«Вот и получается, что папа дал мне шанс
стать морозной волшебницей,
а мама решила научить бороться за жизнь,
цепляться за неё теми самыми ледяными когтями»
Я заметила, что сновидения рядом с патрулятами становятся чище, паника отступает, освобождая территорию для светлых мыслей, которые для меня были редкостью, тайным экспонатом. Или их не бывает, но это тоже становится спасением, я хватаю это как страдающий жаждой стакан воды в жаркий день, как ребенок держится за конфету перед обедом, так я держусь за возможность очистить сознание. Я приподняла веки, пропуская сквозь щель едва открытых глаз ослепительно белые проблески света, моргнула несколько раз, сбрасывая остатки сна и возвращая зрение. Села, свесив ноги с кровати. Время во сне так быстротечно, а память так несущественна, что я удивилась отсутствию девичьих голосов и кого-то в комнате – мне казалось, что на экране только появились титры, сопровождающиеся томным посапыванием: настолько скучным был фильм. Но прошло уже два дня с последнего визита остального патруля, а мне всё равно казалось, что это случилось пару часов назад. Ещё я заметила странную закономерность: когда девочки навещали меня, это казалось дружескими посиделками, но стоило заглянуть ко мне кому-то другому, так моя комната превращалась в палату, даже появлялся терпкий больничный запах и ощущение белой хлопковой пижамы на теле – «модного выбора» каждого пациента. Мне хотелось ещё долго сидеть, уставившись в пустоту, не сводить расфокусированных глаз с одной точки и перебирать мысли, как клубнику, но это своеобразное умиротворение разрушил отец. — Снежка, ради бога, выключи уже этот дрянной будильник! – я даже забыла про него, отфильтровав звенящую мелодию в категорию недоброжелателей. Старый, времен совка циферблат смотрел на меня, на руку, заносящуюся для отключения этой трели. Я улыбнулась ему, благодаря за своевременное прекращение сна. Недавно прочитала в липовой газете, что у предмета тоже может быть «душа», и сейчас мне хотелось хоть как-то порадовать эту повидавшую мир машину для пробуждений и убийств. Я не стала заправлять постель, рассчитывая вернуться в её объятия. Скрипящий звук, сопутствующий открытию двери, что впускала в мой мир новые голоса, картинки и события, ещё несколько шагов босыми ступнями по холодному кафелю – казалось, что это не я смотрела в зеркало в ванной, а мое отражение на меня смотрело. На лице дрожала полоса солнечного света, проникающая через разрез занавесок на окне. Не хотелось рассматривать бледное лицо и прочие изъяны, отчего нетерпеливо окатила лицо едва теплой водой – терять время на ожидание, пока кран соизволит пропустить горячую струю, я не желала. Исследовав стиралку, заставленную кремами, шампунями и лекарствами, я выловила глазами резинку, затянула волосы на затылке – мне было всё равно, что некоторые пряди вываливались из общей кипы сена. Когда живот завыл, как белуга, я отправилась за завтраком, хотя на это тратить время мне тоже не хотелось. С тех пор, как мама умерла, кухня больше не встречала вкусным запахом. Если в холодильнике и было что-то кроме заплесневелого сыра, прошлогодней свеклы и половинки луковицы, то это были самые простые ингредиенты, из которых лень и слабость ни разу не позволили собрать что-нибудь единое. Дальше папина фраза: «Снежка, ради бога, ешь нормально. Я и так выбиваюсь из сил, не давай мне повода следить ещё и за твоим питанием». Каждый раз, видя его уставшие глаза и сутулую спину, что не выдерживала весь груз, под которым прогибались его плечи, я невольно удивлялась. Такой изнеможденный, он продолжал верить в то, что что-то может получиться. Он – врач, в специфике которого спасать людей от самый гнусных заболеваний, на его счету несколько десятков спасенных жизней, и сейчас он борется за очередную. Его манера «рук без дрожи» даже в плане характера иногда задевала меня, но чувства понимания и благодарности не давали высказать даже малейшую колкость в его сторону. А ещё я помню, каким он был до смерти мамы. Его летняя улыбка казалась несовместимой с «холодными ладонями», которые я унаследовала у него. Вот и получается, что папа дал мне шанс стать морозной волшебницей, а мама решила научить бороться за жизнь, цепляться за неё теми самыми ледяными