An air for Dike

Мир, его плоская концепция, безбожно кривая, с мелкими, но заметными неточностями, отражающимися на другой стороне зрачка, приобретающая сомнительные грязноватые цвета, скрывая свою гнилую блеклую оболочку, которую невозможно уловить сквозь пелену малой части спектра, имеет шаткую, держащуюся на одних лишь, часто дающих длительный сбой, необходимых органах чувств, парадигму. Люди по глупой, наивной задумке, вложенной им с самого рождения и неизменной, как цикличность временного континуума, созданного, возможно, многим раньше самой вселенной, зависимы от каждой детали, правильно составленного явления, сочетание которых напоминает карточный домик, составленный титаническим усердием, целенаправленной усидчивостью и долгой мелкой работой, после которой, облегчённо облокотившись на спинку стула, устало выдыхаешь, спуская всё напряжение и тут же с выражением отчаянного ужаса, после которого всё внутри делает кульбит, ускоряется в погоне за оседающим на дне глубинных чувств покое, наблюдаешь как тщательно выстроенная из бумажных карт, хрупкая и неустойчивая империя рушится, разлетается по маленькой, закрытой от любого вмешательства комнатушке и словно осенний, лениво и неохотно опадающий с могучего древа лист плавно ложится на красный, старый, грязный ковер, с которого не сходят жирные пятна, мелкие брызги от кофе и темнеющий, всё ещё видимый след от сапога нежданного гостя и наступать на него уже страшнее, чем на сам дощатый пол, скрипящий уже в любых местах и сообщающий всем близко находящимся о том, что кто-то решил сместить своё вертикально повёрнутое туловище. Если закрыть усталые глаза, окружённые мягкой темнотой и глубокими синяками, выделяющимися на фоне бледно-серой, почти трупной, болезненной коже на некоторые, всецело неважные и грубо, грязно упрятанные вглубь информационного айсберга детали, то разлетевшиеся в полностью закрытой комнате уже бессмысленные карты — это разбившиеся о ту самую черствую и бездушную парадигму, жестокую концепцию надежды, отсвечивающую в перепутанных странными связями мыслях пастельно-белыми тонами и поблескивающие на фоне темной, поглощающей все вырванные с боем, жизненной баталией окружающих сужающихся каждую секунду стен, цвета реальности. Тогда не остаётся ничего, кроме как собрать приевшиеся, полностью разочаровавшие собою карты, исписанные дёшевым подобием «атласного» стиля, взглядом который можно найти в каждой грязной подворотне, запрятанной в глубине красивых улиц, высаженных ровным строем аккуратных деревьев и цветов, уход за которыми передан лично в руки ушедших на пенсию и живущих неподалеку старушек, что заботливо подливают чистой колодезной воды, привезённой внимательными родственниками, в каждом почерневшем от времени пабе, где подают наихудшее пиво, от которого несёт за километр, пристанище жирных, красноглазых крыс, проворно перебирающих грязными лапками по самым скрытым закуткам и дырам, и человеческой гнили, смотрящей ровно сквозь тебя, твои бесценные мысли, глупым рыбьим взглядом, в остекленевшей мутности пустой головы едва ли отражаются блики света от нависших повыше ламп, согревающих своим теплым, ленивым и неохотным светом, в противовес леденящему погасшему свету души ветру, белоснежному, переливающимся разноцветными поблескивающими островками, снегу, игриво отражающему лунные, мягкие, успокаивающие лучи и промозглому неизменному холоду, побеждающему каждый раз стоит лишь задержаться на несчастной улице чуть подольше. ××××××××××××× Мальчик лет десяти, с лёгкими, миловидными, каштановыми кудряшками, выглядывающими из-под налезающей на узкий лоб, прикрытый челкой, цветной шапки, украшенной дурацкой, уже подстертой от времени и из-за частого использования, картинкой с улыбающимся, каким-то неправильным и глупым паучком, каждая лапка которого была словно не на своём месте, прикрыл замёрзшей рукой сверкающие даже в тёмное время суток золотистые глаза, цветом пшеницы в летнем убранном и ухоженном поле, они пленяли своей чистотой и естественностью, яркостью, несвойственной суетливой темновато-серой гамме мира. Тонкие брови, нахмуренные в глубокой задумчивости, прибавляли необычному мальчику серьёзности и одинокой