«Стало так неуютно и тесно,
когда мы вернулись на территорию Мышкина.
Словно всё его пространство занимали
люди-массовка и выхлопные газы.»
Рассвет устал учить людей. Устал напоминать, что ещё один день позади, что на счётчике каждого, без исключения - минус один. И что скоро будет минус ещё один, потом минус ещё и ещё, пока дни не закончатся. Рассвет устал пылать перед глазами, устал быть для кого-то смыслом вставать по утрам, устал отражаться в глазах миллионов. Чему рассвет может научить? Когда солнце истекает кровью и светит не так ярко, вещи теряют свои детали и становятся силуэтами. Чёрными фигурами, безликими и беспросветными. Иногда по ним можно угадать, что это за предмет, а иногда совсем непонятно так что делать поспешных выводов не стоит. Мне нравится наблюдать за силуэтами людей рано утром. Не знаю, куда они идут: домой или из дома, на работу или с работы, к любимым, выгуливать собаку, а ещё мне кажется, что некоторые вообще не думают, куда идут. Они просто идут и очень глубоко дышат. Многим на улице мыслится легче: перестают давить стены помещений, они сменяются какими-никакими просторами. Правда, иногда эти мысли рикошетят от кирпичных стен домов, но места порезвиться за пределами бетонных коробок у них всё равно больше. Рассвет в каком-то смысле тоже точка баланса. Граница дня и ночи. Равновесие между солнцем и луной, жизнью и смертью. Только рассветы склоняются в сторону белой ночи, а закаты - в сторону вечной. Пылал не только горизонт: пылали глаза смотрящих, их души и сердца. У меня чаще пылали лёгкие. Но сейчас зима, и назвать утро ранним нельзя. В девять утра у людей уже масса забот, которые ждут, пока кто-нибудь обратит на них внимание. И эти заботы бегают и копошатся, поднимают своих хозяев из постелей. А ещё мне было интересно, о чём каждый из них думал. Что творится в голове у людей, отдельных от меня, независимых? Какие трудности они сейчас преодолевают? Скольким сейчас нужна помощь, и сколькие её в итоге получат? А сколькие останутся в стороне, брошенные и забытые, не в состоянии помочь себе самостоятельно? Варя сказала бы, что те, кто не может помочь самому себе – дураки, а дураков не жалко. И себя ей было не жалко – да, всё сходится. Шёл снег. Я заметила, что он может идти по-разному. Может валить крупными хлопьями, стремительно укрывая землю и прохожих; может быть кучей мошек, которые залетают то в ухо, то в рот, то в глаза; иногда по вине сильного ветра снежные кристаллики сталкиваются друг с другом и ломаются, а на землю падают уже в виде осколков; мокрым снег, когда вода не может определиться с агрегатным состоянием, когда снег “капает”. В последние дни на улице был такой хаос, словно сама Мать-Природа вопила от боли. Может, так она пыталась предупредить нас о том, что впереди? Ещё пару дней назад по улице бесприкаянно слонялись снежные вьюги, потом всё начало таять, вскоре – снова минус за окном и появился гололёд. Сейчас все скользкие места засыпало снегом, таким толстым слоем, что нога до льда и не доходила. Замело тротуары, дороги. Скамейки казались коротышками: их изящные ножки утопали в сугробах, как в зыбучих песках. Тоже самое было и с прохожими. Самым забавным было наблюдать за детьми, которые проваливались по пояс, и за собаками, особенно мелкими: они выпрыгивали из снега, оглядывались в поисках нужного направления и «плыли» к пункту назначения, отчаянно перебирая лапами, как пропеллером. Удивительно: ещё вчера земля была разве что припорошена снегом, а сегодня уже всё замело. Ночью я не спала. Бывало, проваливалась в дрёму на полчаса-час, но просыпалась от порыва ветра. Я сидела на стуле около окна, сложив руки на подоконнике и положив на них голову. Наблюдала за изменениями снаружи. Думала, много думала. У отца сегодня должен был быть выходной, но я почему-то была уверена в том, что он сорвётся. Хотя становилось всё меньше людей, ради которых ему нужно было выходить на работу. По разным причинам, но основных было две: кто-то