Two wrongs make a right

      Церковь выполнена в русско-православном стиле. Ева входит в нее вслед за Вилланель, ничуть не удивляясь толпе притихших людей, сгрудившихся под низкой тяжелой аркой.       Все именно так, как она ожидала — внутренний дворик, заставленный блестящими автомобилями, группы высоких и крепких мужчин и их послушных жен, обрывки разговоров, некоторые из которых она не может разобрать, заключенные в жесткие, акцентированные ритмы.       Константина было невозможно ненавидеть и невыносимо легко полюбить. С той минуты, как они встретились, Ева увидела в Вилланель столько от него, что было трудно испытывать что-либо, кроме дружеского влечения к нему, к его гортанному смеху, к блеску в его темных глазах и к легкой улыбке, которая отражала улыбку Вилланель, так и крича: «Давай же, будет весело!»       Тем не менее, она задавалась вопросом, сколько людей не знали, или, что еще хуже, были соучастниками одного простого факта: Константин был наемным убийцей и кукловодом со своими собственными дрянными веревочками, которые натягивались до тех пор, пока не лопнули. Он был монстром, но отцом и другом. Ева стоит в этой церкви, погребенная под ее тяжестью, под великолепным позолоченным потолком, и позволяет себе потеть в густом ароматическом тумане, освещенном свечами, одновременно отрезвляющем и жутком.       Она никогда не бывала в Чизвике.       Вилланель предложила вызвать такси и держалась мрачно и сдержанно по дороге сюда. Она зациклилась на влажном окне, а не на Еве, и прикоснулась к ней только тогда, когда рука Евы настойчиво упала ей на колени.       Утро затянулось, пропитанное влажностью от усиливающегося дождя.       Ева тихонько оделась, а затем наблюдала, как Вилланель делает то же самое, впервые за несколько недель тщательно заботясь о себе. Это было странно и интимно — смотреть, как она вытирается полотенцем, увлажняется и надушивается, как она наносит лак для ногтей и макияж в нижнем белье, словно проводя ритуал, как она вставляет гвоздики в мочки ушей и выбирает, какие часы надеть. Ева чувствовала себя незваной гостьей — она успела соскучиться по этому гламуру, но больше всего она хотела Оксану, и именно это она и получила, именно к этому привыкла — к Вилланель без доспехов и помпезности.       Но Вилланель с радостью позволила ей наблюдать, и потому она осталась сидеть на кровати, медленно потея в своем платье с высоким воротом и кардигане, готовая вскакивать каждый раз, когда Вилланель нужно было поправить пуговицы, тушь или прическу.       Теперь Вилланель стоит рядом с ней, а Ева держит свои слишком тяжелые, слишком влажные руки в карманах своего пальто.       — Не думаю, что справлюсь.       Ева рассматривает линии ее профиля, подсвечиваемые янтарным светом.       — Нет, справишься.       Вилланель играет жилками на челюсти, сжимая и разжимая их в такт напряженному движению своего горла.       Ева отчаянно хочет прикоснуться к ней. Она подходит поближе и надеется, что тепла ее тела будет достаточно.       Каролин уже тут. Она стоит в другом конце церкви в окружении мужчин, монополизируя разговор, даже когда замечает Еву — она одаривает ее быстрым кивком в знак приветствия, и, конечно, Ева кивает ей в ответ, но не двигается, чтобы подойти к ней, и не подталкивает Вилланель, будучи слишком переполненной беспокойным желанием присесть.       — Священник скоро начнет, давай найдем себе места, — мягко говорит Вилланель, в тот момент, когда Еву кто-то похлопывает по плечу и теплая рука приобнимает ее за локоть.       — Привет, Ева.       Она поворачивается. Наконец начинает дышать.       Медведь неуклюже встряхивается, а в следующую секунду она уже крепко обнимает его. Он такой полный и знакомый, от него пахнет сахаром и одеколоном, от которого она задыхается, потому что они коллеги, а не друзья, но у нее такое чувство, что они, вполне возможно, мчатся ко второму.       