отрешённости, уголки сухих губ, опущенные под гнётом мыслей, добавили ещё и возраста. Он оказался посреди пустой улицы, скрытой среди больших ветвистых деревьев и неумолимого холода, подбирающегося к самому сердцу сквозь тонкую ткань черной, едва ли согревающей в такую погоду, кофты. Рукава приходилось натягивать как можно сильнее, чтобы укутать продрогшие пальцы, кожа на которых уродливо потрескалась, оставляя мелкие кровоточащие рубцы. Стопы, голые и сильно посиневшие чувствовались только при ходьбе, тянуще болезненно, удивительно, что ещё ломано двигались, хотя мальчику уже хотелось рыдать навзрыд от каждого шага. Он совершенно не знал как оказался в этом Богом забытом месте и очнулся, щурясь при лунном свете, словно долго его не видел, и преодолевая слабость, лишь полчаса назад. Кем мальчик являлся, как выглядел, кроме обмороженного тела и жалких кусков тёмной одёжки, куда ему надо и что вообще стоит делать он не знал. Шёл, едва переставляя конечности, в хрупкой надежде не упасть, потеряв сознание, скорее всего, навсегда, стараясь прибиться к любому зданию, которое позволило бы ему войти в этом большом, как казалось мальчику, едва ли знакомом городишке, тем не менее тихом, пропускающим сквозь себя всю суету. За недолгое время брождения маленькому человеку не удалось встретить ни единой души, а каждый попавшийся маленький магазинчик, с погасшей вывеской и облупившейся краской, оказывался не работающим в такое время суток. Какое — оставалось загадкой. Мальчик оставался при полной свободе действий и тупике мыслей. Всё окружавшее его сливалось в одну консистенцию страха, глубокого отчаяния, чёрного, словно кто-то разлил бочку с вязкой густой нефтью, вездесущего кошмара, если из которого спасительный выход не будет найден любое напоминание о существовании маленького безымянного ребенка окажется стёртым, погребённым под белоснежными сугробами безысходности и получасовой жизнью. Ему ничего не оставалось, кроме как огромными, титаническими для такого возраста усилиями переставлять обмороженные ноги. То, что он мало-мальски передвигается, хоть и жутко медленно, будто маленький жучок, смело желающий преодолеть огромное шоссе, было заметно только через приближение окружающих нечётких деталей. Сознание утекало сквозь эфемерные костлявые пальцы, забирало с собой в забытье и внутренний голос ехидно, едва ли не противно твердил «в другой раз повезёт», охватывая мысли своими лапищами, утаскивая, словно монстр, прячущийся всё время под детской кроватью и наконец ухвативший свою желанную, долго ожидаемую добычу за щиколотки, грубо опрокинув слабое тельце, бьющееся в панической судороге и затащив в своё тёмное пристанище забытых непостоянными детьми игрушек и слоя пыли, не убираемого с самого становления деревянной кровати на законное место. Дорога впереди уже виделась серовато-белым пятном, наклоняться, чтобы подобрать небольшую горстку снега и кинуть себе в лицо для бодрости было страшно, казалось, стоит прекратить идти и мальчик больше никогда не увидит увлекающий воображение лунный диск, загадочные звёзды, не почувствует ледяного ветра, неприятного, пробирающего до самых хрупких костей и тем не менее напоминающего, что ты ещё жив. Он правда старался, боролся со съедающим живьём, будто жестокий хищник, поймавший в свои лапы жалкого кролика, страхом, мужественно сдерживал норовящиеся проявиться на светлых глазах слёзы до тех пор, пока не стало окончательно безразлично, всё шёл и шёл, мысленно считал, но всё было бестолку. Мальчика никто не ждал и никто уж точно не поможет, он не чувствовал своего тела, превратившееся в один сплошной сгусток тянущей боли и, как бы глупо не выглядела со стороны картина, он устал. Больше нет смысла идти. Пришло время сдаться. ××××××××××××× Запутанные коридоры сплетённых воедино дверей с облупившейся краской, деревом, пошедшим трещинами на тонкой доске, словно паутина, стоит которой лишь коснуться и выбраться из странного, пугающего места будет невозможно, затеряешься в лабиринте бессмысленных лестниц и зеркал, увязнешь в зыбучих песках бреда, сумасшествия окружающих деталей, рушащих понятия о мире и его составляющих, оставляя только суперпозиции