выздоравливал, кто-то умирал. Папа боялся. Боялся оказаться никудышным, никчёмным, бесполезным, беспомощным. А я боялась, что он тоже окажется таким дураком. И я думала, думала о гипотетическом высказывании Вари – резком, оставляющем не рваную рану, а очень аккуратную полосу на коже. И как-то мне так не по себе стало от того, что я сама не могу себе помочь. Что долго закрывала уши, пока отец наставлял меня продолжать колдовать, когда я не верила ему, что это может помочь. Но я правда не понимала – как? Думаю, он тоже не знает. И бабушка не знает, никто не знает. А вот мама знала. Тогда я подумала о её просьбе к бабушке. Но старушка, похоже, не придавала этому особого значения, не пыталась найти в словах дочери какой-то тайный смысл. Думаю, она поняла её слова как просто необходимость присматривать за мной, пока я постепенно учусь и развиваюсь. Но мне казалось, что есть в том высказывании что-то очень важное, глубоко зарытое. Что придёт со временем, загадка, которую мне нужно будет разгадать. Самой. Мама… нет, Элла сказала, что я должна буду найти ответы на вопросы. И, можно считать, что я уже начала. С вопросов. И логично, что сначала появляются вопросы, а только потом – ответы, но у меня в голове почему-то появлялось только ещё больше вопросительных знаков. Мысли путались в голове, и я не могла сосредоточиться на чём-то одном. Меня мотало из стороны в сторону, и стоило мне дойти до какого-то значимого умозаключения, как стрелки менялись и мой поезд уходил на другие рельсы. Почему люди боятся? Чего они боятся? Неизвестности, как все говорят? Может кто-то сам себя боится. Странно это конечно, но сколько в мире людей – столько страхов, а может их даже больше. Я слышала, что врождённых у нас только два страха: страх высоты и шума. Нет, даже не высоты, в ней нет ничего опасного. Мы боимся падения. Вот два страха, с которыми мы приходим на этот свет: падение и шум. А все остальные страхи – приобретённые. А, значит, и избавиться от них можно. В сочельник мама сказала, что я пойму её слова со временем. Тогда же я и вспомню ту ночь, и тот снег, и тот бор, и то поле, и ту нашу с ней беседу. Я всё это вспомнила. Только всё равно ничего не поняла. Может, потому что всё-таки какое-то воспоминание ускользает от меня? Что-то, из-за чего возникает чувство незавершённости, неполноценности – как с цветком между пятым и шестым. Будто на этом воспоминании всё держится, будто только с ним всё обретёт смысл. И что мне делать? Мне так сильно хочется получить ответы, что бездействие начинает приводить меня в ужас. Я решила, что буду думать об этом как можно чаще. Может даже схожу к тому полю. Мне нужно вспомнить. Бум. Колёса моего состава мыслей перескочили на другие рельсы. Я почти забыла про вторую часть сна. Про тот сон во сне, который диапроектор в голове показал мне после снежной ночи. Кто на меня смотрел? Может, то были глаза кого-то из моего окружения? Они кажутся такими знакомыми… Это точно были не патрульские глаза. В них была бездна, в них было цунами, в них разбивались корабли и у этого океана не было берегов. В этих глазах бушевали штормы и бури, в них не бывало покоя и там никто не строил маяки и не возводил ориентиры. Я не могла вспомнить их в полноценном объёме, все картинки в голове получались какими-то неправдоподобными и недействительными. Я продолжала пытаться. Бум. Снова другая дорога. Нужно сходить в библиотеку. Может, там будут ответы? Но как я хочу получить ответы, если не могу чётко сформулировать вопросы? Я решила, что разберусь на месте. А, если честно, то я толком не успела ничего решить, потому что уснула ненадолго. Перрон в моей голове опустел. Не было пассажиров, коротающих время кто как может на платформе. Поезд стоял смирно, и, кажется, тоже спал. Было тихо. Из трубы снова повалил пар. Колёса издали противный скрежет: состав тронулся. Впереди было ещё много станций, и много людей ждали свой поезд. Я проснулась и снова начала думать. Библиотека осталась позади. Да и что о ней