когтями. Я благодарна отцу и за то, что не отдал меня в лапы больничного холода, что решил самостоятельно заниматься моим лечением. Да, были периодические походы в больницу, но мои ночные кошмары никогда не примут предсмертную тематику. А сейчас мне нужно выпить лекарства, если не хочу, чтобы состояние ухудшилось. Я зашла в кухню, мурлыкая под нос мелодию из титров недавнего фильма. Видимо, я встала с той ноги, потому что настроение было отличное. В голове начали всплывать этикетки и латинские названия баночек с таблетками, которые нужно пить натощак. Отец разговаривал по телефону, видимо, с коллегой – я уловила обрывки фраз и поставила на то, что ему нужно срочно выйти на работу. Он не любил оставлять меня одну, без присмотра, отчего одна я почти не бывала: рядом был или патруль, или бабушка приезжала, или приходила соседка. Пару раз появлялась Целестина – девочка, которую я на дух не переносила, но отец пытался подлезть к её влиятельной мамаше, надеясь получить деньги мне на лечение. Он зашел и устало сел на стул, в ожидании – не хотел сбить меня, когда я шепотом отсчитывала тринадцать капель лекарства, наполняя столовую ложку. Отправив «яд» (яд и лекарство – одно и тоже, всё дело в пропорции) в рот и скривившись, я повернулась к нему. — Можно мне с тобой на работу? – я знала, что он не откажет, потому что сам хотел мне предложить. И была готова попасть на какую-нибудь оздоровительную программу с надеждой, что мне это поможет. — Ох, прости меня, Снежок, срочно вызывают. Обещаю, следующий мой выходной мы проведём вместе, но только если никто не будет умирать. Спасибо тебе, – он кивнул и убежал собираться, а я решила позавтракать в больничной атмосфере. Подумала: «Пап, ты что, забыл, что я тоже умираю?» Почти вся еда перестала приносить удовольствие, чувство голода и сэкономленного времени грели истощённую душу куда в большей степени. Я давно стараюсь не тратить время зря, а оно взамен относится ко мне благосклонно: позволяет его растягивать, переливать из чаши в чашу, за секунду я могу обдумать те вещи, которые монахи обдумывают столетиями. А может мне просто так кажется? Чёрт его знает. Я заметила, что мой температурный спектр во время мытья посуды складывался из двух крайностей: ладони или горят в аду, или их крестят. Но из-за жёсткости воды ладони становились сухими в любом случае, так что это не имело значения. Больница – не то место, куда нужно собираться, особенно если ты пациент. Мне хватило трёх минут, чтобы натянуть мешковатые шмотки, ликвидировать шторм на голове и выскочить за дверь вместе с отцом. А потом вернуться, потому что забыла взять ключи и выключить свет. Но я совершила ошибку, поднявшись с третьего этажа (где оказалось, что я не взяла и половины из того, что надо) на седьмой на одном дыхании. И когда я уже раскидала по карманам ключи, мамино зеркальце и жетон для больничного гардероба, который я забыла сдать в прошлый раз, отдышалась и сбежала вниз, где отец с раздражением от моей несобранности уже ковылял в нужную сторону, он огорчённо спросил: — Кашляла, да? Вот всё как обычно: говоришь ей не бегать и следить за дыханием, как она понесётся на самый верх, а потом ещё три минуты будет пытаться выровнять пульс и не выкашлять лёгкие, - он продолжил распинаться, уже идя в пристанище больных. Он старался бежать, но он так устал, что у него плохо получалось. Снова говорил что-то про здоровье, заботу, про то, что я должна ему, раз он столько со мной возится. А мне в этот момент казалось, что других детей отделения он любит больше, чем меня. Люди смотрели на нас по-разному. Кто с удивлением, кто просто мельком. Мы с папой всегда слишком легко одевались, но немногие знали, что сейчас для наших холодных ладошек самое благоприятное время года. Кто-то с отцом здоровался на ходу, а некоторые начинали рассыпаться на благодарности, потому что он спас кому-то жизнь. Редко, когда речь заходила обо мне. Не обязательно о болезни, а просто о том, как я выросла и похожа на маму. Но я никогда не отвечала этим знакомым незнакомцам, позволяя папаше отвечать за меня, когда он отдалялся от вопрошающих, продолжая впопыхах отвечать им. Мне нравилось наблюдать, как некоторые пугаются, когда замечают, что в такой холод ни у него, ни у меня нет этих клубней