закрытых навсегда дверей и неожиданность резких поворотов в одинаковых, словно совершенно не меняющихся коридорах. Хриплое дыхание сбилось, лёгкие жгло синим, разгорающимся внутри пламенем, пугающе осязаемым, кусающим, облизывающим все тело мягкими языками и доставляющим лишь боль. Наконец, человеку надоело бегать кругами, завязанными реальностью только вокруг него запутанным клубком, с каждым ударом набирающий обороты и ограничивающий варианты сложных решений. Он остановился, облокотившись вспотевшими ладонями на подгибающиеся от усталости колени и посмотрел по сторонам. Каждая дверь, что была рядом, чем-то отличалась: трещиной, более широкой или узкой, меняющей узор черной паутины, цветом, хоть и бледным, сливающийся со старым деревом, он шёл рубцами, словно художнику совершенно не понравилась новая отвратительная картина и он оставил её как есть, неохотно и раздражённо побрызгав краской на поверхность доски, ручкой, которая меняла узор, положение и незамысловатую форму. Человек потоптался на месте с глубоким сомнением глядя на двери. Стоило протянуть руку, дернуть первую попавшуюся, держащуюся на одном лишь заржавевшем саморезе, ручку и стоило бы прикрутить её нормально, но мужчина явно здесь не для того, чтобы заниматься этим бесполезным делом. Он неуверенно тянет дверь на себя, но она не поддаётся, злобно и нахально насмехаясь над неудачником, решившим будто всё настолько просто. Ага, как же. Человек раздражённо бьёт по выкрашенному в белый дереву и кажется, будто трещин стало ещё больше. В голове промелькнула глупая мысль как бы не наткнуться на противную занозу, впивающуюся под кожу и не желающую вылезать, с каждым часом загнивая внутри всё больше до тех пор, пока руку не начнёт жечь от пульсирующей боли в районе злосчастной иглы. Мужчина глубоко вздыхает, берёт себя в руки, складывая ладони друг на друга перед собой, словно находился не в запутанном тёмном лабиринте, а на светском вечере большого зала, украшенного громадной горящей люстрой и стоит молиться, чтобы она не свалилась на голову, шведским столом, укрытым белоснежной, не имеющей ни единого пятнышка, видимо, недавно купленной скатертью, ровными пирамидами шампанского, чаще всего разваливающимися при продолжении вечера, разливая содержимое на пол и в воздухе проявляется спёртый сладковатый запах алкоголя. Приняв решение, человек срывается с места, начиная новый забег, уже имеющий определённую цель. Он дёргает каждую ручку, неизменно натыкаясь на один и тот же исход, сводящийся к закрытым сплошным стенам, холодным и беспощадным, не дающим даже шанса на жалкую победу с детскими поддавками. Пробегая очередной коридор мужчина без всякой надежды, решительно в последний раз, проверяет черную, почему-то кажущуюся свежевыкрашенной и почти сохранившей первоначальный вид, дверь и она, вопреки всем ожиданиям, открывается. ×××××××××××××××××× Ю Хан-Сунг резко поднимается на белоснежной постели, сбивая ногами чересчур холодное для ночной температуры одеяло на самый край, едва ли не спихивая его на пол. Спасибо, наспался. Мужчина перехватывает левой рукой челку медовых светлых волос, неровно стриженных, запутанных, находящихся в вечном беспорядке сколько их не причёсывай, не собирай в низкий пучок кроваво-красным гребешком, облегчённо выдыхает, осознавая, что удивительных дистанций забег был всего лишь воплощением идеи воспалённого от постоянного стресса и усталости мозга. Ю Хан-Сунг оглядывается в поиске допотопного телефона, всегда лежащего под рукой в случае важного звонка, звук на котором за всю короткую гаджетную историю не выключался ни разу и всегда стоял на максимум. Злосчастное устройство, спустя период недолгого копошения, нашёлся спрятавшимся под каркасом кровати, оказавшийся там с лёгкой руки сбивающего всё на своём пути мужчине. Он лёг на живот, в попытке вслепую нашарить телефон на покрытом пылью светло-сером, выглядящим современно со стороны дизайнерского взгляда и дорогостояще, но потуги успешными не оказались и пришлось чуть сползти, фыркая и отплевывая мешающиеся волосы, когда наконец нужная вещь была найдена и схвачена. На часах «03:26» и Ю Хан-Сунг разочарованно стонет, перекатываясь на вспотевшую