То, чего не выразить словами

Терпкий, ощутимо душный, воздух пульсирующей болью давит на виски, капельками пота скатывается по пояснице, песком осядает на губах. Иваизуми слизывает солоноватую жидкость, глотает вязкую слюну. Его клонит в сон. Он массирует веки, смахивает со лба отросшие мокрые пряди и, облокачиваясь локтем о мягкую спинку кожаного дивана, кладет подбородок на ладонь. – Мы можем открыть окно? – Оно уже открыто, Хаджиме, – приятный, ласкающий голос. – Тут достаточно прохладно. Но я могу включить кондиционер, если тебе станет легче. Иваизуми кивает, подбирая под себя ноги. Конечности неприятно тянет, необозримый груз тяжестью ложится на плечи, заставляя его согнуться. Доктор встает с места, проходя в глубь кабинета, роется среди заваленных бумагами полок, осторожно подбирает двумя пальцами белый пульт и нажимает кнопку. Механический шум вращающегося вентилятора, прогоняющего пыль и тяжелый воздух, наполняет кабинет. Иваизуми откидывается на спинку дивана, слыша хруст позвонков. – Расскажи мне о своих отношениях с семьей, Хаджиме. – Обыкновенные, – Иваизуми неосознанно, скорее инстинктивно, хмурится, ощущая усиливающуюся головную боль. Он трет виски. – Не мог бы ты включить в свой ответ некоторые подробности? Мужчина переворачивает бумаги, укладывая их исписанной стороной на стол. Шумно вздыхает. – Ничего не приходит на ум. – Постарайся, Хаджиме. Иваизуми поднимает глаза на мужчину. Белый халат, накинутый на плечи, аккуратно прикрепленный к воротнику бейджик с именем, с особым трудом выращенные черные усы, пропускающие седые пряди, маленькие, но внимательные, быстро бегающие глазки. – Я прекрасно помню, как меня зовут, – горло стягивает жаждой, обжигает тошнотворно вязким воздухом. – Нет надобности упоминать мое имя так часто. – Хорошо. – У меня вполне нормальные отношения с семьей. Мы не особо близко общаемся, но я не ощущаю потребности в этом. Не думаю, что стоит затрагивать эту тему. И, насколько я знаю, я здесь не за этим. Иваизуми прокашливается, пытаясь избавиться от кома в горле. Это не помогает, напротив, усиливает жжение. – Стакан воды? – Буду признателен. Доктор пальцем указывает на стоящий у окна кулер. Иваизуми поднимается на затекших ногах, приближаясь к нему, берет пластиковый стаканчик, наполняя его холодной жидкостью, подносит к губам, слегка их смачивая и делает глоток. Жжение не проходит, однако вода избавляет от першения. Он осушает стакан, исподлобья глядя на улицу. Здание выходит на другую стену, совсем пустую, лишенную даже окон, оголенную, без россыпи граффити, совсем безжизненную. Иваизуми кидает стаканчик в мусорное ведро, возвращаясь к дивану. – Скажи, ты любишь свою работу? Он кивает. – И я свою люблю, так что постарайся мне с этим помочь, – мужчина улыбается, поднимая взгляд на Иваизуми. – Хочешь обсудить что-то конкретное? – Хочу поскорее с этим закончить, чтобы вернуться к делам. – Насколько я знаю, – шелест бумаг. – Тебя временно отстранили от выполнения обязанностей в больнице. Иваизуми смотрит в ответ. – У меня есть дела помимо работы. Звук, издаваемый кондиционером, липким медом оседает в голове, серым шумом рябеет в ушах. Иваизуми ощущает себя запертым в клетку, поглощающей свежий воздух и перерабатывающей его в густой едкий дым, не позволяющий ему нормально дышать. Он тянется пальцами к губам, но в них не зажата сигарета. От этого в голове по-прежнему немерено много мыслей. – Хорошо, Хаджиме, вижу, ты не из тех, кого можно вывести на, – доктор облизывает губы, – свободные темы. Иваизуми хмыкает, покачивая головой. – Тогда, – мужчина вновь обращается фальшиво-заинтересованным взглядом к бумагам. – Расскажи, как ты познакомился с Ойкавой Тоору. На мгновение он лишается данной ему природой способность дышать. Словно барьер, ограничивающий подачу воздуха, сужается до опасных для жизни размеров, раздавливая в труху грудную клетку и с силой ударяя в легкие. Иваизуми трет шею. – Он мой пациент. – Был им. Хаджиме нерешительно поднимает голову, встречая спокойный, изучающий каждое его движение, взгляд. Словно смотрит в собственные глаза. – Простите? – Ойкава Тоору был вашим пациентом. Когда вы увидели его в первый раз? – На второй месяц после начала работы в клинике. Я все еще проходил стажировку, но за ним не требовался особый уход. Я скорее был его медбратом. Мужчина жмет на масляную ручку, выводя иероглифы на бумаге. – Объясни, пожалуйста, какую именно работу ты выполнял. Иваизуми шумно вздыхает, доверяясь привычке, тянется к карману джинс. – Я могу закурить? – Не в кабинете, прости, здесь камеры. Хаджиме понимающе кивает, отрывая руку от джинс. Проводит