пара из рта, как из локомотива. В Мышкине многие уже начали забывать о четвёртой девочке из патруля, о Снежке – волшебной волшебнице мороза, ледяной царице. Нельзя было сказать, что Сказочный Патруль распался, но для жетелей города от Снежки в команде остались только конфеты «Холодок», которые Алёнка жевала пачками и предлагала испуганным детям и взрослым во время какой-то передряги. Когда мы проходили мимо школы, в которой я когда-то жила и училась, я упорно смотрела себе под ноги, не желая снова окунаться в воспоминания. Точнее, воспоминания в последнее время стали для меня спасением, но те мысли, которые следовали за ними – убийственные. Эти мысли были такой же обузой, какой я считала себя для патруля. Из-за болезни мои руки и тело стали ещё более холодными, но этот снег так и оставался внутри меня. А в ночи, когда у меня был жар – он плавился внутри меня и становился паром. Я колдовала всё реже, да и получалось уже довольно плохо. Отец говорил: «Ты не должна сдаваться. Колдуй, от этого зависит твоя жизнь. Это часть тебя, не игнорируй её, от этого очень многое зависит. Иначе твой холодный дар будет копиться в тебе, потом его будет так много, что не будет моста для магии из твоего сердца в реальный мир, и ты не сможешь колдовать. А потом лопнешь, как воздушный шарик». Не могу сказать, что верила ему. Но, когда отцу позвонили, и он остановился отдышаться, я вытянула свою ладонь перед собой и посмотрела в её центр. Боковым зрением я заметила, как малыши, играющие в снежки, уставились на меня. Я закрыла глаза, пропуская всю зиму через себя, почувствовала, как вместо шума текущий крови внутри меня завывают метели и поют ветра. Ощущение, будто ветряные потоки пытаются поднять меня над землёй, но не справляются с тяжестью... Я почти подняла веки, уже усомнившись, что у меня что-то получится, но вьюга заставила думать иначе. Я не хотела использовать дар, как способ разрушения, наоборот, сегодня я видела себя созидательницей. И вот, стоило мне открыть глаза и увидеть мир заново, как на моей ладошке любопытно разглядывал обстановку маленький снежный крольчонок. Мне очень жаль, что я тогда не уловила восхищённый папин взгляд, когда он забыл, что с другой стороны провода его кто-то ждёт, но мои глаза в тот момент горели также. Мне показалось, что всё как раньше, когда я могла колдовать, стоило мне только захотеть. Дети замерли, вытаращившись на мою ладонь. А дальше всё было так просто, так очевидно и естественно для меня. Мне почти не пришлось прикладывать усилий, чтобы зверёныш сорвался с места и, едва касаясь лапками снежного покрова и не оставляя следы, подскакал к малышам. И их улыбки, их радостный смех, такой чистый и девственный, пока кролик прыгал вокруг них, а они пытались его поймать, пока он не разлетелся снежным салютом, и их неуловимое счастье и блестящие лица – я улыбнулась. А отец улыбнулся, глядя на меня. Это была печальная улыбка, и я была уверена, что сейчас он увидел во мне маму. Но мне не было до этого дела, я хотела обдумать это позже, а сейчас мечтала только заразиться этим мимолётным счастьем, растягивая момент. Но он закончился, когда отец дотронулся до моего плеча: — Пойдём домой, нам уже можно не торопиться. Это было похоже на момент, когда скорая, мчащаяся по вызову, в пробке отключает мигалки. Я поняла, почему ему позвонили. Я верила, что, как бы он не спешил, тому, кто уже выполнил свою миссию на этой планете – помощь уже не нужна, и у него нет цели дожидаться её. Что нельзя спасти тех, кому не суждено быть спасённым, но они обязательно вернуться, просто в теле кого-то другого. Как моя мама: она стала умибодзу. Животным духом, который рождается и умирает в одиночестве, морским монахом. Думаю, в этом мы с ней схожи: джунгли в голове и бесконечное их исследование, игра в Индиана Джонса и охота за сокровищами в своей голове. И если сейчас она – морской жрец, то я её воплощение на суше, и, возможно, последнее из живых. Мне иногда кажется, что однажды я не смогу выбраться из своей духовной пучины мыслей и рассуждений, и задохнусь от переизбытка концепций в собственном разуме. Думаю, это единственная навь, на которую я согласна. А называя смерть Навью – я подтверждаю собственную уверенность в реинкарнации, ведь Навь есть и до