спину, прикрывая и без того норовящиеся закрыться глаза рукой, отсчитывает медленно и неохотно десять секунд и, кряхтя, тяжело вздыхая, поднимается на локтях, направляясь на крытый светлый балкон, подхватывая сигаретную пачку с дизайнерской прикроватной тумбочки. Сегодняшняя зимняя ночь безоблачная, окрашенная в глубокий пурпурно-синий цвет, приветливо подмигивающая звёздами, особенно холодная, ветер свистит за окнами и, как только свежий воздух оказывается в теплом жилище врывается, обнимая мужчину леденющими лапищами, пробегается по всему второму этажу частного дома и словно убегает обратно на улицу, стучась в хоромы спящих, полностью игнорирующих его терзания. Ю Хан-Сунг затягивается, облокотившись на оконную раму и чуть высовывается вперёд, задумчиво осматриваясь. Лунный свет освещает пустые дороги тихого городка, крыши чужих домов и одинокое распластавшееся на снегу маленькое тельце, одетое явно не по погоде. Мужчина недоумённо застыл, хмуря светлые брови и с сомнением глядя на фигуру внизу, похожую на графическую фиксацию, известную лишь в дешёвых фильмах о криминалистике или на очередную Хан-Сунговскую дурацкую галлюцинацию и эту теорию он пока убирать в дальний ящик не спешил, прикрыв глаза и спустя несколько секунд заново посмотрев на открывшуюся картину. Неа, всё ещё лежит. Мужчина очень сомневался, что это был какой-нибудь малолетний алкоголик, но и здоровым человеком нечто не выглядело, никак не подавая признаков жизни, ещё больше было сомнений в будущих способностях тела, если оно пролежит в лёгкой, кажется, летней одежде до раннего утра. Ю Хан-Сунг выбрасывает окурок в снег, отряхает руки об явно похолодевшую пижаму и спускается, снимая свою куртку с крючка в уютной прихожей, в считанные минуты оказываясь на улице, решительно направляясь к одинокой тёмной фигуре на снегу, спрятавшуюся за высокими заборами частных домов. — Эй, парень, ты как? — мужчина подбегает ближе, первым делом проверяя пульс и осматривая тело, выглядящее не самым лучшим образом. Жизнь в мальчишке еле держится, норовясь покинуть хрупкую фигуру и оставить на растерзание зимней тайге. — Ничего, держись, сейчас вызову скорую. Нервно рыская по карманам Ю Хан-Сунг находит свою раскладушку в глубоких карманах пижамных штанов и набирает известный номер. Медленные гудки действуют на расшатанные нервы, звучат как удары гонга при богатом городском кортеже и с каждым громким звуком всё сильнее ощущается тяжесть состояния ребенка. Мужчина сбивчиво говорит адрес поднявшей трубку девушке, выделяя срочность вызова и описывая состояние пострадавшего. Женский голос оповещает о том, что заявка была принята и скорая уже в пути. Внутри что-то обрывается при взгляде на еле живого паренька, но сделать Ю Хан-Сунг ничего не может, хотя бы из простого животного страха навредить ещё больше. Он сидит рядом молча, сняв свою куртку и, даже понимая, что в большинстве своём его действия не имеют смысла, накидывает на еле живого ребёнка, проверяет пульс каждые две минуты, задерживая дыхание в наивном нежелании спугнуть остатки чужой жизни, берёт маленькие хрупкие ладони в свои, растирая их в попытке согреть. Скорая приезжает не настолько быстро, насколько ему обещали, но работники резво ориентируются в ситуации, подхватывая маленькое тело на носилки и затаскивая внутрь машины. — Как давно вы его нашли? — рядом с ним встаёт тучная женщина в очках, держащая в руках черный планшет с ручкой, явно собравшаяся что-то фиксировать. — Примерно в 3:30, — Ю Хан-Сунг зябко пожимает плечами, осматриваясь по сторонам, заглядывая в чужие окна. Врачиня подмечает такой же раздетый вид опрашиваемого и хмурится. — Вам бы домой, иначе придется увозить уже двоих, — она посильнее кутается в своё зимнее пальто и прячет ручку в карман — на улице не май месяц. Мужчина смотрит как закрываются массивные дверцы санитарного автомобиля, сильнее хмурится и отворачивает лицо. — Куда его? — спрашивает словно невзначай, переступает с ноги на ногу. — Да, в нашу ближайшую, проверим что с ним, а там посмотрим. До завтра точно в пятой пролежит, — вздыхает женщина уже отходя и от окна водительского слышится брань — да иду я. И как так мальчишку угораздило, он же