В саванне бьют барабаны

— Кароч, там первый типа гэнгста, а второй типа квакша. — Че? — Квакша, че-че-че. Типа верит в бога, типа этот, с воротничком. — Смотри, смотри, пошла, какая, э, мадам! Я делаю ещё два шага, и автоматические двери без шуршания закрываются за спиной. Перекладываю зонт обратно в левую руку. Мне стоит задержаться в магазине. Правильное слово «квакер». Иду в отдел с молочными продуктами. Беру упаковку запеканки — с айвой, без сахара. «Айва» — сложное слово, сложное, как и «квакер». Я знаю оба. На пути к кассам прохожу через отдел с готовыми завтраками. На меня смотрит единорог. Он улыбается, он навязывает нереалистичную картину мира, потому что единорог по сути лошадь, а лошади не улыбаются. А ещё единорог по сути нарвал, и нарвалы тоже не улыбаются. Внутри коробки колечки, разноцветные, написано, что они окрашены натуральными красителями — свёкла, морковь и другие, но они все равно слишком сладкие — Донни дважды заставлял пробовать. Я беру упаковку с полки, получается неловко, ведь в одной руке у меня запеканка, а в другой зонт. Kellogg's. Удвоение букв должно настраивать на весёлый лад, потому что Kellogg's американская фирма. Снимаю кольцо с безымянного пальца. В оправе изумруд, маленький, как найденный в готовом завтраке. Аккуратно отжимаю пальцем край коробки и просовываю в щель кольцо. Ставлю коробку обратно на полку. Ты больше не вернёшься, Донни.

***

В саванне бьют барабаны. Стадо антилоп бежит, солнце оседает на остроте их рогов. Я жмусь к центру, пытаюсь спрятаться в зеркале, но. Барабаны.

***

Я поднимаю стакан с лагером и смотрю сквозь него на потолочную лампу. В зеркале над барной стойкой что-то не то — как раз-таки то — шевелится, но я не на работе — отпиваю лагер. Хорошо. Джюэлс входит примерно на середине стакана, он сгибается чудно — вниз и влево, стряхивая с воротника капли дождя, вместо него вижу Донни. Донни долговязый, дерганый, как пневмочеловек у заправки. — А мне? — Джюэлс кивает на лагер. — Ну, сам. Он крякает и идёт в сторону бара. Глоток. Чёрное скользит между зубов, верхний левый ноет. Будем говорить о Донни, пока зуб не разболится так сильно, будто сожрал горсть сахара, будем разговаривать о Донни, пока его имя не превратится в шум. — Донни занял у меня двести фунтов. — Ну, скажи им пока. Карканье. Джюэлс слишком стар. Для чего? Я не знаю. Я беру себе ещё лагера. — Может, он ещё жив. Ты же завтра пойдёшь? Спасательная экспедиция. Я должен буду прыгать, пока не найду его размазанный, разорванный, расщепленный, распотрошенный, размокший, разбитый, расфасованный труп. Чтобы что? Я не знаю. — Ну, да. — Вдовушку видал? — Он цокает. Наверное, Джюэлс любит животных. Джюэлса никто не любит, кроме меня. — Ну, ты же говоришь, может, ещё жив. — Да, ладно. — Он откидывается на спинку стула и машет рукой. Он не смотрит на зеркало, значит, там действительно что-то движется. Стрелка компаса на его шее бесприютна. На рождественскую вечеринку вдовушка приходила в чёрном, Донни сжимал её руку чуть выше локтя. — Говорят, она расстроилась, что страховка только после подтверждения выплачивается. Я пожимаю плечами. Я бы тоже расстроился. Донни из тех людей, что давят на дверь автобуса, чтобы она быстрее открылась. В этот раз он не успел? Или успел? Я не знаю.

***

В саванне бьют барабаны. Когда антилопа бежит, в неё вселяется дьявол, и она слепнет. Я почти ослеп. Кручусь волчком, стараясь отыскать дорогу, но кругом они. Барабаны.

***

Я ставлю зонт в вазу. Кладу упаковку запеканки на поднос, стоит на тумбочке. Над тумбочкой висит зеркало, теперь оно отражает только меня. Вдоль стены стоит обувь, теперь только моя — туфли, лоферы и угги. Я добавляю к ним ботильоны. Тревожность выравнивает носы всех четырёх пар по линеечке, ОКР защищает дом. От грязи. На коже не осталось и следа от кольца. Я поправляю коврик, внимательно смотрю нет ли пыли на коричневых досках пола. Под тумбочкой лежит карандаш. Похож на отвёртку. Распрямляюсь, сухой веткой хрустит позвоночник. Отвёртку я выбросила, хотя это необязательно, но я же не могу выкинуть все вещи, принимающие её форму. Мне больше не хочется запеканку. Я надеваю туфли. Я распускаю волосы и смотрю в зеркало. Чёрный мне к лицу.