жизни, и после неё. Предлагать отцу зайти в кафе к Коту за мороженым, пристаканиться к экскурсии от Ядвиги Петровны и узнать ещё больше про мышкинский фольклор, раз уж день освободился, было бы более чем неуместно. Я не знала, что говорить в таких случаях в той же степени, как и он не знал, как вести себя со мной. Я молча плелась следом, отдавшись мирскому течению, не замечая, что снежный крольчонок остался сахаром на каждой улыбке, которую он вызвал. Папа тоже молчал, а синяки под его глазами, казалось, стали ещё темнее. Он не отвечал, когда кто-то к нему обращался, словно не видел никого и ничего. Я боялась спрашивать у него, кого обстоятельства забрали на этот раз, причём я не знала, что именно пугало: то, что, произнося имя, отец фактически будет вынужден признать своё бессилие, или игра нот в час звучания имени освободившегося страдальца. В отличие от папы, после маминого ухода я перестала бояться чужой смерти, но мысли о моём собственном исчезновении загоняли меня в клетку, обращая небо в цемент. Боковым зрением я взглянула на сутулую фигуру отца, на его опустошённые покрасневшие глаза. И я не знала – хороший признак или плохой, что он оплакивает каждого умершего пациента. И как у него хватает на это сил, сердца и слёз? Не понимаю... Дома за наше отсутствие ничего не изменилось. Здесь всё оставалось настолько неизменным, что где-то ещё лежали мамины вещи. Вот её палантин на спинке кресла, совсем новый, она так его и не надела. Странные книги среди папиных медицинских и анатомических методичек и энциклопедий в ветхом книжном шкафу с кривыми полками. Она любила стеклянные вещи и, когда папа делал для неё ледяные фигурки животных – её глаза горели от восторга. Несмотря на то, что многие считали её странной и неудавшейся матерью, отец любил её безумно. А люди много про неё говорили, особенно соседи и медсёстры у папы на работе. Тогда он был ещё искрящимся от энтузиазма врачом, знатоком своего дела, успешным и довольно симпатичным. Некоторые говорили, что вместо этой «городской знахарки» (такое прозвище мама заработала честными усилиями, а когда её так называли, она не злилась и не сердилась, наоборот, она носила это ангельское клеймо с гордостью) он мог выбрать кого-то не только поинтереснее, но и приземлённее. Её считали неудачницей и шарлатанкой, но мало кто знал, что, когда папа проигрывал в битве за жизнь больного – мама начинала колдовать. Вода, следующая за движениями её пальцев, была другой водой: не пресной, не солёной и не святой. Но когда отец открывал рот, дабы выдать гневную тираду и рассказать всем, что он не один спасает жизни, что это женщина вечерами зализывает не только чужие, но и его раны, она прикладывала палец к губам, как ангелы касаются каждого ребёнка, который знает всё о том, что произойдёт потом, ещё до своего рождения, чтобы избавить его от тяжёлого знания, и шептала: «Т-с-с». А глаза её при этом были такими озорными, словно в них плясали рождественские огоньки с ёлки. Ей не нужно было признание, она была по-настоящему свободна. Свободной не в плане действий – это не настоящая свобода. Она была свободна от гнёта, от себя самой. В моих глазах она была воплощением баланса и равновесия, она думала и знала больше, чем остальные, но никому об этом не говорила. Она была, а сейчас её нет. Но, выходя из дома, я до сих пор иногда слышу, как пенсионеры на лавочке перешёптываются, а однажды услышала слова, которые по-настоящему ввели меня в заблуждение: «Не мать, а не пойми что… это ж надо – спихнуть дитя на папашу, сохрани его господь, а сама – в лес, да на целый день. Вот что она там искала, сокровища какие, реликвии и артефакты? Или, как она там говорила… единение с природой, во. Глупости, не верю я во всё это. Вот занималась бы дочкою своею, так и выросла бы та здоровой. А так – ни одна, ни другая до старости не доживут, сожрёт их тая болячка заживо». Это было так странно, ведь в моей памяти всё было совсем по-другому. Я помнила, как во времена, когда я была ещё совсем малышкой, она держала меня за руку, пока я босыми ногами ощупывала каменистое дно прозрачного ручья. Как она протягивала мою ладонь, а олень тыкался в неё мокрым носом, обнюхивая. В моей памяти настойчиво всплывали моменты, как она учила меня не бояться, говорила: «Природа предусмотрела, всё, что тебе нужно делать – доверять и идти за ней». Я помнила, как однажды она разбудила меня, был сочельник, шёл третий час ночи перед тяжёлым понедельником. Но главным было другое: было полнолуние. Когда я открыла сонные глазки, она приложила палец к своим губам и прошептала: «Т-с-с-с. Пойдём». Я была ребёнком, который мог проснуться за пару секунд, если он заинтересован. Мы зашли в лес в одних ночных платьях, не беспокоясь ни о чём. И, хотя ночью лес казался страшно внушительным, рядом с мамой я чувствовала себе в безопасности, а роща была мне другом. Я не ходила туда с тех самых пор, как она умерла. И думать о ней почти престала, вместо этого – о духовности, вере, вселенной, времени и вечности... Отец, не глядя, кинул ключи на тумбочку около двери, куртку на кухонный стул, хотя впоследствии она соскользнула и упала на пол. Он ушёл к себе, хлопнув дверью так, что, казалось, со стен посыпалась штукатурка. Я не хотела его трогать, да и он не позволил бы. Он винил себя, винил бесконечно за каждый промах, который сам себе и присвоил. Думаю, если бы ему тоже снились глаза, то это были бы его собственные, и смотрели бы они на него с укоризной. Я бессильно рухнула на кровать. В этот раз известие о чьей-то смерти повлияло на меня гораздо больше, чем обычно. Я начала думать. Думать о том, что, возможно, это из-за того, что я заразилась улыбкой тех снежных детей, из-за того, что я стала счастливой. Вот и упала с большой высоты. С тех пор, как я решила, что буду спать меньше, чтобы сэкономить время, я, наоборот, проваливалась в беспокойные сны при любой возможности. Но я спала рвано, отчего всё равно не чувствовала себя выспавшейся. Так и сейчас я прикрыла веки, рассчитывая открыть их через миллисекунду. Но, кажется, кошмары заждались меня в вечном мире видений. Когда я открывала глаза, то думала, что просыпаюсь. Но впереди было темно и пусто, а мой голос терялся в бесконечности пространства. Пытаться кричать здесь – то же самое, что пытаться докричаться до уже умершего. Не слышишь ни ответа, ни собственного голоса, который от боли срывается на крик. По телу прошла дрожь, но не холодная, как когда, по тексту из жёлтой прессы, рядом находится призрак или дух умершего, а, наоборот, дрожь обжигала внутренние органы и кончики пальцев. Прежде чем идти вперёд, я обернулась, чтобы посмотреть, откуда я, по сути, пришла. Должна же я была откуда-то прийти, правильно? Люди не появляются и не исчезают просто так. Кроме нескольких исключений. Но, пока я крутилась вокруг себя, рассчитывая увидеть хоть что-то – я забыла, откуда пришла и куда должна была идти, я забыла, где право, а где лево и запуталась в сторонах горизонта, потеряв каждую. Паники не было, но дышать было тяжело. Может, это просто лёгкие шалят, может они уже покрылись ледяной корочкой, может я вообще умираю или умерла. Я пошла в никуда, не думая о том, загробный мир это, сон, явь или ведение. Сейчас вокруг было также темно и пусто, как и в моём сознании. А может я и бродила по нему всё это время? Всё так странно, но так понятно. Мне не было страшно, мне было никак. Так тихо и холодно, я не чувствую жажды и не испытываю голода. Я заметила, что всегда хожу по снам босыми ногами, но поверхность под ними тоже была никакая. Тут всё было никак. Поэтому, наверное, и было так спокойно. Но спокойствие тоже было своеобразным: как море в штиль, а штиль в разы страшнее бури, которая за ним последует. Чувство дежавю: я точно была тут, вот только кто-то вроде ангелов забвения приложил палец к моим губам. Я была здесь одна, и от того чувствовала себя совершенной. Я даже не могла понять: я ничего не слышу, или мне так только кажется, потому что я привыкла к звону и вибрациям этого места? В один момент я ощутила, что ко меня вернулся вкус, слух прорезался, кожа начала ловить прохладу, глаза начали что-то видеть, я даже уловила запах чего-то. Было свежо и чем-то пахло, но я не понимала, чем. Ладан ли это? Может поэтому я так спокойна? То прежнее ничто сменилось чем-то, а когда я моргнула в очередной раз, то оказалась посреди какой-то старой комнаты. Я отшатнулась назад, я не узнавала это место, которое предстало предо много в монохромном фильтре. Назойливое чувство дежавю не покидало, но