Он опускает ее на землю и поворачивается к Вилланель, вежливо пожимая ей руку и шепча «мои соболезнования» и «молодец, что... ну, знаешь... неважно». Вилланель смотрит на него, но не с горечью и снисходительностью, а так, как часто смотрели люди, потерявшие близких, спокойно принимая похлопывание по своей руке и то, как Медведь ведет их к ряду, у которого уже стоят Джейми и Одри.       Ева бросает взгляд на Вилланель, благодарная, когда та останавливается рядом с Джейми, и протискивается между ними без единого недовольного стона.       — Как ты?       Ева пожимает плечами; желудок скручивает.       — Извини, черт... очевидно, — Джейми быстро переводит взгляд с нее на Вилланель. Ева чувствует его панику, судя по тому, как он слегка отворачивается, а затем оборачивается и заходит за спину Вилланель, чтобы вставить свое слово: — Когда вы вернулись в Лондон?       — Вчера.       Сочувствующий вздох.       Она пытается улыбнуться.       — Я в порядке.       — А... — Джейми указывает глазами на затылок Вилланель, как будто Вилланель не может слышать все его слова. Он будто ходит на цыпочках вместо того, чтобы проложить себе прямой путь в разговоре.       Ева снова пожимает плечами, слегка отступая назад и обращая свой взгляд вперед.       Она чувствует, как Вилланель перемещается рядом с ней и расслабляется в тот момент, когда их пальцы соприкасаются, плотно прижатые к бедру Евы. Она чувствует на себе взгляд Джейми, время от времени ложащийся на них с любопытным сочувствием. Толпа рассасывается и церемония, наконец, начинается.       — Благодарите Господа, ибо Он благ; Его любовь пребывает вовеки.       Ева с удивлением понимает, что во время церемонии им не удастся присесть. Она поняла это еще в тот момент, когда не заметила поблизости ни одного стула, но этот факт все равно истощает, и у нее болят спина и пятки, а еще на ней пальто, слишком черное и слишком тяжелое для летнего времени года, слишком нескладное, прямо как нудное, монотонное пение Псалмов.       Она не может перестать пялиться на Каролин. Она ждет реакции, но ее не следует, только едва заметное подергивание губ и наклон головы в тот момент, когда толпа начинает движение против часовой стрелки вокруг открытого гроба.       Вилланель сжимает ее руку с такой силой, что место между костяшками пальцев начинает пульсировать.       Они стоят в пяти рядах позади — достаточно далеко, чтобы семья и близкие друзья могли накрыть гроб саваном. Ева старается не представлять его перед глазами — раздутого и вымытого, посеревшего, покрытого цветами, которые падают на него в качестве прощальных подарков. Вместо этого она сосредотачивается на Ирине и ее матери, на неуклюжем росте одной и пухлой полноте другой, на спокойных, тихих слезах матери Ирины и самой Ирины, размазанных по черному рукаву ее пиджака, по ее лицу, рукам.       В церкви пахнет гвоздикой и сладкими маслами. Ева прижимает свою руку к руке Вилланель, застывая, как вкопанная, когда Вилланель содрогается и начинает делать рваные вдохи, а Медведь нависает над ними, защищая своим огромным, как крепость, телом.       — Хочешь...       Вилланель яростно трясет головой, и Ева только тогда с чувством вины замечает, что она всхлипывает, беззвучно пряча слезы за ворот своей рубашки.       — Нет.       Рано или поздно им удастся украсть тихий момент, уединившись во дворе или в кабинке туалета, на заднем сиденье такси или даже поздним вечером, когда она сможет должным образом утешить Вилланель, а не так — скрытые держания за руки и безуспешные попытки выяснить, что Вилланель делать хотела, а что — нет.       