думать? Впереди показались горы: то были мысли о патруле. Среди девочек-эверестов я чувствовала себя маленьким заснеженным холмиком, таким холодным, что никто не решался провалится в его остром снегу. Они говорят, что я всё ещё часть их, а я им верю. Верила – в последнее время начала сомневаться. Я ведь давно не имею отношения к нынешнему патрулю. Какой он? Может, они нашли мне замену? Граница между сказкой и реальностью должна быть в безопасности рядом со своими стражницами, поэтому со стороны девочек новобранец был бы правильным решением. Но мысли об этом так тяготили, были такими вязкими и неприятными, неподходящими для принятия, что локомотив ненадолго задержался на этой станции. Бум. Кажется, тут я уже была. Почему снова тут? Потому что я так и не вспомнила что-то важное, то, что было ключом к разгадке маминого ребуса. Я даже не знала, что должна была вспомнить: слова, событие, человека, запах, взгляд, историю, вещь… Вещь. Кажется, это была какая-то вещь. А потом у меня начала болеть голова, и веки стали смыкаться, словно Вселенная говорила: «Ещё не время». Я уснула. Поезд отправился в депо на ремонт. Я проснулась. Голова болела, а в ушах будто дребезг какой-то: непонятно, что мне снилось, но ощущения как с похмелья. Я потянулась. За окном уже вставало солнце, казалось, что кто-то перерезал небу горло и скрылся с места преступления. Так я встретила рассвет. Долго сидела без движения. Гул в ушах со временем прекратился, замолк, как дичь замолкает и притаивается, когда чувствует что-то неладное: в чьих-то глазах она стала добычей. Как часто бывает, после короткого сна спать совсем не хотелось. Но я знала, что ближе к вечеру буду чувствовать себя ну совсем вяло и смогу разве что киснуть. На часах было около девяти. Это было здорово, ведь зимой для того, чтобы понаблюдать за солнечным пробуждением, не нужно было рано вставать. Я умылась, и моё отражение выглядело очень даже свежо. Посмотрела график работы книжного царства в интернете и решила, что заявлюсь туда сразу после обеда. Вернулась к окну. Морозные узоры украшали стекло, и я вспомнила, что наверняка я могу также. Я могла быть морозом, самой жестокой вьюгой. Я многое могла. Сейчас нужно учиться всему заново. Села на пол в центре комнаты, на колени. Вдох-выдох. Размяла пальцы, но хрустеть ими не любила. Закрыла глаза, сосредотачиваясь. Сейчас, пока мир ещё не полностью проснулся, пока он сонный и аморфный на движения и звуки, было самое подходящее время для тренировки. Правда, для меня это уже больше походило на испытания и пытки. Я не то что выровняла дыхание, я исключила его из списка забот. Всё внимание я уделила концентрации неопределимой силы сначала в кистях, потом в ладонях, потом дар проходил через фаланги в кончики пальцев, а потом – вырывался наружу. Так это должно было работать в теории, такую последовательность мне исповедовал отец. На практике всё было немного по-другому, хотя не должно было. Я начала шептать: не то просьбы, не то мольбы. Я говорила с руками, с силой внутри меня, с холодным пространством вокруг, со Вселенной, с собой. То был даже не разговор – исповедь. Безбожная, бесхребетная, безрезультатная. Слеза скатилась по щеке, сорвалась и упала вниз. Я чувствовала себя не пустой, а заполненной до краёв: ни налить, ни вылить. Как папа и говорил: я была закупоренной бутылкой шампанского, которая когда-нибудь должна была взорваться и разлететься в дребезги, это был мучительно долгий процесс самоуничтожения, в результате которого последствия отразятся не только на мне, но и на тех, кто был рядом в этот момент. Значит, нужно действовать потихоньку, но в то же время так, чтобы скорлупа этого яйца никак не треснула и не повредилась. Глаза болели. Я не всхлипывала, не дышала прерывисто, ничего. Я плакала беззвучно, глядя в пустоту. И я сидела так, с опущенными руками, головой и душой, в лютом холоде – готова поспорить, что на улице сейчас было теплее. А потом заметила одну странность: слёзы стекали по моим