большим пальцем по сухим губам. – По большей части, следил за тем, чтобы он принимал все необходимые лекарства. В его случае их пропуск мог привести пациента к летальному исходу. – По большей части. То есть в ваши обязанности входило и нечто иное. – Вы меня или себя за идиота держите? Мужчина сдержанно кладет ручку на стол. – Я выполняю свою работу, Хаджиме. Иваизуми молчит, выдерживая на себе уставший, но упрямый взгляд за толстой оправой очков. – Я работаю в психиатрической клинике, доктор Отукагава. Помимо наблюдения за приемом лекарств пациента, я так же осуществлял надзор за его психологическим состоянием. Я находился рядом с ним так долго, как позволяло мне расписание смен. – Должно быть, ты привязался к нему. – Привязался? Повторяю, – Иваизуми двигается корпусом на край дивана. Желудок стягивает. – Он мой... был моим пациентом. Ни о какой связи не может идти и речи. Наши общение, если его можно назвать таковым, никогда не выходило за стены больницы, сам Ойкава никогда не выходил из лечебницы. Доктор Отукагава прячет улыбку слабым кашлем, прислоняя кулак ко рту. – Возможно, это личное, но от одного из ваших коллег я знаю, что между вами произошло нечто, выходящее за рамки ваших и его обязанностей, Хаджиме. Иваизуми жаждет глотнуть воздуха, вновь выдрать его из легких струйкой никотинового наркотика, запив его приторно-горьким кофейным напитком, разбить кулаки о голову, отключив любые функции, помогающие воспринимать окружающий его мир в том представлении, в котором он существует, лишь бы не слышать того, о чем ему говорят. Он не видит своего лица, но ощущает краску, жаром разливающуюся по нему, он осознает, что психолог - не хирург, способный забраться ему в мозги и увидеть пылающий красками закат и горящий взгляд знакомых глаз, увидеть покрасневшие губы и услышать сдавленное дыхание. Желудок вновь сворачивает в тугой узел, тяжесть раскаленным до жара железом перетекает в пах, жмет на тазовые кости. Иваизуми сглатывает подступающую рвоту, давится желчью, протирает большим и указательным пальцами веки, избавляясь от иллюзий. – Не понимаю, о чем вы говорите. Доктор Отукагава поправляет очки, съехавшие по выразительно-ровному, не без вмешательства пластического хирурга, носу. – Не думаю, что упомянал это, но уверен, что тебя уведомили. Я работаю совместно с полицией. Следовательно, и ты сейчас помогаешь нам установить некоторые факты. Умалчивание правды, напрямую касаемой пациента Ойкавы Тоору, не скажется положительно на твоем деле, Хаджиме. Неужели ты хочешь так рано лишиться возможности карьерного роста? – Не думаю, что стоит верить сплетням. Прислушаетесь к ним и узнаете, что в лечебнице обитает сова, – Иваизуми гнет спину, в области груди тянет. Мужчина выдавливает смешок. – Хорошо, возвращаясь к вашей работе. Как долго вы пробыли лечащим врачом Ойкавы? – Порядка трех с половиной месяцев. – Хватило ли вам этого времени, чтобы приспособиться к его заболеванию? Иваизуми хмурит брови. – Его диагноз непростительно сложен. Беря во внимание возможные последствия, практически губителен для пациента, но, думаю, мне повезло. Это, – он провел пальцем по костяшкам, – сложно объяснить, но я смог понять его. – Понять? – Его речь – не полный бред, как значится в истории болезни, не набор случайно попавших на язык слов, даже если так утверждает теория заболевания. Это – система. Запутанная, со множеством едва различимых выходов и непредсказуемых поворотов, но объяснимая. Возможно, я пробыл с ним достаточное количество времени, чтобы подключиться к этой системе. – Ты проводил с ним каждый день, включая приемы пищи и свободные от терапии часы, так? Иваизуми кивает. – Верно. – Другими словами, – доктор Отукагава кладет бумаги, прислоняясь лицом к сложенным на столе рукам. – Ты можешь сказать, что Ойкава Тоору был тебе близок. Хаджиме смахивает со лба мокрые волосы. – Думаю, я могу выразиться так. Да. – И, – мужчина глотает, его кадык дергается. – Ты можешь сказать, что Ойкава Тоору доверял тебе. Иваизуми медленно кивает. Эти вопросы – подводка, словно домино, выстроенное ребрами по цепи, готовое обвалиться, затронув остальные стоящие следом фигуры. – Тогда ответь мне, Хаджиме, на один вопрос. Воздух одурманивающе тяжелый, зыбкий, словно песок, рябью расходящийся перед глазами, с усилием давящий на голову, лишая мозг когнитивных способностей. Ему душно. Ему плохо. Ему жаль. Инцидент петлей затягивается на шее. Успеет ли он скинуть ее, избавившись от раздирающего в кровь кожу узла, прежде чем насладится кратким мгновением симфонии хруста шейных позвонков? Вероятно, – Почему ты допустил его самоубийство? не успеет.