? — На «Двенадцать». И тут Вилланель наконец слабо смеется, быстро проводя языком по губам. — Конечно. Ева фыркает. — Ты опять это делаешь. Вилланель прислоняется к стене. Она подпирает руку бедром, а голову раздражающе кладет набок. — Что я делаю? — Эту штуку, когда ты... — пытается Ева, — когда ты притворяешься, будто лучше меня. Когда ты ведешь себя как противная маленькая засранка. — Не ворчи. Она делает затяжку один, два раза. Она хочет бросить в нее эту дымящуюся штуку, схватить ее за шкирку и пускать в нее дым до тех пор, пока она не задохнется. Вилланель наблюдает, как она пытается убедить себя всеми возможными способами, почему это может быть плохой идеей, и решает сжалиться над ней. — Каролин работает сама на себя. Ты это знаешь. Кенни мертв. Больше она никому не верна. «Двенадцать» — конечно, может быть — но раньше. А сейчас? — Нет никаких доказательств, что «Двенадцать» имеют отношение к смерти Кенни. Или к смерти Константина, раз уж на то пошло. Или — господи — или к... — икает она. — Нет... нет никаких доказательств, что нас что-то ждет в Бристоле. Нет абсолютно никаких доказательств, что Каролин не водит нас за нос — снова — просто для того, чтобы найти выгоду для себя. Это все домыслы. Чушь собачья. Мы буквально хватаемся за соломинку, потому что двое из наших людей мертвы, а все, что у нас есть, — это радиомолчание. Вот и все. Нам не с чем работать. Она замолкает, чтобы перевести дыхание. Кашляет. Избегает пристального взгляда Вилланель и поджигает еще одну сигарету. — Каролин — умная женщина. Они с Константином... — Знаю. Константин умел развлекаться, я знаю... — Ева, — предупреждает Вилланель. — Осторожно. Она шаркает ботинком по бетону, прижав язык к моляру. — Я еду в Бристоль. Ты можешь присоединиться ко мне. Не чувствуй, будто ты обязана. Я займусь всем сама — никаких кураторов, никаких хранителей, никаких средних звеньев. Я так устала от того, что мной управляют, менеджмент — отстой. Ева невольно усмехается. — К среде у меня будет готова машина. Станция Ангела, десять часов. Я бы хотела, чтобы ты пришла, Ева, но... я пойму, если ты не придешь. Наши отношения не сложились — называй это, как хочешь. Но я должна это сделать. Не ради Каролин. Не ради кого-либо. Она слегка пожимает плечами, ожидая ответа Евы, а затем поворачивается в сторону подземки. Ева сминает губы пальцами, закипая от нервной энергии по мере того, как нарастает ее нерешительность. Через несколько дней она, вероятно, окажется на конце остроконечного клинка, или дула пистолета, или сильных безжалостных рук Вилланель, обвитых вокруг ее шеи, если только она ее не опередит. Может, она ударит ее головой? Ей нравилось, когда круг замыкался. Воспоминание пронизывает все ее существо, но она позволяет ему идти своим ходом, в итоге зарываясь в землю. И все же. У нее ничего не осталось. Ее никто не ждет, о ней никто не беспокоится, рядом нет никого, кто бы ее утешил, искал или заполнял пространство ее дома, ее ночей, ее почтового ящика. Еву ничто не держит. Никаких документов о разводе. Ее руки развязаны. Она говорит это прежде, чем осознает, слова звучат слишком громко и слишком честно в соблазнительных угрюмых сумерках. — У меня никого не осталось. Вилланель разворачивается на пятках. Небо потемнело, его силуэт отражается металлическим оттенком на ее щеках. Из-за этого она выглядит решительной, сломленной и совершенно одинокой. Ева дрожит от такого резонанса. — Как и у меня.