масенький совсем. Ю Хан-Сунг смотрит как окончательно и бесповоротно закрываются все двери и окна скорой, как в маленьком окошке один из работников накидывает на едва дышащее тело свою куртку и уже знакомое пальто, как удаляется машина, сливаясь с горизонтом и начинает медленно, но верно светать, окрашивая небо цветом индиго. И в этот самый момент мужчине становится до одури, до потемневших пятен в глазах одиноко. ×××××××××××× Высокое, построенное грубо, лениво малозарабатывающими строителями, постоянно жалующимися друг другу на жизнь, семью и детей, из тёмного кирпича здание являло собой одну из типичных больниц, построенных давным давно и даже если реставрируемых, то только по сильной необходимости, как было в дальнем заднем углу здания, где по случайному стечению обстоятельств стена обвалилась и больница получила множество грубых жалоб от озлобленных посетителей, но даже после долгожданного ремонта никто и думать не мог о доверии ко всему, что этой территории касалось. Вывеска на облезлой железной двери гласила, что Ю Хан-Сунг пришёл точно в знаменитую своей безалаберностью «пятую». Мысль, что здесь лежит вчерашний явно настрадавшийся парнишка, полураздетый и голодный раздражала, так что мужчина просто надеялся что здешние врачи хотя бы дозвонились до его родственников. А есть ли, вообще, эти родственники? Блондин недовольно цокнул, поправляя лямку черной бизнес-сумки, одернул синий хаори, скрытый под чёрным, тёплым, зимнем пальто и гордо вздёрнув подбородок, выпрямившись, уверенно прошёл в здание. Внутри оказалось чуть лучше, чем снаружи, насколько вообще это слово тут позволялось. Стены покрашены свежей голубой краской, все поверхности вычищены, едва не блистают, мебель бросается в глаза своей белизной, точно недавно обновлённая, а в вымытые от разводов окна проникает утренний, солнечный, согревающий теплом свет. Администратора на его законном месте не оказалось, хотя Ю Хан-Сунг осмотрелся и довольно тщательно. Никаких оповещающих о перерыве табличек, бумажек или вещей, намекающих вообще на наличие и существование человека за столь важным сейчас местом. Конечно, мужчина был терпелив, вывести его из себя было непосильной задачей, с которой ещё никто не справлялся, но его одолевало сомнение, сгрызая под корень надежду рациональности. Если больница со столь сомнительной репутацией, то и работники почти наверняка относятся настолько же безалаберно к своим главным задачам. И Ю Хан-Сунг пустился в путь по коридору, в надежде найти хоть кого-нибудь из персонала. Вокруг не было ни души и смутная тревога заставила сердце сбиться с привычного ритма. Окружающее до одури напоминало не успевший забыться ночной сон с закрытыми дверями, мужчина растерялся в странном мире собственного сознания, путающего всего лишь наивную иллюзию вселенского раскола и суровую пустующую реальность, затихшую в медленном вымирании окружающей атмосферы. Ю Хан-Сунг дёрнул на себя первую попавшуюся выбеленную деревянную дверь, но она не поддалась. Рука дрогнула в секундном промедлении и поднимающейся к горлу панике. Мысленно мужчина пытался себя успокоить, повторяя, что просто давно не высыпался и теперь каждое действие кажется решающим его скучную судьбу. Тем не менее, почему то свой путь он понял сразу, оставив глупые попытки дергать каждую ручку и направился прямиком к повороту, резво пересекая пролёт и оказываясь возле «той самой», показавшейся единственно верной двери, ничем не отличающуюся от других, но выделяющейся в сознании Ю Хан-Сунга черным цветом и новизной по сравнению с другими. Нервно выдохнув, он оттолкнулся вперёд, чувствуя, как, кажется, вся его жизнь постепенно меняет ход тикающего времени, перестраивается бесцветными кубиками, приобретая новые формы, мысли, окрашивая значимость в судьбоносные цвета. В палате, чистой, с пустующими соседними койками, которые, кажется, не занимали настолько давно, что те уже покрылись пылью лежал, ровно, прямо, словно мертвец с кислородной маской, изредка мутнеющей и сообщающей, что настрадавшийся пациент жив, тот самый мальчишка. Сейчас он выглядел меньше и тоньше, чем в холодной ночи, на грубом, едва ли очищенном от снега асфальте. Ю Хан-Сунг облегчённо