щекам, собирались на подбородке, но на пол не капали, не стекали по шее, не мочили ткань на ногах. Они падали ледышками, кусочками солёного моря, разбиваясь о пол, как волны о скалы... У меня не получалось колдовать так, как задумывалось изначально, как предполагали столетние техники и методы, но получалось по-другому. И тогда я подумала: может потому-то и не получается, что я пытаюсь всё делать так, как меня учили? То, что не даю своей вьюге проявиться самой, не даю проявиться себе – потому что я и есть эта вьюга. Может, нужно просто подойти с другой стороны? И тогда ответы сами найдут меня?..***
Папа проснулся, когда часовая стрелка была возле римской Хl. Я не узнала в нём усталого человека, а он не узнал во мне неудачную волшебницу: от моих попыток не осталось и следа. — О, ты уже проснулась. Отлично. Одевайся, – сам из своей комнаты он вышел уже одетый. Он полез за аптечкой, а я ничего не понимала. Куда мы идём? Но вопросы были излишними. Я послушно оделась и вышла к нему уже готовая. Мы оба не завтракали, но сегодня о еде не думал даже отец. Он запихнул что-то себе в карманы, оглядел меня с ног до головы. Кивнул. — Молодец, что быстро. Идём, – ему нравилось, что я не задаю вопросы. А я терялась в догадках, и одна была пугающее другой. Мы шли по Мышкину. Сегодня в городе каждый был сам за себя, но старался идти по следам другого: слишком большие были сугробы. Мы с папой прокладывали себе дорогу мимо школы, больницы, библиотеки. Мы вышли за границу Мышкина. Впереди был лес. Неужели…? Отец не тормозил, он уверенно шагнул на территорию чащи. Огибая ветки, пытаясь их не сломать, не ранить дерево, он шёл вперёд. Это был тот лес. Мамин. Каждое дерево знало Эллу и в лицо, и в душу, а во мне находило её остатки. А я не чувствовала ничего особенного. Со временем и уверенность отца сменилась нерешительностью. Кажется, он сам начал сомневаться в своей затее. Он не знал дорогу, не знал тут ничего. А лес не знал его. Он был чужаком, и я боялась, как бы тропинки не перепутались, не загнали его в клетку-лабиринт без входа и выхода, как бы не наказали его за появление здесь. Но сегодня он пришёл сюда не сам. Он привёл дочь. А вместе с ней пришла и Элла, указывая верный путь. Поле. Бескрайнее и чистое, на нём не было ничьих следов, даже отпечатков птичьих лапок не было. Он затормозил, окидывая взглядом просторы, начиная с собственных ног и заканчивая линией горизонта. Первым он не пойдёт. Боится? Нет, просто знает, что это должна быть я. Утопая по колено в сугробах, я шагнула в это безмерное пространство. Что-то изменилось, что-то стало ощущаться по-другому. Это место не принимало меня, но принимало ту крохотную частицу, в которой были отголоски мамы. Её движения, жесты, черты, чувства, эмоции, ту часть меня, в которой были собраны все воспоминания о ней. Она заменила несколько процентов воды в моём организме на свою особенную воду. Мы с папой шли в молчании. Он знал: ему тут нет места. Но оно есть для меня. И, возможно, со временем площадь этой земли, которая готова подпустить меня ближе, будет расти. Мы шли в молчании, но после того, как лес послушал маму и привёл нас к этому полю, уверенность к отцу вернулась. Отступать он был не намерен. — Стой, – он заозирался по сторонам. Мы шли очень долго, поэтому, куда не глянь – только на юге виднелась кромка деревьев, среди которых мы блуждали недавно. Я не чувствовала усталости – он тоже. Бесконечные сугробы намочили джинсы, и обледеневшая ткань неприятно касалась кожи. Отец скинул куртку под мой удивлённый взгляд. Потянулся. Я повторила за ним, потому что не знала, что ещё делать. — Ты знаешь, где мы? — Знаю. —Я обещал заново научить тебя колдовать. Но, думаю, твоя мама тоже хотела бы в этом поучаствовать, – я поняла, что это за коловорот ощущений произошёл, когда я переступила границу на сторону поля. Я начала чувствовать мамино присутствие. Элла была здесь повсюду. — Если честно, я пока что не знаю, что делать, – он развёл руками и рассмеялся, – Но