Она прогуглила всю церемонию вчера ночью, пока Вилланель пьяно храпела, напившаяся вином и умиротворенная меланхоличным сексом, которым Ева больше никогда не хотела заниматься:       Гроб обходят, украшают цветами, землей и святыми маслами, помазанными священником.       Погребальный саван покрывает гроб.       Процессия направляется на кладбище для проведения короткой службы у могилы, а по следам скорбящих тянутся ветви ели и можжевельника.       Похороны. Поминки.       Все это проходит в тихом оцепенении; сернистый дождик окутывает их до местного ресторана, где уже накрыт стол для поминок, где играют скрипки тремоло, а добрый незнакомец сует ей в руки водку еще до того, как она переступает порог. Она немедленно передает ее Вилланель.       Вилланель отказывается есть.       Ева все равно накладывает для нее тарелку с едой — блины, рыбный пирог, блаженная колыва, какие-то напичканные майонезом и маринованными огурцами блюда, которые она и не думала засовывать себе в рот, но надеялась, что этого захочет Вилланель, хотя бы для того, чтобы отвлечься, чтобы отогнать тошноту.       Ева наблюдает, как Медведь накладывает себе полную тарелку.       — Никогда не бывал на таких поминках.       — И я, — кивает она, на этот раз вынужденная чокнуться рюмкой, которую ей передает Медведь, и сказать быстрое «nazdarovye», а после — обменяться с ним одинаковыми гримасами.       — Как прошла поездка?       — Хорошо.       Медведь запихивает себе в рот русский салат и мычит.       — Так вы вместе?       Ева моргает. Куда подевалась Вилланель?       — Что?       Он улыбается. Пожимает плечами. Загребает себе в рот еще одну полную вилку.       — Э-э, ну... вы и раньше были вроде как вместе, но теперь... вы по-настоящему вместе. И когда ты собиралась мне рассказать?       Он говорит это так, как будто знал обо всем с самого начала, как будто он излагает математическую задачку ребенку, пытаясь игриво вытянуть из нее понимание его слов.       Ева ставит тарелку и скрещивает руки на груди.       Медведь смеется.       — Нет, это... неожиданно, но я же все вижу, типа, я все понимаю...       Она фыркает.       — А что тут понимать?       Он краснеет. Жесткая рыжая борода скрывает его покрытое розовыми пятнами лицо, и он потеет, но он явно хочет как лучше. Еве почти становится стыдно.       — Ничего! Я решил, что вы либо умрете... либо влюбитесь. Хорошо, что не первый вариант, да?       — Спасибо за вотум доверия, — ухмыляясь, дает ему поблажку она.       — Я был уверен.       — Знаю.       — Я же вас прикрывал, нет?       — Знаю, — улыбается она, на этот раз по-настоящему, и благодаря этой улыбке уголки ее губ приподнимаются, а подбородок начинает дрожать.       Медведь ворчит.       — Так ты будешь пробовать что-нибудь из этого или?..       Ева гримасничает — она не была по части майонеза. Тем не менее, она забирает тарелку Вилланель и вежливо удаляется, добродушно похлопывая его по груди, но не произносит больше ни слова, ныряя в толпу в поисках дружелюбного лица.       И она его находит. Вроде как.       Каролин стоит на высоких каблуках, которые неброско сочетаются с ее синей шелковой блузкой и юбкой-карандашом. Она одновременно и выглядит, и не выглядит как начальница Евы. Она стала мягче, менее зажатой. Ева не думает, что она вообще когда-либо видела ее такой, тем более без костюма. Она выглядит как женщина, как мать, как овдовевшая подруга.       — Ева. Хорошо выглядишь.       — Каролин, — коротко и вежливо говорит Ева, а затем ненавидит себя за это. — Мои соболезнования.       Каролин поднимает и опускает брови. Смотрит вдаль, а затем обратно на нее.       — Иногда так бывает.       Ева переминается с ноги на ногу. Она чувствует себя глупо, держа в руках тарелку и не намереваясь с нее есть.       А затем Каролин переходит на бесшумный шаг, и Ева обнаруживает, что следует за ней, пробираясь сквозь толпу к веранде, где курят несколько мужчин, а несколько женщин плачут на скамейке, но где нет ни малейшего намека на Вилланель.       