***

В саванне бьют барабаны. Пот бежит по лицу. Стрелка компаса бежит по кругу. Я смотрю на него, он смотрит в меня, хотя я не бездна. Он должен указывать. Должен. Но. Барабаны.

***

Я закатываю глаза. Мелли орёт, дерет коврик у двери и орёт. — Ну, сколько можно жрать, ты уже жрала, успокойся. Мелли замирает, подымает голову — секундная передышка, и снова драть и орать. Я встаю. В верхнем ящике консервы. Металлическая банка, наклейка с тунцом, он косит ехидно глазом и обещает несказанное удовольствие всем кошкам, которые отважатся. На что? Я не знаю. Миска Мелли — чайное блюдце: золотые ветви, чёрные птицы. Ветви изгибаются, птицы распахивают клювы. Смотрю в зеркало — почти не отражаюсь, только глаза немножко. Я не на работе. Мелли вцепляется когтями в икру — быстрей, быстрей, умираю. Вываливаю тунец, разминаю его вилкой. — Ну, держи, как в ресторане, да? Дверной звонок. Мелли замирает. Хвост-прибой: туда, сюда, сюда, туда. — Ну, это наверное Джюэлс. Это не он. Я знаю почему — в зеркале глаза не мои, но я и не на работе, чтобы об этом думать. Вдовушка. Вдовушка почти шикарна, если бы не морщины марионетки, они же морщины скорби, они же морщины печали, они же морщины от уголков рта вниз, к подбородку. Она скорбит по Донни? Я не знаю. — Ну, привет. — Привет. — Ну, какими судьбами? Призывно взмахиваю рукой, она входит, проходит, замирает посередине комнаты. Смотрит влево, смотрит вправо. Чёрное платье. Чёрные туфли, чёрные волосы. Да, у неё должны быть морщины скорби по закону скорби. — Я… — Ну, садись. Падаю на диван. Скрипит. Вдовушка изучает серый вельвет кресла. Что-то в лице. Может, это как-то связано с шерстью на сидушке. Я не знаю, но это явно её проблемы. — Ты пойдёшь искать Донни? — Ну. — Ты, — присаживается на самый край, между нами лаковый клатч на её острых коленях, — будешь стараться его найти? — Ну, как бы да. Подтверждение же нужно. Молчим. Я смотрю в зеркало, оттуда смотрят на меня. Мелли стучит тарелочкой. — Ну, хочешь, я тебе покажу это, как его, пошли, короче. Не понимает. Идёт неохотно. Когда видит кладовку, встаёт как вкопанная, приходится пихнуть её в темноту коробок, вешалок из тонкого алюминия и отсутствия зеркал. Что-то падает, что-то звенит и ещё что-то тихо вскрикивает. Я подпираю спиной дверь. Вдовушка низенькая, даже на каблуках едва достаёт макушкой до моего уха, а в темноте так вообще усыхает до куклы. — Ну, чего. — Я сломала его компас. Тут всхлип должен быть или какое-то раскаяние повиснуть, но ничего этого нет, только мой присвист: — Ну, ни хрена себе. — Да. Трогаю свой компас и прячу его под майку, поближе к сердцу. Донни- пневмочеловек, что ты сделал? Я не знаю. Жаль, а то могу же сделать то же самое и даже не буду знать, что дорожка становится скользкой. — Ну, и чего? — Если ты его найдёшь, это станет очевидно? — Ну, да. — Ты можешь его не найти? Её дрожащая рука ложится на мою. У меня снова ноет зуб, главное не засмеяться. Мне нравятся рыжие, а она чёрная. Даже если бы она была рыжей, мне бы она не нравилась, потому что она все равно была бы чёрной. — Ну, без этого давай только, — я вспоминаю недавний разговор. — Он Джюэлсу должен был двести. — Двести? — Ну, да. И мне пятьдесят. И ещё двадцать пять. — Двести семьдесят? — Ну, двести семьдесят пять. — Двести семьдесят пять. — Ну, да. — Я выпишу чек. — Ну, выпиши. — И это все? — Ну, а что ещё? — Ты даже не спросишь почему? — Ну, нет. Я могу попробовать угадать, это веселее. А ещё это довольно мелко. И ещё довольно пошло. Еще, может, она просто решила сломать его компас. Ещё, может, она сумасшедшая. В детективе ищут мотивы, я не в детективе, я даже не в зеркале. Правда, я знаю, кто в зеркале, несмотря даже на то, что я не на работе. В любом случае, она уже сломала компас, и это не старт истории, а её конец. Я не хочу в начало, мне не удаются начала, поэтому прихожу всегда на середине. Середине чего? Я не знаю. Сейчас вот явно середина, я слышу бой барабанов, но не знаю, что они означают.