твоя мама всегда говорила делать то, что чувствуешь. Я – человек логики, я – врач. Расчёт да и только, нельзя ошибаться. Но сейчас ты не моя пациентка. Сейчас ты – физическая форма той силы, которая собрана внутри тебя. И которую ты очень долго держишь взаперти. А она растёт. И, чтобы использовать её не только безопасно, но и использовать в целом, тебе нужно выпустить несколько птиц из этой стаи на волю. Он раскинул руки, словно они были его крыльями. — Кричи. Вопи. Злись. Бей кулаками почву, превращай капельки воды в воздухе в лёд. Бесись, выплёскивай всё наружу. Давай, – он в ожидании посмотрел на меня. А у меня не получалось. Не получалось злиться, выкидывать из себя хоть какие-то эмоции вместе с силой. Отец поник, а я даже не попробовала. Тогда я просто замахнулась и ударила рукой в снег, возвращая снежным крупицам чувство полёта. Что-то внутри перевернулось. Я упала на колени, посмотрела на свои руки. В глазах застыли слёзы. Если не получилось утром, то почему должно было получится сейчас? Потому что я делаю по-другому. Отец опустился на колени, вздохнул и с рыком ударил по снежному покрову уже двумя руками. Поднялся вихрь из снежинок: не только присутствующих изначально, но и созданных им. Боль, которая копилась в нём с момента смерти мамы, со смерти Эллы, к которой прибавлялась боль после смерти каждого пациента, начинала выходить наружу. Тогда я ударила снова. Мороз начинал разъедать кожу, но было всё равно. Мне нравилось это чувство, оно не причиняло мне вреда и дискомфорта. После очередного удара в воздух поднялся целый сноп снега. И его становилось всё больше и больше. Снег был острым, в нём были собраны все осколки льда, которыми поросло моё сердце. Которые паразитировали мою душу, не давая дышать. Я не знаю, сколько времени прошло. Мы срывались на крик, вопили о том, что так нечестно, что Природа и Вселенная не смогли забрать у нас шансы даже действуя вместе. Мы колдовали, а метели из наших тел вырывались наружу. Жуткий ветер, адский холод – они сновали вокруг, как дикие звери окружают свою добычу. Я сидела на коленях, тяжело дыша и глядя в небо. Отец просто лежал в снегу в нескольких метрах от меня, тоже пытался выровнять пульс. Накатила усталость, а во мне вдруг проснулась такая немыслимая злоба, что я удивлялась, как она вообще могла в меня вмещаться. На что я злилась? На Вселенную, на Бога, если таковой есть. За то, что они забрали у меня маму, а у папы Эллу. Это казалось мне таким несправедливым и бесчестным поступком с их стороны, ведь мы с папой так просили оставить её нам. А её всё равно забрали. Я была уверена в том, что она не хотела умирать. По крайней мере – не так. Не так паршиво и глупо, её сердце выдерживало такие бури, а лёгкие не выдержали напряжения. Порвались, как струна на гитаре. Нет, на скрипке. Я закричала. Что есть силы. Слёзы градом сыпались из моих глаз, а ветер стал ещё жёстче. Из-за пурги не было ничего видно, а я просто обнимала себя и кричала, пока волосы путались, мороз заполнял пространство тела, вгрызался в землю, как я вгрызалась в жизнь. Как холодная сталь, снег осаждался на поверхностях. Я дышала рвано, всё ещё плача. Дрожала, но не от холода, а от невыносимой боли. Её нет. Я должна это принять. Но почему тогда мне кажется, что я ощущаю её так отчётливо? Может, это я сама напридумывала себе, чтобы было легче, чтобы продолжать отрицать её невозвратность? Чтобы найти подтверждение своим мыслям о том, что она вовсе не умирала, а просто исчезла. Было ощущение, что за мной наблюдал кто-то ещё. Смерть. Или её частица. Отец подбежал ко мне, весь в снегу. Взял за плечи и посмотрел в глаза. Слёзы лились не только по моим щекам. Он ничего не сказал, просто обнял. Мы так и сидели в снегу, в центре поля боя без конца и без края. Снег успокоился, воздух очистился от этой мёртвой воды. Вместе с этим успокоилась и я. Захотелось домой. Это место словно начало отторгать меня, и находится здесь стало невыносимо. Я отстранилась от отца и