Каролин протягивает ей сигарету.       — Э-э... нет. Спасибо. Я бросила.       Что ж. Она бы никогда не подумала, что доживет до этого дня.       Каролин расплывается в понимающей улыбке.       — И чья это могла быть идея?       — Я на правильном питании.       Каролин многозначительно смотрит на ее тарелку.       — О, это... это не для меня.       Еще одна вспышка понимания, проблеск, а затем такой отрезвляющий взгляд, которым владела только Каролин.       — Знаешь, Ева... у меня всегда были подозрения, что вы могли бы неплохо сработаться.       Кажется, будто это еще не все, так что Ева позволяет этому моменту растянуться, как бы неловко она себя ни чувствовала, не предпринимая никаких попыток заполнить тишину. Каролин щелкает своей зажигалкой, делает задумчивую затяжку и выдыхает.       — В паре часто есть тот, кто думает, и тот, кто делает. Лидер и последователь.       Ева прислоняется спиной к перилам и позволяет себе как следует рассмотреть Каролин: завивающийся над ее тонкими губами дым, глубокие морщинки между ее бровями и в уголках рта. Они растворяются в нечто похожее на нежность, когда Каролин присоединяется к ней, опираясь локтями о перила и устремляя взгляд на толпу в ресторане. Они словно две школьные подруги, которые вышли на улицу обменяться последними сплетнями.       — Так было у вас с Константином?       — О боже, — смеется Каролин. — У нас все было гораздо сложнее.       Ева фыркает.       — Думаю, мы могли бы составить вам конкуренцию.       — Думаю, со временем учишься понимать, — она поворачивается к ней, и, боже, Ева теперь на самом деле потеет, грязный воздух нагревается, как и дым, а вездесущая тарелка слишком отягощает руку, — что все, чем стоит наслаждаться в жизни, сопряжено с небольшими сложностями, — нежно говорит она, незаметно подталкивая ее локтем, но Ева замечает этот жест.       Она смотрит на здание перед ними и ждет, пока Каролин докурит свою сигарету.       — Ты говорила с его семьей?       — Нет. Думаю, это было бы несколько не к месту. А ты?       Ева качает головой. А затем, потому что Вилланель была его семьей, говорит:       — Кажется, Вилланель расстроена.       — Разумеется.       — Кажется, она уже давно расстроена.       Каролин вдавливает окурок в землю пяткой и вздыхает.       — Тебя это удивляет?       — Нет. Я просто...       — Не думала, что она на это способна?       — Да не в этом дело, — Ева откидывает волосы и вжимается спиной в перила. — Она другая.       — Люди меняются.       Она не сомневалась, что Каролин знала всю подноготную их миссии. У нее, наверное, на быстром наборе был Медведь, который передавал ей о новоприобретенных способностях Евы и очевидном крахе Вилланель. Она щурится на набухшие облака и сглатывает.       — Меняются ли?       — Да. Иногда мы... приспосабливаемся.       Ева больше ничего не говорит. Может, ей все же стоит перекусить. Желудок урчит в ожидании пищи, и она подумывает окунуть палец в смесь маринованных огурцов, ветчины и майонеза, гадая, какие они будут на вкус в сочетании с несварением желудка и водочным послевкусием.       Каролин ерзает, перебирая оставшиеся сигареты в пачке, но, хорошенько подумав, убирает их в свой карман.       Они вместе наблюдают, как люди входят и выходят из больших стеклянных дверей, чтобы поболтать и выпить; шум то стихает, то нарастает, а музыка в ресторане звучит приглушенно.       Она наконец замечает Вилланель.       Она с Ириной. Ева слишком далеко, чтобы подслушать или быть замеченной, но достаточно близко, чтобы увидеть едва заметные изменения в лице Вилланель, увидеть, как ее губы изгибаются, произнося русские слова.       Они похожи на сестер.       