выдохнул, выбрасывая из головы удивительное совпадение с жутковатым кошмаром. — Что вы здесь делаете? — произнёс звонкий женский голос из-за спины. Мужчине пришлось обернуться, чтобы пересечься взглядами с молодой медсестрой, о чём говорил только накинутый на плечи белый халат. Джинсы и футболка с логотипом знаменитой рок-группы доверия ей, правда, не прибавляли. — Извините, я никого не нашёл на стойке администрации, — внутренне раздражаясь от безответственности персонала Ю Хан-Сунг натянул самую доброжелательную улыбку на которую был способен в этой ситуации. Медсестра надула губы, с сомнением смотря сначала на парнишку, а потом на самого мужчину. — Вы ему кем-то приходитесь? — Девушка отклонилась чуть назад, чтобы взглядом уловить движение в коридоре, дабы не попасться вместе с посетителем. — Нет, всего лишь… встретил его этой ночью неподалеку от своего дома, — покачал головой Ю Хан-Сунг с сожалением оглядывая мальчишку. — Тогда я обязана вас проводить до выхода, — решительно произнесла медсестра, отходя от прохода в сторону, дабы пропустить незваного гостя. Мужчина этот жест с удовольствием проигнорировал. — А его родственники? Они приходили? — Я не… Эм… У мальчика нет никаких документов или телефона, ничего, что могло бы подтвердить его личность. Он ещё не просыпался и никто его не искал, но если мы не найдем его родственников нам придется отправить его к социальным работникам, — медсестра прошла внутрь, положив чёрный планшет на тумбочку. Её тёмные волосы скрывали выражение лица — мы ведь его еле вытащили. Мальчик в ужасном состоянии и, кажется, уже долгое время. Возможно он потерялся или убежал. Я не знаю, но, эм, ему очень нужна помощь. Если знаете хоть кого-нибудь, кто с ним связан — это очень поможет. — Увы, — Ю Хан-Сунг повёл плечами, смотря в окно — я могу придти завтра? — Если вас пропустят, — медсестра повторила жест собеседника, отворачиваясь. Мужчина кивнул, покидая палату с явной неохотой, не желая оставлять заинтересовавшего ребёнка, но не в силах что-либо сделать до появления его безалаберных, подростково ветренных родных, в существовании которых он уже сильно сомневался. ××××××××××××××× Рвущееся наружу сознание, с упорством утопающего добраться до спасительной, оторвавшейся от поломанного и ушедшего на дно судна, деревянной доски, держащейся на плаву, грубо и безжалостно возвращало в реальный мир урывками, мелкими фразами, противным писком пульсометра, отдающегося в тяжёлой, чугунной голове, раскалывающейся на части от любого звука до тошноты, секундными взрывами, ударом игровой битой по затылку. Сказать хоть слово возможным не представлялось, глаза, сами собой закрывающиеся, окутанные сонной поволокой и совершенным непониманием происходящего, застыли на одной невидимой чужому взгляду точке на выбеленном потолке. Ни единой мысли. В голове пусто, словно в пустыне, лишённой воды уже несколько месяцев, а вокруг — бескрайнее озеро песчинок, где каждая имеет смысл, но какой — сейчас решить этот вопрос ему было не дано. Краем глаза он заметил движение нечто расплывчатого, цветного. Пятно пахло броскими духами, название которых или хотя бы запах трудно поддавалось чёткому ответу, от каждого вздоха удары по голове невидимой битой становились настойчивее и больнее. Непонятные звуки и возня, мысленно хотелось крикнуть, чтобы всё это закончилось, всего было столько много и слишком резко накатило, словно ледяные волны Атлантического океана в непогоду. — …слышишь?.. — пятно настойчиво пыталось добиться неясной цели, стояло совсем рядом и начало обретать очертания девушки, едва ли не подростка, фланирующего в прохладный день где-нибудь в парке, укутанным осенней листвой. — Говорить…? Едва ли он двинул, неловко дёрнул головой. Что же она хочет? Где вообще он находится? Что происходит? Ответы на эти вопросы никто давать не хотел, память будто обидевшийся ребенок объявила бойкот и не согласится на сотрудничество не получив своей доли желаемого. А что оно желало мальчик понять не мог. Более того — попытка что-то вспомнить окончилась неловким, почти виноватым уходом к Морфею, медленно и тягуче возвращая потеряшку в небытие. Он всё вспомнит, обязательно, стоит только поспать.