поднялась. Посмотрела на небо. Там, с громким криком, пролетела стая ворон. Папа тоже поднялся. Он ничего не сказал, просто начал искать следы, которые привели бы нас обратно. Но всё замело. И он начал опустошённо оглядываться по сторонам. Всё это время мы шли на Север, туда, где холодная земля, ночь и полночь. Я откуда-то знала, куда идти. Просто побрела, шагая по сугробам. На душе было пусто. Но не от того, что всё исчезло, а от того, что я устала что-то чувствовать. Я шла. Глядя в никуда. Будто мне вовсе и необязательно было идти домой, будто мне просто нужно было куда-то идти и глубоко дышать. Я не заметила, как мы снова прошли мимо указательного камня с названием города. Стало так неуютно и тесно, когда мы вернулись на территорию Мышкина. Словно всё его пространство занимали люди-массовка и выхлопные газы. Я уже не плакала – было нечем. Всё море внутри меня вылилось и стало разве что ледяными глыбами среди снежных владений. Я сама стала ледышкой. Отец шёл рядом, думая о чём-то своём. Я толком никогда не задумывалась о том, что творится у него на душе. Но сейчас, думаю, ему, как и мне, стало немного легче. Я зажмурила глаза, не глядя, куда иду. Я твёрдо решила, что не отступлю. Что найду, услышу и увижу всё то, что приготовила для меня мама. Я решила, что обязательно всё пойму и смогу себя спасти. Дом встретил нас подъездной прохладой и запахом сигарет: этот шлейф тянулся до квартиры на третьем этаже. Мы с отцом были насквозь промёрзшие, но это никак не ощущалось. Точнее, ощущалось, но это было даже приятно. Мне всегда нравилось быть в центре своей морозной стихии, ощущать себя её частью, укутываться в это полотно силы, смелости и холода. Я решила, что буду смелой. Лес не причинит мне вреда, чувствую я его так тонко или нет. Думаю, всё придёт со временем. Но сколько у меня этого времени? Хватит ли? Думаю, растянутых мною моментов будет недостаточно. А что тогда? Нет, я не буду торопиться. В этой жизни мне отведено определённое количество времени, которое я должна прожить прежде, чем отправиться в новый путь на новый уровень. И пытаться отвоевать, оторвать себе ещё кусочек времени – неоправданно глупо... Лучше я постараюсь сделать так, что время для меня перестанет существовать. Что я стану вне его власти. Потому что его попросту не будет. И бояться мне будет нечего. Я решила, что избавлюсь от гнёта времени. Что для меня свобода? Получится ли у меня обрести её, всё время находясь в бегстве от самой себя? Посмотрим. Но я решила, что я буду свободной. Холодная вода казалась горячей из-за замёрзших рук. Я скинула одежду, которая начала подтаивать в квартирном тепле. Да, у нас не было жарко, но температура всё же была плюсовая. Натянула древнее шерстяное платье, которое походило на растянутую кофту. Если постараться, то я могла бы спрятаться в нём также, как Мэйбл пряталась в Свитерленде. Папа сделал молоко с мёдом. Впервые за долгое время я могла так легко дышать. Словно виной моего кашля и одышки была не только болезнь, но и то, что хранилось у меня в груди долгое время. То, что расположилось между рёбер, огибало солнечное сплетение и заражало сердце. То, что ещё не полностью вышло, но чего значительно поубавилось. Там много чего было. Ярость, злоба, боль, страхи, обиды, грусть, печаль, пепел, чёрный, инородный лёд. Там было то, что не давало моим ранам зажить спокойно, раз за разом раздирая их в кровь и разрывая плоть в новых местах. — Мне так легко дышать, – я сказала это не то отцу, не то самой себе, не то маме. Хотелось запомнить это чувство на случай, если всё вернётся на круги своя. Чтобы я могла раз за разом прокручивать в голове киноплёнку моментов и ощущений, вспоминая, как это было, чувствуя вкус прошлого на губах и на языке. — Скоро тебе не придётся цепляться за это, как за несбыточное желание, обещаю, – он не посмотрел на меня, но я была уверена, что это обещание он выполнит. Однако, мне придётся ему помочь. За окном смеркалось, я решила, что схожу в библиотеку завтра...