вместе с ним появилась парестезия. Куча мурашек барабанили по моей коже, от их обилия к горлу подступила тошнота. Мебель в комнате была настолько старой, что возникало предчувствие, что стоит мне только дотронуться или посмотреть в её сторону, как та обернётся прахом. Казалось, что всё было таким же хрупким, как крылья бабочки, как песочный замок. Я осмотрелась, убеждая себя, что это всего лишь сон, и со мной тут ничего не может произойти. На столе лежали записи, но слова были явно на каком-то «неземном» языке. Большой глобус в углу рядом с фикусом. Чемодан около шкафа, на котором висело массивное зеркало в резной раме. Я подошла к нему, намереваясь увидеть привычно помятую себя, а не маленького ребёнка с большими голубыми глазами. В этом дитятке я узнала себя, коснулась мягких, шёлковых волос. К горлу подступил ком, а к глазам – слёзы. А потом я увидела в зеркале чьи-то глаза и почувствовала на себе чужой взгляд. Я рывком обернулась, прижимаясь спиной к дверце шкафа. На меня смотрели глаза, а каждое моё моргание стоило возникновению ещё нескольких пар. Так я усвоила тему геометрической прогрессии. Теперь появился страх, я уже не чувствовала запах ладана, но чувствовала себя беспомощной. Я подумала, что, если убежать от них не получилось, то можно рискнуть и спрятаться. Спрятаться, как когда играла в прятки с родителями в детстве: засесть в тёмном шкафу и хихикать, пока они нарочно громко задаются вопросом: «Где же наша юная ледяная принцесса?». Только я хотела, чтобы в этот раз меня никто не нашёл, чтобы ничьи руки не вытащили меня отсюда и не обняли крепко-крепко, потому что сейчас это ощущалось искусственным, призрачным, ненастоящим. Я зажмурила глаза сильно-сильно, как ребёнок, который бежит ночью в туалет в кромешной темноте, потому что не дотягивается до выключателя в коридоре. Я знала, что они смотрят, но не смотрела в ответ, дыхание сбилось, я дышала мелко и часто, перед глазами начали появляться цветные узоры. Ногти впивались в ладошки, оставляя следы. Я проснулась оттого, что зашлась диким кашлем. Я не могла остановиться, начала задыхаться, воздуха было слишком мало. В комнату забежал отец, он держал в руках ингалятор и прочие приблуды. Я не разбирала, что он говорил, зато отлично разбирала, как горят лёгкие и как разрывается горло. Разбирала, как не могла дышать и как теряла сознание. А потом снова – всё никак и ничто...***
Я чувствовала, что дышала не сама. Пиканье медицинских приборов, больничный запах, белый цвет и ощущение, как растворы из капельницы текут по венам помогали понять, что я слышу, чую, вижу и чувствую, а значит, я жива. В какой я палате – неизвестно, сколько времени – неизвестно, как давно я тут – неизвестно. Никого рядом, я слышу, как пульсирует моя кровь, а в горле словно кошки сцепились друг с другом. Я старалась не дышать, вдыхать и выдыхать осторожно, боясь, что каждый глоток воздуха может стать последним. Не знаю, сколько я так пролежала: с закрытыми глазами, почти не дыша, думая о том, что скажут врачи. Дверь приоткрылась, но этого я не услышала: все петли были хорошо смазаны. Также бесшумно отец сел ко мне на край кровати, а о его присутствии я узнала, когда матрас немного прогнулся с одной стороны. Я повернула голову в его сторону, посмотрела на него. Думаю, он всё верно прочитал по моим глазам: «Папа, забери меня». Я не любила больницы, хотя в этой провела достаточно времени, чтобы запомнить имена всех медсестёр и медбратьев. Но стены начинали давить, запах антисептиков и таблеток въедался в лёгкие, находится здесь становилось невыносимо. Я даже не сразу заметила, что я лежу не в какой-то там палате, а в той, в которой провела немало часов, в той, в которой знаю каждую трещинку, в которой безошибочно могу указать на угол, где живёт паук Ромэо со своей семьёй. Наверняка это папа постарался, чтобы я попала именно сюда. Он ничего не говорил, а я знала, что не услышу от него ничего нового. — Завтра я заберу тебя домой. До этого всё будет, как тогда: за час до обеда тебя проверят, если нужно – еду принесут, будешь в норме – пойдёшь в столовую самостоятельно. Пей все лекарства, которые дают. Ужин в шесть, отбой в десять, и не минутой позже. Завтра после завтрака, а он в восемь, тебя выпишут. Что-то случилось – нажимаешь на кнопку, она справа от кровати. Мне сейчас нужно идти, если хочешь, могу попросить кого-то из отделение посидеть с тобой. — Пап, почти все из моего отделения уже умерли, - я прохрипела, зажмурив глаза от того, настолько это было больно: и для горла, и для души. Я боялась принять, что когда-нибудь это случится и со мной. Отец не ответил. Он смотрел в пол. Мне показалось, что сейчас он скажет что-то про маму, я доверилась интуиции, и она не подвела. Правда, я не знала – радоваться этому или нет. — Мама спасла стольких детей, но не успела помочь тебе. Я знаю, что ты не воспринимаешь всерьёз мои слова о том, что тебе нужно продолжать колдовать. Но, Снежка, я прошу тебя – задумайся об этом. Может тогда ты сама сможешь себе помочь. Он не дождался моего ответа, ушёл. Хотелось плакать. Плакать от бессилия, от жалости к себе. Я подумала: а что, если после смерти душа перерождается не сразу, а блуждает там? В месте, где всё никак и ничто, где нет времени, массы и звука. А если у этой души есть выбор? Нет, это не имеет значения, даже если бы такой выбор был – мама бы без раздумий пошла дальше. А я бы что сделала? Если я знала обо всём, что произойдёт со мной после рождения ещё до него, то пыталась ли я что-нибудь изменить? Мысли о жизни, смерти и правде прервала пухленькая врачиха, причём в палату сначала въехала лязгающая тележка, напичканная самыми разными лекарствами, а потом уже вошла она сама. Я не успела выйти из себя, как она уже начала инструктаж новобранца: — Значит так, дорогуша. Я не добрая фея, а ты не маленький ребёнок, так что должна понимать, что за проглоченную таблетку, а не за прятанье её за щекой, конфету я тебе давать не буду. Но и играть со мной в эти игры ты, я надеюсь, тоже не будешь, - блистеры с колёсами с такой скоростью менялись в её руках, пока она искала нужный, что я поразилась, как же быстро она читает эти замудрённые названия, которые мне даже выговорить не под силу. Мне досталась таблетка в ярко-розовой оболочке, я даже вспомнила, что она была сладкая на вкус. Стакан с водой пришлось выпить до конца под чётким наблюдением, причём вода была совсем не вкусная. Странно, у воды же вообще не должно быть вкуса. Женщина отключила от меня все приборы, в руке остался только перевязанный катетер. Я беспристрастно реагировала на все её махинации, знала, какое действие будет следовать за предыдущим. — А, так ты эта, дочка нашего главврача и его этой, как её, ну, ты поняла. Ненормальной твоя мамаша была, вот что. И вообще… — Замолчите, - боль в горле не пугала так, как то, что ещё скажет эта паршивая медсестра, - Вы ничего о ней не знаете. Если я не ошибаюсь, то вы здесь, чтобы лечить меня, а не говорить о том, что надумали о моей маме. Я не смотрела на неё – было противно. Я была зла, а дама, гневно шевеля своими пышными формами, резко открыла тяжёлые шторы, и в палату устремилось бесчисленное количество потоков фотонов. Я зажмурилась и недовольно промычала, закрывая руками глаза. — Уже первый час дня идёт, а она тут, глянь-ка, расслабляется. Ишь, что даёт. Давай, пулей умываться, разомнись, пошастай по отделению и на обед. И поторапливайся, засоня. Громкая, шумная и объёмная по всем параметрам, она вместе со своей тележкой угромыхала навещать следующего несчастного. Я сделала, как она сказала: умылась, стянула резинку с запястья и убрала волосы. Но выходить за дверь не торопилась, потому что знала, что меня там ждёт. А ждали меня там единицы, и я старалась оттянуть момент, когда увижу кто жив, а кто нет, кто сгорает от болезни, а кто медленно чахнет, как я. Ближе к часу я оторвалась от неизменного вида за окном и, впервые за день, глубоко вздохнув, вышла из палаты. Осмотрелась, будто переходя дорогу: слева направо. Никого. Может оно и к лучшему. Я помнила, где находится столовая, поэтому пользоваться картой пожарной эвакуации не пришлось, да и в тех схемах мало что было понятно. Запах еды я почувствовала, ещё спускаясь на первый этаж. В желудке всё перевернулось, хотя этот кульбит по идее совершать было нечему. С тех пор, как я тут жила, вытяжку так и не поменяли. Зато людей было меньше, чем раньше. И непонятно: это потому что меньше стало болеть, или потому что умерли и старики, и дети. В столовой я не выцепила ни одного