Ирина выросла с тех пор, как они виделись в последний раз, теперь она была высокой и худой, а щенячий жирок сменился на гладкий, приталенный костюм в тон костюма Вилланель. Ева иррационально задается вопросом, могли ли эти двое скоординироваться, чтобы переписываться до поздней ночи, обмениваясь советами по моде. А потом она вспоминает, что в другой жизни так бы и было — Прежняя Вилланель с радостью разобрала бы затухший гардероб Ирины и заменила его яркими, стильными вещами.       Они разговаривают. Ирина плачет так, как плачет ребенок — не отдавая себе в этом отчет; ее костлявые плечи трясутся, а изо рта и носа вырываются громкие влажные звуки.       Вилланель не плачет, но Ева знает, что она этого хочет.       Она наблюдает, как Вилланель подходит, чтобы обнять Ирину, наклоняя свое высокое тело, чтобы погладить ее по голове, и покачиваясь с ней так, как покачивались иногда они — положив руки на спину Ирины, голова которой зарывается куда-то в изгиб шеи Вилланель.       Ева прочищает горло. Это интимно и странно, и она определенно не должна наблюдать за этой картиной, но Каролин, похоже, вовсе не задевает происходящее, потому что она смотрит на них так, будто у нее было на это данное богом право.       А затем...       — Может, тебе стоит отдать тарелку Оксане, прежде чем ее схватит твой ирландский друг, — твердо, но по-доброму говорит она и наконец покидает Еву, чтобы вернуться в ресторан и присоединиться к оставшимся гостям.       Вилланель за это время успела встать на колени. Ирина возвышается над ней, ничуть не возражая, когда она протягивает руку, чтобы вытереть ей лицо, протереть щеки, глаза и подбородок.       «Podoydi syuda» беззвучно вырывается из ее губ (слова, так знакомые Еве), и Ева чувствует, как внутри нее что-то меняется, заполняясь гордостью и ностальгией, когда она наблюдает, как Вилланель игриво шлепает Ирину по лицу и сжимает ее плечи, как будто готовит к бою, а затем в последний раз обнимает. Тон меняется. Ирина выпрямляется, делая глубокие, смелые вдохи, и встряхивается.       Вилланель поворачивается к Еве.       Ирина тоже поворачивается к ней и так естественно машет ей рукой, как будто знала, что Ева наблюдала за ними все это время, а затем проскальзывает в толпу, вероятно, в поисках своей матери.       — Привет, — беззвучно говорит Ева. Слегка приподнимает тарелку в своем собственном жесте «podoydi syuda».       Вилланель подходит. Она выглядит привлекательно, хотя Еве становится стыдно за эти мысли в такой момент, не то чтобы она может с этим что-то поделать. Она выглядит привлекательно, мудро и нежно, и Ева испытывает облегчение, когда она оказывается всего в футе от нее, обдавая ее запахом духов и водки в восхитительной волне тепла.       — Привет, — снова говорит она. — Проголодалась?       Вилланель смеется. У нее покрасневшие глаза.       — Конечно, немного.       Это похоже на глоток воздуха после утопления: Вилланель заталкивает полную вилку себе в рот, а затем продолжает откусывать кусочки хлеба, макая их в майонез, хрустит маринадом и подцепляет кусочки рыбы, не обращая внимания на восхищение Евы.       — А ты не будешь?       — Попозже.       Вилланель останавливается, чтобы посмотреть на нее, вытирая рот тыльной стороной ладони.       Им не нужно разговаривать — Ева и не знала, что сказать, кроме лишних, глупых слов вроде «я рядом» или «мы можем пойти домой, когда ты будешь готова». У нее были недели, чтобы сказать то, что она хотела, и ей казалось, что она использовала это время с пользой.       Поэтому она позволяет Вилланель спокойно доедать остатки своего обеда, поставив тарелку рядом с локтем, который она прислоняет к перилам. Они смотрят на двор. Ева тонет в окружающих их звуках: методичное жевание Вилланель, отдаленный шум машин, голоса и музыка.       — Ева.       — Ага.       — Спасибо, что пошла со мной.       Ева качает головой.       — Тебе не нужно благодарить меня. Никогда не благодари меня за такое.       — Тебе ведь не нужно было идти со мной.       — Конечно, нужно, — озадаченно хмурится она. Это то, что они теперь делали, — поддерживали друг друга, сопровождали друг друга, боролись друг за друга. — Я этого хотела.       Вилланель обдумывает ее слова, проводя языком по своим передним и коренным зубам, быстро двигая челюстью. Ева смотрит, смотрит и смотрит, желая прикоснуться к ней, подпитываясь голодом, который успел разгореться за час, что они провели порознь. В каком-нибудь нездоровом, созависимом мире она была бы привязана к ней любой ценой и ничуть бы этому не возражала.       Но они живут в реальности, и они две взрослые женщины, две очень разные, очень упрямые взрослые женщины, которым каким-то образом удалось побороться с самими собой и друг с другом, чтобы добраться туда, где они были сейчас.       — Ева.       — Да.       — Что ты загадала?       Ева роется в своей голове в поисках воспоминаний о праздничном торте или... может, она упустила из виду похоронный торт, если такие вообще бывали? Пытается вспомнить, когда в последний раз задувала свечи. И ничего не может вспомнить.       — В Бате.       А.       Она помнит каждую деталь: неловкий обед, мутная вода и клубящийся пар, раздражающие группы людей, монетки — одна для нее и две для Вилланель (и Константина). Она влюбилась в тот день, в его идеальную смену тонов.       Она проводит пальцами по своему свисающему с перилл запястью, по кости, по пальцу, где раньше были кольца, нажимая на него до тех пор, пока боль не вытеснит из нее нежелание давать ответ.       — Я хотела, чтобы у тебя все было хорошо. С Константином и... со всем этим... — неопределенно машет рукой она.       Вилланель кивает.       С ее стороны было жестоко желать такое, не говоря уже о том, что это было эгоистично. Вилланель потребуется время, чтобы исцелиться, Ева не была идиоткой. А, может, она никогда полностью и не исцелится. Но именно для этого и были придуманы желания, и Ева получила возможность его загадать, вот и загадала.       Толпа затихает.       Ева остро ощущает собственное дыхание, стук своего сердца и урчание свернутого желудка, пока набирается смелости спросить то же самое. Она вспотела. Глаза щиплет от адреналина. Хотела ли она знать?       Она сглатывает.       — А ты... что ты загадала?       Вилланель переминается с ноги на ногу. Мышцы напрягаются под ее пиджаком, а глаза прикованы к шелестящим деревьям, к поющим птицам, к травянистым теням, отбрасываемыми облаками, а затем к ней, такие ярко-зеленые от искренности, уязвимости.       — Уверена, что хочешь знать? — спрашивает она низким, дразнящим тоном, опуская подбородок, чтобы посмотреть на нее сквозь опущенные ресницы.       Ева сохраняет спокойствие.       — Да. Только если ты сама хочешь рассказать.       Вилланель расслабленно мычит. Скользит рукой по перилам и липкими от соуса пальцами обхватывает руку Евы, сжимая ее крепче, чем когда-либо. Она подносит ее костяшки пальцев к своему рту, небрежно оставляет на них поцелуй, но задерживается на них губами, не отводя глаз от Евы, а затем застенчиво отворачивается.       Ева чувствует, как Вилланель прижимается к ней всем телом, уничтожая пространство между ними. Она чувствует тепло, безопасность и радость, даже не зная, что может сказать Вилланель.       Она представляет себе, каким может быть ответ. Она знает, какой ответ хотела бы услышать.       Но она не ожидает услышать уверенный, глубокий и хриплый голос Вилланель, когда та, наконец, поворачивается к ней и говорит быстро, но проникновенно, более нежно, чем «я люблю тебя», или «я — твоя», или «я так этого хотела»:       — Мое желание, Ева... оно не имеет значения, — дерзко и маняще пожимает плечами она, — потому что оно уже сбылось.