знакомого лица, разве что довольная толстая повариха подмигнула мне, наложив порцию манной каши побольше, а в суп закинув побольше фрикаделек. Есть не хотелось, ничего не хотелось. Да и кто вообще на второе подаёт манку? Я не помнила о сне, в котором всё было никак и ничто, но именно так я чувствовала себя сейчас. Впервые за долгое время я нашла в жизни изменение, да ещё и в лучшую сторону: в каше больше не было комков, зато суп был по-прежнему солёный, а в чае сахара было больше, чем воды и заварки вместе взятых. Какое-то время я просто наблюдала за тем, как всё стынет, думая о том, что такие блюда вместе могут быть только в меню, а дальше их пути должны расходиться. Стук подноса о столешницу свидетельствовал о том, что кто-то подсел ко мне. — Вот так на, Снежок, с возвращением! – мальчик, старше меня примерно на год, и, вот чудо – ещё живой. Человек со страшным диагнозом и яркой улыбкой. — У тебя ремиссия? – это было единственным, что оправдывало факт того, что он сейчас сидит рядом со мной. — Да! Нет, ну ты прикидываешь? А я всегда говорил, что всё у меня ещё впереди. Вот поступлю ещё, и вообще всё будет в шоколаде. А ты тут каким боком? Что там с Патрулём? А то в этой больнице, как в информационном вакууме: узнаю новости, только когда ко мне приходит кто-то извне, - он по-прежнему перескакивал с темы на тему, не в силах задержаться на чём-то одном. — Я рада за тебя, - я снова закашлялась, но в этот раз совсем немного. Горло пронзило жгучей болью, я схватилась за шею, переводя дыхание. — А ты всё кашляешь и кашляешь. Живая хотя бы, - он посмотрел в свою тарелку. По его взгляду я поняла, что об остальных, похоже, остались только воспоминания. — Эрика, она не возвращалась больше? – девчонка, которая как прицепилась ко мне, как клещ, как только я загремела сюда, так и не отцепилась. Мы жили с ней душа в душу, пока она не уехала на лечение куда-то далеко. — Снежок, ты, это, не переживай только. Ей не больно было, она во сне. У неё же диагноз был, как у тебя, только у родителей денег побольше. Они-то пытались, на разные программы её кидали, только не помогала ничего. Она позавчера в Мышкин вернулась, а уже вчера её сюда привезли на неотложке. Я точно не знаю, но, говорят, вытащили какого-то врача с выходного, он бежал, как мог, но не успел. Она спала, спала, а в один момент пульс-то и пропал, ну начали реанимировать, а уже всё. Там и сделать-то нельзя было ничего, и врач тот вряд ли помог бы. Только, Снежок, прошу тебя, ты держись. Это у неё-то шансов совсем не было, она и сама знала, а у тебя ещё есть, да столько, что мама не горюй. Мы с тобой ещё вместе поедем мир смотреть, помнишь, как мы хотели? – никто не верил в моё выздоровление так искренне, как он. Он и в своё также верил, и вот – ремиссия. Так может вера – не просто слово? Я молчала. А что было говорить? Я знала, кем был тот опоздавший врач, но ему не сказала. Успокаивали его слова о том, что помочь ей было уже нельзя. Вот почему папа так и не сказал, кто умер. Я поднялась, и, сначала медленно, а потом уж бегом помчалась в свою палату, расталкивая врачей. Наотмашь хлопнув дверью, не переводя дух, я упала на колени посреди комнаты. Я вытянула перед собой ладони, склонившись над ними. Закрыла глаза, вспоминая все самые стойкие морозы и самые злые метели. Я хотела стать вьюгой, пургой, я должна была ей стать. Вспыли в памяти слова отца: «Колдуй, Снежка, я прошу тебя, только колдуй». Я пыталась. Пыталась долго, но получалось плохо, да и не то. Начали ныть пальцы, но я продолжала, мечтая создать хоть крупинку, реконструировать тот мост, по которому моя магия проходила в реальный мир, в явь. Руки жгло не то от холода, который появился в палате во время моих попыток, не то от усталости и напряжения. Я не поняла, как, но в один момент я заметила, что отец сидит на коленях напротив меня, с жалостью и надеждой в глазах наблюдая за моими попытками. Я посмотрела на него, предполагая, что он будет ругать меня: за то, что бежала, за то, что не доела суп, за то, что мои руки сейчас трясутся, а снег тает, не успевая появиться. Но он ничего этого не сделал. Он взял мои ладони в свои, как бы направляя мою метель, помогая ей выйти наружу, успокаивая дрожь. Как в детстве. Он заново учил меня колдовать...